— Идейную?
— Нет.
— Все равно, обязательно напиши, — говорит Блажей.
— Обязательно напиши книгу о нас, о Геях… Это должна быть история двух геев из среднего класса, с высшим образованием, кандидатов наук по управлению и финансам, в очках, в свитерочках… Создали крепкую пару и хотят усыновить ребенка, но сталкиваются с проблемами. Общество, понимаешь, их не хочет принять, хоть они — и читателю это ясно — культурные и спокойные. А для большего контраста пусть у соседей будут жутко неудачные семьи, пусть они пьянствуют и бьют своих детей, но Государство им не откажет в усыновлении, а этим, у которых мальчик (мальчик!) был бы как у Христа за пазухой, откажет. Чтобы читатель сам видел, как всё несправедливо… А в конце пусть они усыновят кота, в смысле, тьфу! Пусть купят кота… И назовут его так, как этого ребенка хотели назвать…
— О! Прекрасная идея для книги, гениальный подарок на День Святого Валентина, геевские пары купят в торговом пассаже. Все, побежал, лечу писать, может, что-нибудь заработаю!
Рандеву
А с Интернетом я попала вот в какую историю. Парень ответил на мое объявление. К счастью, он не был ни «милым», ни «симпатичным», ни «любителем развлечься и поболтать обо всем» — то есть уже в самом начале получил у меня бонус в пять баллов. Еще он не любил ходить на байдарке, не занимался спортом, не воздерживался от возлияний, что, правда, уже редко, очень редко случается. Впрочем, мои объявления были так сформулированы, что отвечали на них только такие люди. А этот был серьезным научным работником. Короче говоря, я влюбилась в него после каких-нибудь пяти мейлов. Знаю, знаю, что ты скажешь, виконт, и будешь прав… Но он весь был будто под меня сделан, только о внешности ничего не говорил, а я и не спрашивала. К тому же он сам написал, что «внешность для него не имеет значения». И я ему тогда тоже, что, мол, и для меня не имеет значения, и так во всем с ним соглашалась. Его мейлы распечатывала, целовала и в рамки вставляла. По десяти посланий на день, разговоры по мобильнику дорогие, потому что мы из вражеских сетей (он — «Идея», я — «Эра»), И все же чуть ли не целыми часами я с ним говорила, а голос у него был молодой и прекрасный. И занимается он… физикой Солнца, мировая величина. Астрофизик. А поскольку я уже с одним физиком была знакома, худой такой мальчишечка с длинными волосами, и голос его мне подходил, то в конце концов моя фантазия прилепила его к этому образу, потому что не может человек долго любить одни только буквы. Не получается, абстракция в этом случае невыносима. После нескольких месяцев переписки я не выдержала, предложила: встретимся около зоопарка, сегодня, прямо сейчас. Нет, давай еще немного поговорим. Я уж ему: неважно, как ты выглядишь, можешь быть даже в инвалидной коляске, пускай даже у тебя СПИД, все равно я только с тобой хочу… И такой он умный был, на стольких языках мейлы рассылал по вопросам Солнца. Он никогда не ставил польских букв в мейлах, потому что, говорит, привык писать на десяти языках, и даже на некоторых очень редких. В конце концов согласился на встречу. Я весь день в ванной. Иду, стою около зоопарка, уже пятнадцать минут шестого, а его все нет. Вообще людей нет, один только старикан на коляске, наверное, нищий, потому что у него пол-лица исковеркано, видать, от рожденья, к тому же какая-то болезнь, «слоновостью», кажется, называется. Стою, жду, смотрю на часы, и постепенно до меня начинает доходить, что и этот нищий кого-то ждет… Со своей слоновьей болезнью, лысый, оборванный… Улыбается и подъезжает ко мне на этой своей коляске. У меня лицо каменное. Ветер. В тот день природа и впрямь постаралась оттенить чувства героев. Порыв ветра бросил волосы мне на глаза. В мозгах тоже ненастье: что делать, как сдержать слезы? Не удирать же! Но слезы сами навернулись, потому что на моих глазах умирал человек, которого я себе придумал. Умирал тот худой длинноволосый веселый паренек, который долгое время так лихо перебрасывался со мной мейлами. Он употреблял молодежные обороты, вроде: «пипл ломанется» или «скинь свой номер»… Умирал тот паренек, слетали, как пена, его ямочки, его ключицы, рассыпались, как песок, веснушки… Да и не было их никогда, хоть столько месяцев я мысленно целовал его! Труп целовал!
Выходит, я целовал того, кто сейчас сидит передо мною в коляске. Ветер дул, он глаза свои на меня поднял синие, наивные, потому что должен был быть наивным, если поверил мне, что и на самом деле внешность не важна. Я сам на мгновение в это поверил. А если не важна, то люби его сейчас, этого человека, подумал я и выдавил из себя тихое:
— Вы, наверное, ждете кого-то? — Но у меня так сдавило горло, что я и сам не расслышал своих слов…
А он улыбнулся и спросил: «Михал?» Ну а я сдавленным горлом прохрипел, что, мол, ага. Что, дескать, очень приятно. Но не сумел так притвориться, чтобы замаскировать свое разочарование. Может, прогуляемся по Щитницкому парку? Вернее, прокатимся? И направил свою коляску к пешеходному переходу. Идем мы, молчим, а всего несколько часов назад… Когда он вернется домой, найдет в компьютере мейл, который, как следует из разговора, не успел получить перед выходом. Абсолютно идиотский в контексте нашего молчаливого, как на похоронах (моего паренька), шествия. Я пишу в нем, что мы уст не сомкнем, что мы обязательно и сразу должны пойти ко мне домой и друг друга вволю пообнимать, обслюнявить, обцеловать, просто любить беспредельно до конца нашей совместной жизни. Но теперь об этом как-то и речи нет. Только вот смотрит он на меня таким взглядом… Вижу, что я ему нравлюсь, что в нем проснулась надежда, может, он и замечает, что здесь что-то не так, но объясняет это «что-то» ветром, непогодой. И вдруг говорит мне:
— У тебя красивые глаза.
