Организм был расстроен, как старое пианино, вдобавок какой-то скрытый враг бил по клавишам топором. И жажда — пить, пить, в горле бушевал пожар, каждая жидкость уходила, как в песок. Даже антибиотики не помогают! Надо было сказать себе правду. И это она, всегда такая красноречивая, и выше нос, малыш, когда ты говоришь со мной, и сумочкой по голове, она стесняется выдавить эти два слова: «группа риска». Сидит на кушетке, уставившись в застекленный шкафчик с лекарствами, закрытый на висячий замок, чешет голову и белыми губами бормочет что-то невнятное. Еe голос начинает срываться, потому что, потому что, может быть… Потому что я… Потому что у меня, может быть… Когда в итоге она оказывается в больнице, то все время проводит как бы в полусне. Самое странное чувство ее охватывает, когда она начинает себя утешать, да и что это за утешение… Перед ее глазами проходили целые хороводы давно умерших людей. Умерли, ну и что? Или иначе: ведь скоро, через несколько тысяч лет (и даже если через миллион, что такого?), так вот, через какое-то время на Земле все равно не останется ни одного человека. Да и сама Земля тоже ведь не бессмертна, космос не бессмертен, а что уж говорить о людях. Но сразу же наплывали воспоминания детства, времени, когда еще не догадываешься об этой печальной неизбежности. Голова мамы в модном тогда рыжем парике с крупными локонами. Лицо молодое, как на старых черно-белых фотографиях с краями в зубчик. Сразу после этого обнаруживался громадный провал в памяти, хотя Джесика продолжала ворошить шестидесятые. Вот она в их новой квартире, в только что заселенной новостройке, сидит на кухне, бабушка держит ее на руках. Джесика показывает «ручкой» на оконную раму, у которой внизу что-то вроде рукоятки или рычажка для открывания двух рам сразу. Она спрашивает «что это» и слышит: «а там пан пекарь хлебушек печет». Одна из никогда так и не разгаданных загадок ее детства, потому что (она проверяла это много раз) за окном не было никакой пекарни. С тех пор в небрежно покрашенной белой масляной краской металлической коробочке-формочке, прикрепленной к старому окну, пан пекарь терпеливо пек хлебушек и будет продолжать печь, потому что той единственной, что была способна снять это заклятие, давно уже нет в живых. Потом подошла сестра, поставила капельницу, но Джеси хотелось, чтобы та ушла как можно скорее. В тот момент, когда было решено вставить ей трубку в горло, чтобы легче дышалось, обманчивое спокойствие взорвалось и она зашлась в страшной истерике. Она кричала на все отделение, сначала проснулась ночью и плакала тихонько, чтобы никого не разбудить, потом перестала обращать внимание на других и выбежала в коридор. Побежала и упала под батареей, рядом с процедурной, рвала на себе волосы, расцарапывала лицо. Перед глазами плыли красные пятнышки, она терла глаза и видела разных людей, которые шли к ней и кричали:
— Стягивай портки, Джесика! Отклячь задницу, Джесика!
— Смотри, какая она у тебя разработанная, аж говно льется! Все брезгуют тебя трахать, чтобы не вымазаться в этом твоем заспиженном говне! — Ей казалось, что кто-то с холодным жестяным фонарем заглядывает ей в задний проход.
— Отклячь ее, отклячь, а мы все посмотрим на твою дыру! Ой, да у тебя и прибор имеется, только сморщенный какой!
— Не-е-ет! — орет Джесика на все отделение, на всю громадную больницу. — Не-е-ет! — Так орет, чтобы умереть от этого крика, сдохнуть наконец. — Не-е-ет! — Вырывается, дергается, хрипит, плюется, потому что ее кто-то хватает, сжимает, Джесика кусается, кусает этого кого-то, до крови, получает по морде, и вот уже этот кто-то колет ее в руку, по всему телу от руки по венам мурашками расходится тепло, жарко, облачко пенистого тепла доходит до мозга, и вот Джесика видит, что лежит с голым задом на холодном полу, вся в крови, в испражнениях, а вокруг стоит толпа пациентов в халатах, медсестра и санитарки, а дежурный врач велит всем разойтись. И один старичок шепчет сестре: «Какая страшная болезнь этот СПИД, атакует нервную систему и мозг, люди сходят с ума». Джесика засыпает, но чувствует, что кто-то несет ее на руках, куда-то, наверное в общую палату или в изолятор, а может, еще куда-нибудь, туда, где уже ничего нет.
ОЖЕРЕЛЬЕ ТЕТОК
Привет!
Не знаю, имеет ли это смысл (потому что я уже засомневался, есть ли толк в этих объявлениях), но ничего не поделаешь, может, найдется здесь, в этом городе, какой-нибудь клевый, нормальный гей, с которым можно было бы вступить в длительную связь, на основе иных, а не только анальных ценностей; я из Вроцека, неэкстремал, классный (вроде симпатичный…) студент 175/70/13; —) глаза голубые, люблю велосипедные прогулки, компанейский, простой, веселый. Фотография приветствуется. Ой, кончаю, а то, наверное, места больше нет…
Пенсионерки из Любиева
Бо-о-оже, Жоржета меня достала, я подстраиваюсь речью и жестами, хабалю, мол, я уже вне игры, вне игры!
