решена до отъезда. Я пошел купил коробку конфет и привел в свой кабинетсекретаршу Юлию. Я звал ее Мальвиной, так она была бела, воздушна, миниатюрна.
– Юль, взятка вперед. Я набираю телефон, даю тебетрубку, ты щебечешь, ты спрашиваешь Сашу, школьную подругу, тебя не было вРоссии три года, ты была замужем за дипломатом, у тебя была прислуганегритянка, щебечи, что ты просто уже и не понимаешь, как это можно жить безприслуги, без личного шофера. Но главное – мимоходом спросишь: а что, Саш,замужем ты, наверное, уже, конечно, или как?
– Лед тронулся, Александр Васильевич? Или вы тронулись?
– "Лед на Фонтанке и лед на Неве, – я набиралмежгород, – всюду родные и милые лица, голубоглазые в большинстве..."– Пошел гудок. Сняли трубку. – Держи.
– Ой, здравствуйте, – сказала Юля. – Я вотэто... из тайги вышла, три года с геологами ходила. Мне Сашу. Саша? Ты? Яодноклассница твоя. Саш, тут все интересуются – ты замужем? Я-то? Да ты уже непомнишь. Я вся такая из себя... Я-то? Я-то Серафима, а ты замужем? Я тебяспрашиваю. – Юля воззрилась на меня и сообщила: – Я бы вам не советовала стакими нервными дело иметь. – Она протянула трубку, в ней слышались частыепрощальные гудки. – Возьмите обратно коробку, я не заработала, ейотвезите. И успокойтесь, она не замужем, с таким-то голосом!
Юля вышла. А я побрел к начальству.
– Эдуард Федорович, можно я уйду пораньше?
– Ты вообще мог не приходить. В моем подразделениисотрудники должны являться только в дни получки и в дни защиты своихдиссертаций, такая вам везуха под моим мудрым и чутким руководством.
– Поеду я в Петербург.
– Валяй. Да, заметь на полях и развей мысль: материямножится, дух собирает. В этой мысли ключ ко всему. Материя сильна, плодовита,нахальна, всеядна, но зато смертна. А дух что? Бессмертен, вечен, единственен.Философы, молодой человек, еще и не являлись в мир. Были не философы, а рабысвоих идей. Идея, кстати, тяготеет к материальности, идея нетерпелива, дажеагрессивна. А дух делает свободным от материи. Именно так!
– Вот вам к чаю, – сказал я, продвигая впередкоробку с конфетами.
– За это хвалю. Беря в рассуждение мое неприятие чая, язамечаю, что от чаю я скучаю, и по этому случаю я выпью что-то вместо чаю. Ночего? Сбегаешь?
Куда денешься, сбегал. Начальство просит. Мне всегда былоинтересно и полезно слушать Эдика, но тут я чего-то загас. Он заметил.
– Ты чего-то завис. Сам или кто подвесил?
– Эдуард Федорович, – решился я спросить, –можно не по теме?
– Даже нужно. Не все же умными быть.
– Вы внезапно влюблялись? С рывка, не из чего. Раз, иповело...
– А как же! Влюбляются разве по плану? То есть тывлюбился, и тебе нужно «добро» начальства для реализации единственного стоящегочувства. Любовь! – Эдуард Федорович швырнул горящую сигарету в урну иприжег новую. – Любовь! Ее уже почти не осталось: расчет, разврат,оживление инстинктов! Но – любовь, молодой коллега, любовь! Любишь – значит,женись. Тебе сколько? Скоро тридцать. Ты же отмотал полсрока умственногопериода и все еще не женат. Женитьба решает участь мужчины. В женитьбе все:будущее мужчины, его место в мире, его польза для Отечества, его след на земле.Женись, благословляю! Под венец! Чтоб через десять лет семеро по лавкам. Пиши вкрестные. Сидит, понимаешь! Да я бы в твои бы годы!..
Мы заметили, что урна задымилась. Эдик плеснул туда коньяку.
– Мне теперь только такие пожары устраивать. А ты? Чтобгорело все и в душе, и в жизни. В Питере встретил?
– Да.
– То есть город, значит, еще живой.
– Вовсю.
– Двигай. Копейку подбросить? Ну, смотри.
Я двинул домой. Решимость моя быстро погасла. Ну приеду. Ичто? Я мялся, ходил по квартире. Чувствовал себя очень одиноким. Много раз набиралномер точного времени, и красивый, совсем не казенный голос говорил, сколькоименно часов, минут, даже секунд уходящих суток исполнилось. Потом звонил всправочную вокзала, узнавал о поездах. И там говорили вежливо. Но не более. А!Я еще походил по пространству комнаты, которое казалось вымершим, и набралмеждугородную. Ответила она.
– Александра Григорьевна, – сказал я, бросаясь впространство разговора, и даже не поздоровался, – это я выдумал вашушкольную подругу.
– То есть вы кого-то просили узнать, замужем ли я. Нет,не замужем. А еще какие данные вы хотите узнать?
– Еще раз простите. У меня ощущение, что я что-то нетак говорил, что-то...
– Нет, почему же, вы все так говорили. Я вам благодарназа Капеллу. Я хотела тогда же вас благодарить, вышла из служебного, вас уже небыло.
– Не было?! Да куда же я делся? Я там весь снегистоптал, я до поезда не знал, куда себя деть.
– Вы разве уехали? Вы из Москвы?
– Да.
– Надо же... – Она помолчала. – Я думала, вына симпозиуме.
– Александра Григорьевна, я вернусь. Я прямо сейчас наЛенинградский. Прикажите!
– Ну что вы. В Москве теплее.
– Тогда вы приезжайте, – ляпнул я.
