В том числе и о литературе, и о литературной критике, и об особенностях психологии художественного человека, в частности поэта.
Тексты эти, при том что многие из них казались не бесспорными, а некоторые так даже чересчур провокационно категоричными, всё равно заставляли с собой считаться. Чем-то они брали. Я думаю, брали они убедительностью своей непреклонной интонации и наглядной демонстрацией железной мыслительной воли.
Мне – и как читателю, и как автору – по-настоящему интересен лишь тот текст, что содержит в себе рефлексию по поводу собственного жанра.
Поэтому мне интересны тексты Антона. Поэтому я и сам постоянно думаю о том, что́ пишу в данный момент.
Вот и теперь. Что это? Предисловие к одному из разделов книги? Ну, вроде бы так. По крайней мере, так задумано. Но как-то это и не так. Какое же это предисловие? Предисловия обычно бывают не такими.
Нет, это явно не предисловие. Это скорее уж послесловие. Послесловие к Антону.
Но тоже не получается: послесловия сочиняются к чему-то такому, что закончилось, завершилось. Послесловия пишутся после финальной точки. А к Антону это явно не имеет отношения.
О том, что Антона больше нет, я узнал, находясь в больнице.
А проводы состоялись в тот день, когда мне сделали небольшую сердечную операцию. Небольшую, но всё же.
Лёжа под послеоперационной капельницей, я рассматривал в телефоне на фейсбуке многочисленные фотографии с похорон и поражался многолюдству и разнообразию людей, пришедших попрощаться с Антоном.
Сначала я огорчился, что не смог проститься с человеком, которого знал не могу сосчитать сколько лет. Потом подумал, что, может быть, оно и к лучшему: как не смог я с самого начала поверить, что Антона больше никогда не будет, так не верил в это и позже. Не очень-то верю в это и теперь.
Февральская революция 1917 года – явление того же порядка, что и реформы Сперанского, правление Александра II, Манифест 17 октября, хрущёвская оттепель и горбачёвско-ельцинская перестройка.
То есть это была одна из полудюжины неудавшихся попыток свернуть Россию с ордынской государственной модели на европейский путь, превратить верховную власть в стране из подобия ханской ставки в конституционную монархию или даже парламентскую республику.
Внешние причины, в каждом случае мешавшие такому повороту осуществиться, были различны: Александр I сам испугался реформ, Александра II убили народовольцы, политическим преобразованиям 1905 года очень кстати помешала война. Временное правительство свергли агенты спецслужб Германии, которой необходимо было любой ценой вывести Россию из коалиции победителей Первой мировой. Хрущёва сожрали соратники, а Горбачёв с Ельциным сами так толком и не поняли, какой государственный строй пытаются установить взамен привычной и понятной обоим ордынской модели. Горбачёв мечтал ценой реформ сохранить СССР и подал в отставку сразу же после его самороспуска; Ельцин хотел построить в России демократию, но такую, при которой президент оставляет за собой право расстреливать парламент из танков и сам себя избирать на новый срок, покуда не найдёт наследника по душе.
Можно каждую из этих причин считать исторической случайностью, но результат выглядит скорее закономерно.
Седьмое ноября
Большевики – свора уродов и извращенцев, люто ненавидевших свою страну и народ, – деньги на свой переворот получили у немецкого кайзера, клятвенно пообещав ему вывести Россию из войны. И в самом деле, назавтра после переворота они приняли “Декрет о мире”, означавший одностороннюю капитуляцию России и развязывание немцам рук на Западном фронте.
Но тут вдруг выяснилось неприятное: если Ленин твёрдо стоял за безотлагательное выполнение всех обязательств перед кайзером Вильгельмом II, то все прочие члены его шайки этого глупого джентльменства не поняли и не приняли. Им очевидно было, что немцам и так скоро придёт карачун, так давайте же их кинем. Дело было до сталинских чисток в руководстве банды, поэтому начались голосования, и Ленин в них сразу же проиграл, а выиграли кидалы. Немцы обиделись, но у них, благодаря удачной инвестиции в большевистский переворот, был и план Б. Когда их строптивые ставленники передумали капитулировать, немецкие войска снова начали наступление на Восточном фронте. В считанные дни они продвинулись на сотни километров вглубь России, заняли Псков и начали обстреливать Петроград. (Страхом перед этими обстрелами объяснялся перенос столицы из Питера в Москву.)
Деморализованные большевиками русские войска при виде немцев разбегались врассыпную. Тут подельники Вождя убедились в его мудрой дальновидности и подписали Брестский мир, отдав немцам всё, что те потребовали. Немцам до полного разгрома оставалось к тому моменту чуть больше полугода, и Ленин понимал, что после разгрома Германии все обязательства перед нею утратят силу. Тем не менее, по условиям своей собственной капитуляции большевики согласились заплатить немцам 6 млрд марок – в том числе 1,5 млрд золотом (245,5 тонн чистого золота). В сентябре 1918 года, за два месяца до полной капитуляции немцев, из России в Германию было отправлено два “золотых эшелона”, в которых находилось 93,5 тонны “чистого золота” на сумму свыше 120 млн золотых рублей. По условиям Компьенского соглашения, все эти деньги, минуя кассу Рейха, ушли во французскую казну. Потому что Франция, в отличие от Советской России, вышла из Первой мировой победителем, с правом и на аннексии, и на контрибуции. Но нужно отдать Ленину должное: все обязательства перед спонсорами он выполнил. И большевики сумели удержать власть в России.
