Св. Мария от Реликвий
— Еще одна святая объявилась, говорю тебе. — Паула рассказывает о встрече перед отъездом с Марией от Реликвий, которую еще иногда называли «Любовником Всех Ксендзов»: — вторая святая. Ролька, допустим, святая, но эта? Эта — нечто! Представь себе, молодая, простая, с выщипанными бровями тетка собирает реликвии. Вся жизнь ее в этих церковных делах, говорит на языке, пересыпанном латинскими словами и архаизмами, все знает, а телесными утехами ублажает себя не скупясь… Какие она мне вещи рассказывала, Мишка, боже мой! Но передавать тебе не велела. Говорит: «Когда я стану очень бедной, то в „Факт“ все продам! А эта принцесса Белоснежка с шестью абортами ничего от меня не узнает…»
— Бр-р-р!
— Одно тебе скажу, чтобы ты знала, что сглупили мы, сглупили, что десять лет назад в монастырь не пошли. У нас бы там такое было, мама родная. Оно конечно, всегда найдется какая-нибудь вредная тетка— настоятельница, толстая, в очках, самая главная, и, если такой не приглянешься, тогда держись! Ну и пусть; удовлетворишь ее и порядок. Представляешь: о высших церковных иерархах такое говорить. Может, она все выдумала. Не знаю. Тетки тебе о каждом расскажут, для них ничего нет святого, назови только имя какого-нибудь политика — пожалуйста, этот был моим клиентом, иерарха какого-нибудь назови — тут же скажет тебе: эта блядь, эта блядища по пикету моталась, пока святой не сделалась! Тыщу раз я его имела! Чем выше кто стоит, тем для них яснее, что это тетка, тетка с парковым прошлым. Так они тебе говорят, виконт, и слушать это тяжело, потому что я, как тебе известно, воспитана в приличном доме, в еврейской семье, где уважают ценности, древние традиции.
— Им только волю дай! Всех по себе сровняют.
Сама Мария — воплощенное лицемерие. Сшила себе такой черный с белым чепец, как у монашек, и дома надевает, ходит по дому, вроде как ты в своих трениках. Увидела бы ты ее с этим на голове, упала бы! У нее такой приветливый веселый взгляд, склонная к полноте, и в этом своем чепце, который сама сшила, да так, что не отличишь от настоящего, глаза закатывает, к тому же очки у нее, как у старух, в роговой оправе… и сама же над собой смеется: «Совсем спятила тетка, монашкой заделалась…»
— Деньги держит в таком мешочке с надписью: «Просвирки, испеченные в соответствии с каноническим законом под надзором ксендза. Производитель „О.о.о. Христ“». Этот сукин сын там деньги держит. Ну и реликвии собирает.
— Покупает?
— Нет, нельзя, со средних веков торговля реликвиями строго запрещена.
— Откуда ж эта блядища берет их?
— Надо написать такое специальное письмо в Ватикан, очень длинное, описать свою веру… И написать, что, мол, коленопреклоненно просишь реликвию, дабы поддержать угасающую веру. Понимаешь, теперь столько святых развелось, ведь если кого-то возведут в ранг святого, они сразу процедуру запускают по выявлению реликвий, реликвии категории А, В, С… В «С» попадает что похуже, какой-нибудь кусочек предмета, к которому святой только прикоснулся, — например, к четкам, это у нас реликвия категории «С». Стоит Папе объявить кого-то святым или блаженным, так его тут же из гроба вытаскивают и на куски режут. Бедро пускают на приходы по всему миру, а те стоят в очереди на это бедро уже много лет, голова — в Рим, пальцы — в какие-нибудь важные места, а из менее престижных частей настругают мелочи для частных лиц. Одни части святого считаются святее прочих. У Марии, например, есть реликвии святых и блаженных категории «С» и одна категории «А». Из польских — от Св. Фаустины, из одежды, и деревяшка от гроба Св. Рафала Калиновского, ну и фрагменты костей двух испанских кармелиток в двойном золотом медальоне. Есть еще Иоанны де Шанталь и Марии а-ля Кок… Я, Мишка, спрашивала ее про средневековые реликвии, чтобы тебе на именины Св. Алексия преподнести, ты ведь так любишь «Сказание о святом Алексии», но, к сожалению, самые старые реликвии и все эти Св. Алексии больше не имеют хождения, уже вышли из оборота. Все, что старше ренессанса. Я ей говорю: «Тогда, может, хотя бы ренессансную мне добудешь…»
А эта гадина (тут Паула смеется) строит заговорщическую мину, говорит: «Покажу тебе кое-что, но это секрет» и из сумки, из пластикового пакета, достает золотые медальоны, надписанные каким-то заковыристым почерком… Мол, здесь кости тех самых испанок-кармелиток…
— Где достает? В квартире?
Паула смеется:
— А угадай…
— Нет! Нет! Только не там!
Паула поддакивает, сдерживая смех.