Пот катится с меня, стекает потихоньку струйкой из-под волос, задерживается на бровях. Я тяжело переваливаюсь с живота на бок, натираюсь маслом. Из моей ложбинки среди дюн смотрю на блондинчика, лежащего в траве. Пишу. Песчинки на листке. Сейчас струйка пота улиткой переползла на нос. Только ее смахнул, как поползла новая. И еще одна пробирается среди волос. Щекочет под панамкой. Щепки, сигаретные фильтры, песчинки. Все по отдельности — прозрачны, а вместе — желтые. Да здравствует остров Волин!
Этимологию топонима «Любиево» следует искать в бездонной похоти, в которую мы здесь окунаемся. Просто утопаем в этой теплой густой субстанции.
От Мендзыздроев надо свернуть влево, в сторону Свиноустья. Идти долго, так долго, что успеваешь загореть, пока доберешься до места. Минут сорок пять. Если идешь туда, загорает спина, если оттуда — лицо. Но я предпочитаю идти поверху — через лес, вдоль дюн. Среди жаркого жужжания стрекоз и жуков, по зеленым шишкам, попадающим в сандалии, осматривая мимоходом остатки военных бункеров за проволочными ограждениями. С призраками эсэсовцев в подземельях, в стоячей воде, среди туч комарья, да-да!
Если идти низом, то за деревянной зеленой лестницей, ведущей в гору, увидишь нудистский пляж, а за ним — на приличном расстоянии — хозяйничаем мы — с кофе в термосах и солнцезащитными кремами, с чтивом! С кленовым листком на носу и только на носу. В цветных очках, усыпанных фальшивыми бриллиантами. С маслом для загара! И с ключами от снимаемых в Мендзыздроях комнат. Потому что тут одни одинокие мужчины. Завсегдатаи со стажем, которым не хочется далеко ходить, снимают в Любиеве, сразу за зеленой лестницей — правда, там только одно заведение, — в кооперативе «Сполэм» (у которого — о, ирония! — радуга в логотипе), рядом лес и платная парковка, неохраняемая. Пока другие, молодые, носятся по дюнам, как мартовские коты, я аккуратно расстилаю одеяло, достаю кремы, сигареты и начинаю приманивать какую-нибудь старую сосалку, но не с той целью, что она думает. Надо раскрутить ее на рассказы… Мне бы хотелось сделать из них сказительниц, как у Пазолини в «Сало».[20] Чтобы каждый день у пылающего камина, под фортепьяно, они рассказывали вам все более и более извращенные истории. Я хочу собрать своеобразный теткинский «Декамерон». Только вот ведь какая проблема: греха больше нет, испарился грех, утек в песок, как те несколько капель, которые они стряхивают с себя, выходя из моря. Куда испарился? Когда?
Сегодня море выбросило на середину пляжа красный флаг. Как раз в том месте, где начинается наша территория. Этот красный флаг означает, что здесь островок ПНР, и мои Пенсионерки об этом знают. Как раз пришла одна из них, нашла предлог: жук, привлеченный запахом косметики для загара, стал приставать ко мне на разогретых солнцем дюнах. Кыш! Это она сквозь низкие острые кустики «кыш» кричит на жука, книжкой какой-то машет и вот уже со мною знакомится:
— Ну и пристал же он к вам…
— Да, назойливый попался…
— Такие хуже всего, кусачие, они здесь водятся, гнездо, видите ли, устроили себе на этой жаре. Может, помазать спинку кремом?
И кладет на песок книгу, которой только что махала, жука отгоняла настырного, как она сама, но мне только это и нужно! А с меня все так же течет пот, да жук возвращается. Смотрю, что за книга. А там название: «Пляж».[21] Золотыми буквами, и лицо Леонардо ди Каприо на фоне безоблачного неба. Фильм, что ли, сняли такой?
— О, он божественно в нем играл! Как раз для чтения на пляже. Ниже тоже помазать?
— Пока достаточно, я совсем недавно мазал…
— А может, кофейку?
У нее с собой целый мир. Долгими зимними вечерами она обдумывала состав будущего «несессера» и втиснула в него все, что только может пригодиться. Аптечку, какой-то купленный в телемагазине многофункциональный ножик…
— Охотно, — вижу, достает из «несессера» стаканчики, и на каждом картинка: она при полном параде! В очках, в золотых пластмассовых цепочках, как на праздник, как в церковь!
— Я сюда каждый год приезжаю, с середины шестидесятых, когда тут еще проводились конкурсы «Мисс Натура»… А с восемьдесят девятого каждый год на променаде фото делаю на стаканчике, всегда в последний день пребывания, там есть мастер, пять злотых берет. Раньше и подумать нельзя было. С каждым стаканчиком я старше…
— А так не скажешь…
— Что вы говорите… — кокетничает. Теперь к нам подсаживается еще одна, старая знакомая этой Пенсионерки:
— О, какая прелесть! А снимок этот, он приклеен?
— Выжжен, — цедит моя Пенсионерка. — Выжжен навечно. Каждый год выжигаю.
— И где же можно так? — и уже прихорашивается, и уже готова фотографироваться.
— Сразу за картошкой фри, и за рыбками, и за тирами, и за резиновыми мячами. Прямо перед напитками и мороженым. На уровне пиццерии «Флорида».
— Там, где раньше был «Курортный фонд трудящихся», переделанный в салон красоты?