Обосноваться на Перевернутой Лилии было задачей не простой, но посильной. Остров охранялся гарнизоном численностью приблизительно в двести человек, засевшим в крепостце, возвышавшейся на утесе у входа в единственную пригодную бухту.
Вариантов было два.
Можно было взять крепость штурмом, который после бойни на Хоц-Дзанге показался бы детской забавой.
Можно было склонить гарнизон к сдаче, «клинка не обагряя, меча не доставая», как невесть в каких песнях поется.
Судя по всему, Лагхе Коаларе был по душе второй вариант, ибо все четыре «Голубых Лосося» входили в гавань, не таясь и не маневрируя в надежде сбить с толку обслугу метательных машин в крепости. Входили как свои, кай победители, на всех парусах. Входили как к себе домой, благо капитаны Отдельного морского отряда «Голубой Лосось» знали лоцию Перевернутой Лилии наизусть и могли пристать вслепую. И хотя Лагха догадывался, что начальник гарнизона Саф получил приказ из Пиннарина без предупреждения топить всех, кто входит в гавань, он был уверен, что разрядить стрелометы в корабли «Голубого Лосося» у Сафа не хватит духу. Уж очень хорошо Лагха знал этого самого Сафа.
«Венец Небес» причалил первым, и Лагха, по-прежнему невзирая на засохшие потеки бурой крови пар-арценца Опоры Безгласых Тварей, облаченный в свое бессменное боевое рубище с косматыми звездами, подошел к сходням.
– Всем оставаться здесь до моего приказа, ― бросил он через плечо.
Лагха Коалара сошел на берег. Огромный изумруд, вделанный в крышку медальона, висевшего у гнорра на серебряной цепи поверх белых одежд, в свою очередь накинутых поверх косматых звезд, откликнулся утреннему солнцу снопом искр, часть из которых просыпалась на пристань, а часть растворилась в воздухе острова, оповещая всех и каждого о том, что гнорр прибыл и шутить не намерен.
Он шел очень медленно, и каждый его шаг был шагом императора, который долго странствовал и наконец вернулся в свои земли с чужбины, дабы водворять порядок и призывать к благоразумию. Двести пар глаз следили за ним со стен крепостцы. Но из всех двухсот ему были важны одни. Глаза коменданта.
«Лососи» сгрудились у бортов, с замиранием сердца наблюдая за шествием своего гнорра. Когда же начнут стрелять? Да и начнут ли вообще?
Оставив позади пристань, Лагха стал подыматься по выбитой в скале лестнице вверх, к воротам крепостцы.
Эгин, наблюдающий за всей этой слегка затянувшейся сценой в обществе Альсима (в обязанности которого входило отводить стрелы, если вдруг кому-то взбредет в голову подстрелить гнорра), неожиданно понял одну из главных причин такого странного замешательства, в котором пребывали солдаты гарнизона. Большинство из них ― быть может, сто девяносто девять из двухсот ― никогда раньше не видело гнорра, хозяина Свода Равновесия, хотя и передавали из уст в уста рассказы о его темном могуществе, о его влиянии, о его пристрастиях, ничего доподлинно не зная. Рассказы, исполненные страха и трепета.
И вот теперь они видят гнорра воочию. Молодого, чудовищно бледного юношу высокого роста с черными кудрями по плечам, в грубых белых одеждах и с изумрудно-зеленым солнцем на шее. Они, притихшие, словно школяры, в ожидании порки, смотрят со стен на двадцатисемилетнего властителя их судеб, имени которого никто из них, кроме Сафа, даже не знает.
Многие из них заметили, как сметался и опустил в нерешительности взгляд их командир. Никаких точных предписаний от князя у него не было, а старые инструкции Свода Равновесия требовали от Сафа уничтожать всех, кто дерзнет высадиться на берегу Перевернутой Лилии без письменного разрешения гнорра. Проблема была в том, что теперь гнорр явился собственной персоной, но это был уже не тот гнорр.
Тем временем Лагха успел преодолеть три четверти пути. И хотя подъем давался ему нелегко, и хотя жар и одышка делали каждый его шаг мукой, почти никто, кроме пар-арценца и еще одного человека, очень и очень хорошо известного Эгину, не догадался, сколь много сил утекает сквозь пальцы и кожу гнорра с каждой минутой.
На площадке возле деревянных ворот с железными заклепками Лагха остановился и поднял взгляд вверх.
– Саф, я хочу переговорить с тобой! ― требовательно заявил гнорр. ― У меня есть для тебя новости!
Ему никто не ответил. Но Лагха, исполненный достоинства, даже не думал уходить. Он просто стоял и ждал.
Первые две минуты каменная утроба крепости пребывала в полном оцепенении. В параличе. Никто не двигался, не стрелял, не говорил. Все только переглядывались, как то случается, когда все понимают, что происходит что-то непостижимое, ужасное и неотвратимое.
Затем, словно по сигналу, крепость взорвалась голосами. Все вмиг зашумели, засуетились и заговорили.
Наконец ворота с лязгом распахнулись. Перед Лаг-хой Коаларой возник всадник. Гнедой жеребец бьш явно оседлан в последний момент ― попона позорно съезжала набок с лошадиной задницы, подпруги были очень дурно подтянуты, а затрапезная уздечка совершенно не вязалась с парадным видом всей прочей сбруи. Оставалось совершенно неясным, куда это собирается скакать Саф с двуручным мечом, притороченным справа от седла.
