приходил.
Эдик приказал:
– Набирай ее номер и будешь говорить то, что я тебебуду суфлировать.
Но телефон зазвонил сам. Снова та республика. Высокие еечины снова доставали профессора Владимирова.
– Нет, мы об этом не говорим, я не приеду, и вчера, ипозавчера я отказывался. Да нет, и время есть... Зачем мне гонорар? Деньгикатегория нравственная, а когда их много – безнравственная. Тем более ничегонового я вам не скажу. Ваше счастье наступит тогда, когда вы поймете, чтобудущее за Россией. Записали? – издевательски спросил он. – Будущееза Россией. Так определено Господом, кем еще? Не МВФ же определяет судьбы мира.МВФ! – Эдик хмыкнул. – Счет в банке, коттедж, что еще? Еще счет и ещекоттедж? Тьфу! А душа? А совесть? Да не интересно мне к вам ехать, вот и все.Не интересно. Я за годы перестройки не прочел ни одной вашей толковой статьи.Ни у прибалтов, ни у азиатов, ни у кого. И что? И ничего не потерял. Так же и влитературе. Не читал ничего и ничего не потерял. Потеряли вы. В мире толькорусские думают о других, все остальные думают только о себе. Мысль, передовая,только в России, остальное соответственно... Нет, какой я экстравагантный, яскорее усталый и обреченный на непонимание... Да что Америка! У нее дажеинстинкты и те электронные... Звоните, я всегда на месте.
Эдик положил трубку, смял пустую коробку, смял и вторую,тоже выкуренную.
– Зря я, точно даже зря язык распустил. Чревато.Настучат ведь нашим. Меня попрут, вас разгонят. Поставят клеймо: владимирец,эдиковец. Хотя на скандал не решатся – умов нет. Мандражируют. – Эдикразвел руками. – Тут не голова, а Дом Советов. Чердак работает, крыша непротекает. Победа уже за нами... – Он прохлопал карманы сверху. –Придется за сигаретами идти. Нет, я сам. Это за вином я могу посылать, оноиногда мне как лекарство. – Он встал, расправил грудь. – И ведьзвонят на дню по сто раз. Отовсюду. Назвались мы институтом выработки идеологии– давай идеологию. А то, что идеология – проститутка, это как-то забывается.Общественное мнение! Надо в Интернет загнать, что общественное мнение естьобслуга заказчиков общественного мнения. Оно – мнение группы. Жить надо поистине, а не по общественному мнению. Истина – Христос. Что старцы скажут, то инепреложно. Запомнил? Пойду дышать. Звони! Учить тебя, что ли, что говорить?
Оставшись один, я позвонил. Опять ее не было дома. Япопросил сказать номер телефона школы.
– Вы знаете, там не любят, когда звонят посторонние.
Видимо, я так выразительно вздохнул, что мне продиктовалиномер. Голос, мне показалось, был не вчерашний, более молодой. «Может,коммуналка?» Я позвонил и очень вежливо попросил позвать АлександруГригорьевну. Ее долго искали. Я слышал неясные, в основном женские голоса.
– Слушаю вас.
Голос прерывистый. Бежала по ступеням?
– Это... это... – зазаикался я.
– Это Александр Васильевич, который был здесь вчера...
– И которого приняли за бомжа, – радостноподхватил я.
– Что вы! Сказали, очень, очень приличный молодойчеловек.
– Молодой? Да меня уборщица за отца ребенка приняла.
– Бывают же молодые отцы. Вас приняли за инспектора.
– Я инспектировал туалет, курение в нем превышаетсреднероссийские параметры курения в школьных туалетах.
– О-ох! Что ж нам, бедным, делать? У нас два мужчины –физрук и трудовик, и оба курят. А вы?
– Нет, – похвалился я. – И не пью. И поресторанам не хожу.
– Совсем золотой товарищ.
– А как вы узнали, что это я звоню?
– Но вы же вчера узнавали дорогу в школу.
– Мог кто-то и другой узнавать.
Она помолчала, я нажал:
– Голос сердца?
Снова пауза.
– А сегодня кто-то другой отвечал. Вчера мама?
– Да. Сегодня Аня. Сестра.
– Александра Григорьевна, можно я к вам приеду?
– Пожалуйста. – Она ответила так просто и вежливо,что я поневоле подумал: отступись ты, не видит она в тебе мужчины. – У насуроки заканчиваются к часу, потом обед, потом у меня продленка. Если ваминтересно.
– Мне это очень интересно. Только я так быстро несмогу. Я из Москвы звоню.
– Из Москвы? – Она изумилась. Наконец хоть чем-тоудивил.
– Из Москвы. Я же вчера сразу уехал.
– И вчера же приехали?
– Да.
– А... зачем вы приезжали?
Мне стало жарко, сердце заколотилось, трубка в ладониповлажнела.
– Я приезжал увидеть вас.
Она молчала.
– У вас завтра тоже продленка?
– Да. Куда ж я от них?
– Можно я приеду? – Я прижал трубку так, что ухозаболело. И повторил: – Можно, Александра Григорьевна?
– Здесь телефон очень нужен, – сказала она сусилием. – Как я могу советовать?
– Можно я вам снова позвоню? Минут через... черезсколько?
– Может быть, через полчаса.
– Я не прощаюсь! – крикнул я и хлопнул трубку нарычаги.
«Анализирую, – сказал я себе. – Что я знаю и что ячувствую? Она догадалась, что это я приезжал. Значит, я не зря съездил. Далее:я осмелился сказать, что приезжал ради нее. Но она это отнесет на комплимент,ведь в Капелле я ж сказанул: красивая – вы, она ж отмахнулась. Ладно, звоню иеду».