Последующие события известны. Советская власть утвердилась на шестой части обитаемой суши и просуществовала семьдесят лет с небольшим, успешно уничтожив в стране сперва интеллигенцию, а затем и крестьянство. Потом она накрылась медным тазом, но некоторые по сей день этого не заметили.
Я родился и вырос при советской власти и, может быть, в те времена я ненавидел её чуть больше, чем ненавижу сейчас.
Сегодня мне, увы, понятно, что царская власть, на смену которой в итоге пришли большевики, была ничем их не лучше.
Она точно так же управлялась немцами, и готова была отправить миллионы русских людей в топку мировой войны, лишь бы удержаться у руля. И не её вина, что замысел не удался.
Так что сегодня у меня остаётся лишь один вопрос: а возможна ли вообще в России власть, которая не готова была бы отправить миллионы сограждан в топку ради самосохранения?
И ответа на этот вопрос я, увы, не знаю.
Больше всего крови в истории человечества пролито за веру, власть и государство. Ровно за те три ложных ценности, ради которых вообще-то не стоит ни умирать, ни жить.
Сегодня моё мнение такое…
На страницах ЖЖ бурлит очередная драма – на сей раз ностальгическая.
Один юзер, 1972 года рождения, написал мемуары о том, как при советской власти он не знал, откуда продукты берутся, сколько они стоят, и сколько за ними нужно стоять. Сделал закономерный вывод: при советской власти всё было сытно и бесплатно.
Другой юзер, 1978 года рождения, прочитал, сравнил с собственными воспоминаниями о той же эпохе, поразился совпадению и опубликовал мемуар в многотиражке партии Несытая Россия.
Потом пришли юзеры постарше лет на – дцать и стали вспоминать, как оно на самом деле было в те годы с продуктами. Нетрудно догадаться, что вспомнили они ровно те самые вещи, от которых будущих агитаторов Несытой России в ту пору заботливо оберегали родители.
Тогда юзер 1978 года рождения обиделся на старшее поколение, обозвал их “разоравшимися придурками” и опубликовал свой собственный мемуар – о том, как в советское время у него чёрная икра изо всех дырок лезла и не приходилось за продуктами ни в очереди стоять, ни из-под полы их добывать, ни даже деньги платить. Родители как-то со всем справлялись, чада не беспокоя. То ли дело теперь, при проклятом капитализме…
Мне при всех таких обсуждениях вспоминается серия из Масяни, где двое едут в поезде, и всю дорогу от Питера до Москвы один у них диалог: “Я-то в советские времена о-о-о… – Я-то в советские времена у-у-у…”.
Перепалка эта мне представляется, мягко говоря, забавной. Похоже, не перевелись ещё люди, которые относятся с полной серьёзностью к “мнениям” профессиональных торговцев мнением. Спорят, обижаются, возмущаются, выходят из себя… Полноте, господа. Мы и так живём в стране с непредсказуемым прошлым. Но в масштабах страны такие ревизии берут хотя бы лет 10–20. А у штатных флюгеров утром при советской власти было о-о-о, а вечером уже у-у-у. Стоит ли всерьёз воспринимать.
Лучше анекдот расскажу, из жизни.
В трёхэтажном здании на иерусалимской площади Кошек (она же площадь Когана, кажется) размещались в 1970-е годы четыре офиса: корпункты “Reuters”, “Associated Press”, “Agence France Presse” и крохотная мастерская сапожника Моше. Вход в неё был с общей для всех офисов лестницы (шедшей снаружи здания), между первым и вторым этажами. Сапожник был то ли марокканец, то ли перс, вида устрашающего, лет под 70, небритый и сгорбленный, однако образованный. До переезда в Израиль специальность его была книжная, так что мужик владел языками и мысли свои излагал внятно.
Меж тем, Менахем Бегин, блаженной памяти, вступил в диалог с египетским президентом Анваром ас-Садатом, упокой его Аллах. И, разумеется, сотрудники всех трёх корпунктов должны были ежедневно отправлять в свои агентства корреспонденции: что думают простые иерусалимцы об историческом шансе заключить мир с Египтом. Сперва отлавливали прохожих на улицах, а потом вдруг вспомнили про сапожника. И началась у мужика интересная жизнь. Каждое утро, перед тем как приступить к тачанию сапог, старый Моше проводил в своей каморке брифинг. Его мнение обо всех перипетиях урегулирования с Египтом прилежно записывали в блокнот репортёры трёх агентств, и к десяти утра по местному времени их заметки о настроениях иерусалимской улицы уже поступали в три штаб-квартиры… Но мирный процесс набирал обороты: сперва Садат приехал в Иерусалим, потом запахло Кемп-Дэвидом. Штаб-квартирам стало мало одной корреспонденции в день. Брифинги участились. Старый Моше понял, что к ратификации мирного соглашения его маленькое дело успешно прогорит. Но и влиянием на мировую прессу жертвовать не хотелось. И в один прекрасный день он придумал Соломоново решение.