– Симманаин ка геаннаин-кага! ― вот что сказал Дотанагела, и был понят.
Эгин, к собственному стыду, к собственному восхищению, изумлению, устрашению и омерзению (опять же собственному), понял сказанное, хотя как офицер Свода Равновесия осознавал, что Дотанагела говорит на истинном наречии Хуммера, за одно упоминание о котором в Варане полагался холодный погреб сроком от полутора до двух лет. И хотя он давно подозревал, что на начальство Опоры Писаний (которое нередко имеет дело с текстами, писанными на истинном наречии Хуммера) такие законы не распространяются, он был все равно польщен. Еще одно его предположение подтвердилось. Вдобавок это была одна из немногих фраз, смысл которых Эгин узнал случайно, запомнил надолго и которую он тщетно пытался вытравить из памяти. Но чем больше он старался, тем глубже въедалось в мозг это «симманаин ка…». В переводе на варан-ский это значило всего лишь:
– Мой меч есть центр того круга, что не имеет окружности! ― И меч отозвался пар-арценцу легкой, но пронизывающей все идея до самого горизонта вибрацией.
Знахарь заметил, что пока безобидная с виду фраза рокотала в горниле истинного наречия Хуммера, кони остановились и какое-то время не двигались с места. Знахарь нервически хмыкнул, а Эгин, ошарашенный и обескураженный, стоял, широко расставив ноги, и глядел на коней. Он был не в силах оторвать взгляд от чего-то, что, разумеется, находилось во внешнем мире, но переворачивало вверх тормашками внутренний.
Эгин смотрел на коней. И на их рыжие глазастые морды. Только вот глаз у них не было. Вместо глаз у всех троих были толстые мутно-белые или, скорее, гнойно-желтые бельма. А сверху, поверх них, чьей-то неумелой, но старательной рукой были нарисованы лазурно-синие семиконечные звезды с охряно-желты-ми точками в середине. И ресницы. Ресницы тоже были нарисованными.
– Всем закрыть глаза и лечь на землю! ― это был голос Самеллана.
Но Эгин не обернулся, чтобы посмотреть, выполнено ли приказание капитана. Отчего-то он был уверен: к нему это не относится, а потому продолжал стоять, словно заколдованный. Словно каменный столб. Словно бы бросая вызов происходящему. Словно бы посягая на мощь Знахаря и бесстрашие Дотанагелы. Посягая на то, чтобы быть непобедимым.
Истинное наречие Хуммера лилось теперь над рыбацкими хижинами и сотрясало горы, нависающие над морем. Эгин не понимал ничего, кроме того, что он должен стоять и смотреть, ибо не простит себе этой трусости. Ибо если он не увидит Солнечной Черты наяву, если он отведет взгляд от коней с нарисованными глазами, он перестанет быть рах-саванном. Не рахсаванном для Свода Равновесия. Но рах-саванном для самого себя.
Отчитав положенные заклинания, Дотанагела сделал еще несколько шагов навстречу всадникам. Он очертил мечом полукружие, и земля перед ним загорелась. Да, это была Солнечная Черта. Но бушевало в ней не то ласковое оранжевое пламя, которое воспламеняет фитиль масляного светильника. И даже не то малиновое, что рождалось под кресалом наставника во дни сурового эгинового детства. То было пламя иного цвета и сущности. Иной природы. Языки его были желто-голубыми, а искры, снопом полетевшие вверх, когда занялась трава, ― изумрудными. Знахарь с облегчением выдохнул. Похоже, он не просто верил в Солнечную Черту, но еще и возлагал на нее надежды.
Черта обняла стоящего с мечом наголо Дотанагелу чем-то вроде горящей подковы. По высоте пламя ее доходило Дотанагеле до щиколоток, а ширина Солнечной Черты была не менее трех локтей. Отчего она такая широкая? Или недостаточно широкая? ― мысленно празднословил Эгин, просто для того, чтобы как-то успокоить ум, не желающий мириться с одним, считавшимся Эгином непререкаемым утверждением. Если Дотанагела и Знахарь верят в действенность Солнечной Черты и способны построить ее при помощи истинного наречия Хуммера, значит, они верят и в призраков.
– Лег бы ты, что ли? ― раздраженно сказал Знахарь, обернувшись к Эгину. ― Хотя нет, ― добавил он, складывая руки замком с выставленными в небо указательными пальцами. ― Кажется, теперь уже все равно…
«Все равно?» ― гулким эхом откликнулось в сознании Эгина, которое, как казалось, было во власти ледяного ветра.
И в самом деле, если Самеллан приказал своим людям лечь, желая уберечь их от замогильного страха, который воцарялся в душе от поступи слепых коней, полагая, что самое страшное уже позади, то когда Знахарь обращался к Эгину, ситуация была совсем иной. Самое страшное было уже рядом. Здесь. Наступило. Случилось. Явило себя.
О Шилол! ― быть может, сказал бы Эгин, если бы его онемевший язык не присох к гортани. Ибо все трое коней неспешно проходили теперь по горящей засеке. Шагом. Цок-цок-цок ― стучали их широченные копыта. Натягивались поводья.
Пучки рыжей шерсти, окружавшие лошадиные бабки, занялись первыми. Вспыхнули и сгорели. А потом загорелась короткая рыжая шерсть на ногах. Запахло жженым. Но кони даже ушами не повели. Даже не зафыркали. Не заржали. Они мерно двигались вперед, неумолимо сокращая расстояние, разделяющее их и Дотанагелу. А значит, приближались к варанцам.