Появление коменданта Перевернутой Лилии на крохотной площадке, верхом на жеребце, в полном боевом облачении, выглядело комично. Но никто не смеялся. И Лагха тоже не смеялся.
– Чего тебе надо, Лагха? ― нарочито грубо начал Саф, старательно пряча глаза. (Чтобы облегчить себе эту задачу, он даже надел на голову боевой шлем с решетчатым забралом и распущенным по плечам цветастым шерстяным шлейфом.)
Лагха стоял перед ним, словно призрак, пришедший бессонной грозовой ночью в гости к зарвавшемуся коменданту, чьи земные деньки истекли. Стоял и молчал, сверля взглядом решетку забрала.
– Чего тебе надо, а? ― привстав в стременах, повторил Саф, стараясь казаться спокойным и раскованным. Тщетно ― голос и дрожащие колени свидетельствовали против него, превращая всю его игру в дешевую буффонаду.
Лагха скрестил руки на груди. Окинул Сафа с головы до ног холодным, властным взглядом и спросил:
– С каких это пор ты, Саф, приветствуешь гнорра Свода Равновесия, сидя в седле?
Наконец Лагха изволил отверзть свои уста!
Все, кто был в тот день на Перевернутой Лилии, стали свидетелями этой исторической сцены. Но как любили отмечать впоследствии писаки, творящие историю при помощи перьев и пшеничного пурпура, никто не понимал, почему все происходило так, а не иначе.
«Мышь и змея, ну точно тебе говорю!» ― ударил в ладонь кулаком Альсим, когда Саф на глазах у своего гарнизона спешился и… подойдя к гнорру, поцеловал его руку. ― Мышь целует змеиный хвост. Змея одобрительно скалится.
«Ну, Хуммер его раздери… ну мощный мужик этот хренов гнорр», ― восхищенно и немного испуганно прошептал один лучник на ухо другому. Прильнув к бойнице, они в полной растерянности наблюдали за тем, как Саф, только что велевший им приготовиться к бою не на жизнь, а на смерть, снимает свой шлем и бросает его под ноги жеребцу.
– Я рад, что благоразумие и здравый смысл по-прежнему главные среди твоих добродетелей, Саф, ― сурово, но с одобрением сказал Лагха Коалара, проходя через ворота крепости первым.
– …не моя вина, милостивый гиазир гнорр, я лишь выполняю ваш собственный приказ не пускать никого без письменного разрешения гнорра… ― Саф плескался в чане собственного косноязычия, словно лягушка в крынке с молоком. Но не взбить ей сливок для себя. Лишь для Лагхи Коалары.
– А я тебе уже не гнорр, да? И не могу, стало быть, выписать самому себе письменное разрешение. Какая жалость! Скажи мне, Саф, как имя того нечестивца, что посмел без закона назвать себя новым гнорром при новом Сиятельном князе Хорте оке Тамае? ― как ни в чем не бывало поинтересовался гнорр, когда солдаты гарнизона сложили перед ним оружие.
– Я всего лишь старый служака, я ж не ваш, мне не докладывали, милостивый гиазир… Мне только сказали, то есть написали, что новый… А кто новый? Имени не говорили!
– Так вот запомни, Саф. Нет никакого нового гнорра и нет никакого старого гнорра. Гнорр ― это я, и больше никто. Понял?
– Понял! Очень хорошо понял, ― частил Саф, обильно сдабривая речь улыбками и улыбочками.
– Очень хорошо понял ― это очень хорошо. А тот мудак, ― в нужное время и в нужном месте гнорр умел назвать вещи своими именами; среди солдатни пополз одобрительный шепоток, ― который сидит сейчас в моем кабинете, будет убит на виду у всего Пиннарина.
Сзади какой-то солдат вел под уздцы жеребца Са-фа. Кое-кто из лучников начал орать приветствия гнорру на воинский манер. Саф отирал лысину платком. Обслуга зачехляла стрелометы. Панцирная пехота прятала мечи в ножны. Лагха шел вперед мимо казарм ― бледный, как смерть, и несгибаемый, словно обветренная прибрежная сосна. Голова его кружилась, и потому он шел медленно, вымеряя каждый шаг.
– Ладно, Саф, ― с тяжелым вздохом сказал Лагха, откидывая мокрые от пота прядисо лба. ― Распорядись о квартирах для меня, моих людей и «лососей»! Немедленно!
Змея, надавав мыши оплеух, послала ее за бражкой, отложив ужин на неопределенное время.
Хорт оке Тамай, новый Сиятельный князь Варана, был слишком вызывающей и скандальной персоной, чтобы не обратить на себя внимания Свода Равновесия.
Во-первых, Хорт оке Тамай, подобно своему знаменитому предку Гаассе, долгое время занимал должность Первого кормчего княжества. Причем, судя по тому, как возросла при нем мощь варанского флота, Хорт был далеко не худшим куратором для этого превыше всех почитаемого в Варане рода войск. И даже после того, как Хорт оке Тамай ударился в любострастие и книгочейство, отошел от дел и завел на своей вилле «Дикая Утка» роскошь, от которой стошнило бы и тернаунского наместника Радагарны, даже после этого Хорт сохранил очень высокий авторитет в армии и продолжал навещать все смотры, парады и маневры на правах почетного гостя.
Во-вторых, сестра Хорта была супругой Сиятельного князя, и, таким образом, он входил в Ныне Здравствующий Дом на правах не только верного слуги престола, но и вполне родственной души.