– У меня уроки, – ответила она. – Уроки,тетради, снова уроки, снова тетради... – Она помолчала.
– Я думал, что вы на симпозиуме.
– Не-ет, – протянула она, – зачем? Просто япрочла в газете, что этот баптист Билли выступает. Он лезет прямо в каждующель. Довел уже! Я его устала видеть по телевизору, да и на всех афишах он.Глуп до невероятности! – Она засмеялась. – Я не осуждаю, а констатируюфакт. Но никто ему не скажет...
– Да, – поддакнул я, – на мужчин надежды нет.
– Даже и не это. Тут нужен православный взгляд. Я убатюшки взяла благословение, отпросилась с уроков.
– То есть нашей встрече я обязан этому Билли. Вотспасибо ему! – Я пробовал зацепиться, тянулся, но встречного движения неощутил.
– Ну ладно, – поставила она точку. – Все-такивы из другого города, разоритесь. Спасибо за звонок. – Она еще помедлила.
Я должен был на что-то решиться. И не решился.
Мы простились.
Наутро я был... нет, не в Питере, на работе. ЭдуардФедорович беседовал с компьютерщиком Валерой. Валера был тип русского умельца.Не было механизма, в котором бы он не разбирался. Когда ему приносили какой-тоновый механизм, он оживлялся, но уже вскоре разочарованно говорил: «А, ну этосемечки».
– Вот была машинка «Зингер», – говорилВалера. – Разбираешь ее – душа поет.
– Немцы, – говорил Эдуард Федорович, –протестантское отношение к сроку пребывания на земле, поручение машинамоблегчить трудности бытия.
– Об людях думали, – говорил Валера.
– Об них тоже, – соглашался Эдуард Федорович.
– А эти компьютеры... – Тут Валера делал весьмапрезрительные жесты и даже сплевывал. – Нам-то пели: отсталые мы,отсталые. Да у нас в сельпо любая Лариса Семеновна со счетами умнее оператораэтого. Я с похмелья... Федорыч! Я с похмелья или даже по пьянке, со скукизалезу, бывало, в сеть какого знакомого банка и... – Тут он снова показалжестом, но уже одобрительным по отношению своих действий. – Я мог бы ихграбануть, но... не будем спешить на нары. Я просто там у них покувыркаюсь,кой-чему башку сверну. Меня же позовут ремонтировать. Скажешь – нехорошо.
– Нехорошо, – сказал Эдик. – Мое умничанье вИнтернете хоть встряхивает чьи-то умственные потенции, а тут... нехорошо,Валера.
– Нехорошо, точно. А знаешь, у кого научился? У ЧарлиЧаплина. В фильме он учил пацана бить стекла, а сам шел и вставлял... – Онзаметил меня, подал руку. – Садись. Вот Федорыч про Интернет, а я, наспор, Интернет заражу вирусом, и так заражу, что ему не прочихаться. Это легко.Все остальное трудно: бросить курить, пить... Я вообще-то, вы знаете, не пью, алечусь, но бросить трудно. Трудно даже иной раз бриться. Подойду к зеркалу,чего, думаю, бриться. Кабы от этого поумнеть. Скоро, Сашка, как и ты, бородуотпущу. Хотя у вас, молодых, борода – пижонство, а борода должна быть принцип.Как у Федорыча... Не верите про Интернет? Заражу. И все ваши науки встанут.
– Они давно стоят, – хладнокровно отвечалЭдик. – Никто и не заметил. Тут же наплодили академий, академиков – каксобак нерезаных.
– Тогда, – сунулся я, – чего ради я упираюсь?Ну напишу, ну защищусь. Кого это колышет?
– Тебя прежде всего, ибо самоутверждение в правильностисвоих мыслей – это единственное, что позволяет себя числить по разряду думающихсуществ. Запиши, Валер, и загони в Интернет.
– Федорыч, мне до твоего ума не доцарапаться. Ты проще,ты со мной как с придурком.
– Проще? Пожалуйста. Существование науки бессмысленно,пока она опирается на знания. Знания не скала, даже не фундамент, а болото. Внего просядет любая научная мысль, ибо этих мыслей – как грязи. Демократы хотятудержать строй конституцией и добиваются издевательства над людьми. Закону людиуже давно не верят, но ведь от благодати бегут... Пауза, – выдержав паузу,сказал Эдик. – Еще проще о том же: законом самоутверждаются, благодатьюспасаются. Но что такое благодать и почему от нее бегут? А потому, – Эдикпотыкал в грудь Валере пальцами с дымящейся сигаретой, – что благодать неполучают, а дают. Благодать – это надо благо дать. Отдача, милость, жертва.Есть же душа нации? Есть. Почему мы до сих пор живы? Жива душа. Лежит покойник,все есть: глаза есть – ничего не видит, уши есть – ничего не слышит, язык есть– ничего не говорит. Почему? Души нет. Где? Бог взял. А у России душа живая.Россия молчит, а сильнее Америки, которая непрерывно кричит. Кричит о чем? Отом, что мало плодится дураков – потребителей ее товаров. Но деньги – категориянравственная, и спать они не дадут. Чего ж они все в проказе СПИДа, все внаркомании, убийствах, вырождении, а? С деньгами-то. Что ж не откупятся? Пауза.Платить некому. Дьявол сам платит, а Бога не купишь. Катастрофы, болезни,вымирание – следствие обезбоженности... Покажи это убедительно!
– А знаете, где еще спецы есть по компьютерам? –спросил Валера. – Есть такие умельцы, штукари – я те дам. Где? Уэмвэдэшников.
– Две последних заявы для Интернета, запущу им ежа подчереп, – сказал Эдик. – К вопросу о власти: власть наследственная –проявление отцовства, власть выборная – власть украденная и купленная. Дайте мне