Но, как ни странно, именно запах шерсти вывел Эгина из оцепенения. Он стоял и смотрел, стараясь не встречаться взглядом с охряно-красньши лошадиными зрачками. Если эти грубо намалеванные точки можно назвать зрачками. Теперь ему было ясно, отчего последние варанские князья не высаживаются на Циноре, чтобы вдосталь побряцать оружием. Теперь ему было ― понятно, отчего Варан, несмотря на, казалось бы, подавляющую военную мощь, никогда не мог полностью поработить смегов. Отчего военные экспедиции одна за одной либо возвращались с позором или липовым триумфом, либо пропадали в полном составе. Отчего варанцы никогда не говорят о смегах. Не говорят, ибо боятся.
– Нет, только не это, Хуммер вас раздери! ― Знахарь держался за голову и был, похоже, близок к отчаянию.
Судя по всему, то, на что возлагали надежду он и Дотанагела, с треском провалилось. Солнечная Черта не сработала. Но теперь Эгин, постаревший за эти минуты на год, не сомневался в том, что она в принципе не могла сработать. И не оттого, что Дотанагела или Знахарь что-то напутали в Истинном Наречии Хумме-ра. А только лишь оттого, что противник был слишком силен.
– Их трое, понимаешь, трое! ― как бы в подтверждение мыслей Эгина шептал Шотор. Да только обращался он не к Эгину. Но к кому же тогда?
О да, кони преодолели засеку. Шерсть на их ногах истлела, а кожа, которая кое-где вздулась, кое-где за-пузырилась коричневыми и фиолетовыми волдырями, стала облезать и рваться. Теперь в воздухе витал аромат жареного мяса. Но кони были спокойны. Они шли нарочито медленно, хотя могли бы преодолеть засеку в три секунды стремительного бега. Кони не останавливались. Голова к голове, круп к крупу, они двигались к цели. «Что ж, теперь Дотанагеле придется перерезать им шейные артерии мечом», ― подумалось Эгину.
Но тут произошло нечто из ряда вон выходящее.
Пар-арценц Свода Равновесия Дотанагела медленно вложил свой сияющий невыносимой голубизной меч в ножны. Встал на одно колено. Положил правую руку на грудь. И преклонил голову.
– Мир вашей земле! ― сказал Дотанагела на обычном варанском наречии. Без всякого Хуммера.
Кони остановились разом, словно бы повинуясь неслышной команде. Остановились, как и шли, ― голова к голове, круп к крупу. Остановились в четырех шагах от Дотанагелы. Смрад, исходящий от их опаленной шерсти и плоти, стал почти невыносим. Эгин боролся с тошнотой. Знахарь, судя по его позеленевшему лицу, ― тоже.
Было очень тихо. Смеги, чье далекое гоготанье и улюлюканье на гребнях скал с какого-то момента стало для Эгина просто незаметным фоном происходящих событий, как рокот морского прибоя и крики птиц, за молкли. Более того ― Эгин с ужасом отметил, что рокот прибоя и крики птиц тоже больше не слышны. Море и птицы, надо полагать, исчезли из того измененного мира надъестественных коней, с которым сейчас соприкоснулись варанцы. И в повисшей тишине прозвучали слова ответа:
– Не мир и не война тебе, человек Варана. Тебе вопрос.
Нет, кони молчали. В этом Эгин не сомневался. Они определенно молчали, хотя бы уже потому, что сквозь их плотно сцепленные зубы вырывалось едва слышное и все же вполне нормальное конское похрапывание. Говорил кто-то другой. Говорил мужчина, судя по голосу, ― немолодой, говорил на чистом, но каком-то омертвелом варанском языке. Впрочем, вопрос, заданный невидимым собеседником Дотанагелы, был вполне осмысленным и живым.
– Кто ты, кто твои спутники и в чем ваши упования?
Никаких угроз, никаких «съем твою душу» или «изопью твоей змеиной крови». И от этого становилось только страшнее. Потому что Дотанагела и не думал подыматься с колен. Потому что Дотанагела с очевидным трудом заставил себя поднять взор прямо на центрального коня и ответил:
– Мое истинное имя Дотанагела, я пар-арценц Опоры Писаний. В Варане я приговорен к умерщвлению, что относится и ко всем моим спутникам. Все они ― беглые офицеры Свода Равновесия либо воины из Отдельного морского отряда «Голубой Лосось». Все, кроме одной женщины по имени Авор, которая попала в наше общество почти случайно. Наши упования…
Слова пар-арценца были прерваны громким звоном. Откуда-то ― Эгин не заметил, откуда именно, но казалось, что прямо из воздуха, ― под копыта правому коню со звоном просыпались несколько Внутренних Секир. Не узнать их было невозможно. Некоторые жетоны были надорваны, словно бы их отковали не из превосходной стали, а вырезали ножницами из бумаги. Одна Секира потрясла Эгина особенно сильно ― она была скомкана, и на этом бесформенном куске металла отчетливым полукружием надкуса обозначались следы челюсти. По форме ― обычной человеческой челюсти.
– Свод Равновесия…
Этот голос был другим. Более зловещим и более молодым. И прозвучал он несколько правее первого. Потом над выброшенными Секирами перекатился короткий смешок, и шутник пояснил:
– Свод Равновесия ― хорошо. Значит, у вас достанет колдовского железа, чтобы насытить мой опустевший сарнод надолго.