Я посадил себя за авансовые отчеты, ибо без отчета закомандировки мне б не выдали новых командировочных. Вернулся Эдик.
– Позвонил, – понял он.
– И позвонил, и еду.
– Двигай, – как-то вяло одобрил Эдик. –Хочешь, покажу, как американцы сидят? – Он задрал ноги на стол. – Этоу них хороший тон, означает раскованность, непринужденность, а по-нашему это –свинство. Был в Америке?
– Нет. И не хочу.
– Почему, надо. На кладбище интересно побывать, накладбище цивилизации. Сказал же им Шпенглер: закат – не верят. Если у нихрассветет, то только от нас, с востока.
– А у нас тоже с востока?
– А у нас ничего не закатывается, у нас солнце ходиткак наливное яблочко по блюдечку. Ой, Суворов, кажется мне часто, что я умер,меня находят утром, а в руках приемничек, и по нему классическая музыка. Тоесть понимают все, что музыка звучала в моих руках всю ночь. Не рядоваякончина, а?
– Эдуард Федорович, ну зачем вы так? То такая бодрость,то такие разговоры.
– Амплитуда менталитета. Значит, едешь? Эт-то надоотметить.
Я увидел, что начальник пьян. Но как-то не как раньше,невесело, даже угрюмо.
– Американцы приучили обезьяну звонить по телефону, этовысшее их достижение. Но не обезьяны. Она пойдет дальше их, дойдет доДарвина. – Эдик стал ногой набирать какой-то номер. Не получилось. –Видишь, а у меня не получается. То есть американская обезьяна эволюционируетбыстрее, чем русский профессор деградирует. Я когда ходил в Индокитай, там впорту был ихний бомж, его кто-то научил протягивать нам пустой стакан иговорить: плексни, пацкуда.
– Может, я вас домой провожу, а, Эдуард Федорович?
– Ты забыл, что у меня не дом, а ночлежка. К Валерепойду. Пойдем?
Я промолчал.
– А, у тебя проблемы. Срочно решай. – Эдикзакурил. Фольклор семидесятых: «Выплеснуть бы в морду этому жиду, что в коньякмешает всякую бурду. Был бы друг Петруха, он бы точно смог, но нынче,бляха-муха, он мотает срок». А также фольклор шестидесятых, оттепель,разрешенность заразы разврата: «Солнце зашло, и на паркет выходит муха...»
Наконец он ушел. Я кинулся к телефону.
– Она ждала звонок, ждала, но больше ждать не могла.
Утром я был в Питере.
Звонить я не стал, ни домой, ни в школу. Почему-то мне былотак хорошо, как никогда не бывало. Я прошел от Московского вокзала весь Невскийнасквозь, вышел к Неве, перешел ее, повернул налево, шел долго, пока не устал.Чего-то съел в каком-то кафе, повернул обратно, дошел до Петропавловскойкрепости, но в нее почему-то заходить не стал. Время совершенно не шло. Какаябыла погода, я тоже не соображал, не холодно, и ладно. Ветер или снег –неважно, главное – она в этом городе. «И никуда не денется», – упрямоговорил я. Снова повернул, теперь уже направо, и по другому мосту вернулся наее берег. Так я и говорил: ее река, ее проспект, ее берег. Когда шел по мосту,раздался выстрел из пушки. Я сообразил – полдень.
Все равно было рано. Я решил не идти на основные уроки,когда в школе много учителей, а пойти после них, она ж сказала, что будет напродленке. Я еще не решил, буду ли ночевать, я уже привык ночевать в поездах.«Должна же она понимать, что я ради нее убиваюсь. Я ж ей прямо говорил. Да-а,им в радость парня за нос поводить, – думал я то сердито, а то и вовсеиначе: – Она не как все, она какая есть, такая есть. А какая она?» Ядумал-думал и не придумал ничего, кроме слова «милая». Желанная, добавлял я,магнитная, исключительная, естественная, самая красивая. А чем красивая? Давсем. А чем всем?
В таких плодотворных размышлениях протянулся еще час. Я былна трамвайной остановке и пропускал один за другим нужный номер, еще выдерживалвремя. Чем-то питерцы все-таки отличались от москвичей, но в чью же пользу? Ните ни другие были мне не родня, я смотрел на них со стороны. Люди как люди.Может быть, здесь, в когда-то насильственно сделанной столице, был налетнадменности, потом столица уехала, а налет остался. Так, может быть. Во всякомслучае, нервы у питерцев были послабее, психическое равновесие нарушалось чашеи по таким пустякам, на которые в Москве не обращали внимания. «Может быть, выбудете проходить боком, а не всей грудью!» – закричала на меня худая женщина счерными седеющими волосами. По московским понятиям, я просто проходил повагону.
Итак, я приехал. Внизу чинно разделся. Сторожиха меня неузнала или, по крайней мере, за отца школьника не приняла. Я поднялся на второйэтаж, зашел – не утерпел – посмотреться в зеркало. В знакомом туалете былознакомо накурено. «Ну, я вами займусь», – подумал я о курильщиках.Выглядел я вроде терпимо. Костюм приличный, волосы причесаны, ботинки аккуратныи чисты. Не блестят лаково, как у эстрадника или делового грузина,сдержанно-матовы. Галстука я никогда не носил, интуитивно терпеть не мог, а тутеще и Эдик подкрепил эту нелюбовь. «Галстук – почитай хотя бы у Берберовой –знак масона-приготовишки, этакого масоненка, который тем самым показывает, что