Красивые, видишь ли, глаза, а я больше не могу сдерживаться, плачу и прошу его: не говори так! Неужто не понимаешь, что со мною творится, не видишь, что из этих красивых глаз текут слезы по щекам, возможно, еще более красивым? Не говори, потому что я здесь на поминках, то есть на поминальном шествии! Передвижение поминальным шагом в физическом пространстве, ты ведь физик, может, и поймешь.
А про себя думаю: говори с ним. Пусть он тебе об этом своем Солнце расскажет, по крайней мере не будет этой гнетущей тишины, ведь в интеллектуальной плоскости мы должны понимать друг друга. Но в голосе у него что-то такое, от чего те же самые умные мысли, что в мейлах (от паренька) были блистательными, стали теперь не пойми что. Навожу его тем не менее на разговор об университетских дотациях, об исследовательских фантах… Как будто с дядюшкой, с одним из моих бесчисленных университетских дядюшек разговариваю. В итоге во все это вплетается опереточный элемент, которого я так старался избежать: он притормаживает коляску, останавливается и говорит «Люблю тебя», в этом парке, у какой-то маньеристской скульптуры какого-то рококового хрена, у фонтана с фавном. Я должен соблюдать правила игры и не знаю, то ли это из «Шпанской мушки»,[45] то ли из «Королевы чардаша»,[46] но отвечаю: «Останемся лучше друзьями»…
Останемся лучше друзьями, виконт, карета подана, и гром любви не разобьет уж сердце, но мы можем остаться добрыми друзьями, как предлагали те, из Познани, дружба, близость, прочие ценности пусть воцарятся меж нами, словом, — сваливай с моей кровати и о красивых глазах мне не говори!
Когда я вернулся домой и взглянул на стены, увешанные распечатанными мейлами от «паренька в очках», и начал их читать, паренек тот на мгновение в этих мейлах ожил, икнул в предсмертном вздохе, пошевелился, дернулся и сдох навеки. А я на диван, лицом в подушки и в рев великий, реву, точно стадо. Заболел я, лихорадка трепала, как в романах, — тело и природа, все соединилось, чтобы подчеркнуть переживания, а мама бедняжка говорит: «вижу, не очень-то удачная у тебя получилась встреча»…
Кожаный из Познани
А, думаю, пошли они все… ухожу. Ухожу к себе на одеяло, в шестидесятые-семидесятые годы, к термосу, к томатному супчику, который принесла мне в банке из столовки «Сполэм» Пенсионерка № 2. Вместе с ними ухожу. Мы, с заставы, мы, суки рваные с обочины III Речи Посполитой, как чирей на ее жопе. Короче: юбку к плечу и лечу. Лечу писать. Но тут ко мне подходит (этого еще не хватало) тот самый, весь в татуировке, в кольцах, лысый, член в сережках, висюльках, а на бицепсе кожаный браслет в заклепках. Такой заломал бы меня да опустил как нечего делать! Однако ж он ко мне с такими словами:
— Мне известно, что ты польский писатель… И на Западе бываешь. Хи-хи-хи, разбираемся в этих делах, михалвит-ковски-точка-фриарт-точка-пэ-эл, скажешь нет? Нас не проведешь. Любишь фотографироваться в черных кожанках и в Берлин ездить (у него Берлин, видать, с распутством ассоциировался). Я это вот к чему. Мы — сплоченная группа людей, желающих заниматься безопасным сексом в четко определенном стиле. Если тебя заинтересует… Мы — настоящие мужчины, все мы — хорошие знакомые, дружим не первый день, уважаем друг друга (!). На случай, если примешь приглашение приехать ко мне в Познань, микрорайон «Лех», знай, что все полностью оборудовано, гинекологические кресла, черные латексные перчатки, есть гель для смазки, есть поперс, кожаные и резиновые маски, противогазы есть. Кнуты, ошейники, кольца, острые пики… — призывно зашептал Кожаный, — горелки… Мы не извращенцы, у нас сплошь адвокаты, художники, вот и ты подходишь как нельзя лучше…
И в таком духе сорок пять минут подряд. Ни закурить, ни пива выпить, лучшее солнце теряю. В конце я согласилась: да, да, когда-нибудь охотно заеду, но пока что мне надо на одеяло, там у меня две… вернее, двое сторожат мои тряпки, может, потом как-нибудь заеду к вам…
Михал, если не ошибаюсь
Я упрямая, старая, неспортивная, злая, извращенная тетка и для всех ваших дискуссий закрыта, как мясной магазин при коммунистах после шести вечера! А зовут меня Алексис! — бормочу сама себе, кустам, потому что с апломбом у меня всегда было плоховато, и я никогда не могла никому ничего такого сказать прямо в лицо, лишь глупо улыбаюсь и поддакиваю. Из-за чего потом возникают такие, например, проблемы.