— Ну скажи, что нет! Неужели на заставе показывала?
— На скамейке, на заставе. И еще приговаривает: «Знаю я, что это профанация, в таком месте показывать такие святые вещи, но тебе я все же покажу», — достает именно из такого пошлого пакета из гипермаркета и показывает золотые медальоны. И ей это не претит. Ох уж эта наша Мария, вот увидишь, она кончит, как Ролька.
— А ты внутрь этих медальонов хоть заглянула?
— Ты че, они запаяны навечно! Ничем не откроешь.
Я ее спрашиваю, собирает ли она еще эти реликвии, или у нее только те, что от старых времен остались, а она, что змей ее уже однажды соблазнил и, с той поры как вкусила запретный плод, она, грешница, прекратила собирательство, то есть остатки приличия в ней сохранились.
Дядька
Др-др-др! Анна:
— Иду я, значит, по вроцлавским Кшыкам и вижу: старая такая сосалка, понимаешь, опустившаяся до попрошайничества, до уголовщины, эдакий дядька, на весь мир за свои беды обиженный. Я ей улыбаюсь, а она шепчет, как ведьма, приказным тоном: «Вали отсюда! Ну… Быстро, сука ты мужская, здесь тебе не застава! Чтоб духу твоего тут не было!»
— Андя, а что я вчера пережила… Ты ведь знаешь, я из приличной еврейской семьи, чтущей традиции. Я хоть в какой бедности ни окажусь, класс не потеряю; это вопрос крови и вкуса, а не денег. Я всегда фарфор от Хутшенройтера на Низких Лугах покупаю… И знаешь, некоторые слова при мне произносить нельзя, я их просто не принимаю к сведению. Например, это слово на «г», которое все теперь на своих участках устраивают и дыму напускают… Нет, я такого не делаю, я устраиваю «гарден-парти» с бокальчиком отличного французского вина из шато, от нашей Нади Надеевны Епанчин…
Вот именно, вино. Встречаю одного мужика, натурала, который постоянно меня доставал с известной целью. Говорит: жена уехала, приезжай ко мне. Куда-то аж на Ковали. А мне совсем не хотелось к нему ехать, думаю, если кавалер на Ковалях живет, это не для меня… Но все же поехала, потому что уже неудобно было отказывать. Темно, холодно, страшно по этим Ковалям идти. Улица на километр тянется, и все никак не дойду, нет такого адреса. В конце концов оказалось, что он живет в какой-то старой школе, перестроенной под дешевые квартиры, Аня, не поверишь — форменный курятник! Как люди живут! Представляешь: ты входишь, и в нос бьет вонь, повсюду гниль… Малюсенькая клетушка, гнетущая, а что меня добило, так это старый телевизор, а на нем большая запыленная собака, талисман, и лапа этой собаки спадает на экран. Я думала, мне плохо станет. Уже сам факт наличия такого телевизора вызывает подозрение, но этот талисман! Верх пошлости, а еще — если бы он сразу приступил к делу. Нет, он, видимо, насмотрелся американских фильмов, и ему в голову стукнуло, что он проведет со мной романтический вечер вдвоем (ребенок спит в соседней комнате). За руку меня хватает, как, мол, насчет домашнего вина, выпьешь? А я на это, мол, не понимаю, что такое «домашнее вино». Что это такое? Aucune idée:[55] «домашнее вино»? Cʼest quoi?[56]
Он:
— Ну, я вино из винограда сделал!
Я:
— Я не знала, что в этой унылой стране делают вино… Je ne savais pas que dans ce pays triste on fabrique le vin!
Он обиделся. О сексе, само собой, уже ни слова. Но как так люди живут! Как там воняло, какая пошлость, а сколько разных запыленных афиш американских фильмов, ясное дело: грязь, смрад, но DVD быть должен! И мне тут в дюралексе[57] чай подают (представляешь: в ДЮРАЛЕКСЕ!), но DVD обязательно… Figure-toi, та pêtite, il existe les maisons dans notre pays triste où on sert le café dans une tasse, o! non, non, non! Pas dans une tasse, mais danse une bidule quʼils appellent ʼduralexʼ, mon Dieu! Cʼest vraiment horrible![58] Атмосфера душная, как будто в пыльном ломбарде, как будто на витрине меняльной конторы, ломбарда: какие-то запыленные искусственные цветочки, розы из поролона, крашенные, грязные… И среди всего этого крошка-сынок за стенкой да я как на иголках: как мне потом возвращаться с этих Ковалей?
И я среди всего этого, вся такая прямо из Парижа, где, между прочим, ходила на премьеру фильма Альмодовара «Дурное воспитание». Доложу тебе, mon ami, маленький кинотеатрик, парижская премьера, в зале одни тетки, ведущие себя просто возмутительно! Они там теряли сознание, визжали, требовали подать им нюхательную соль, говорили, что это о них, об их жизни, что они не могут уже на это смотреть, хабалили по-французски, совокуплялись и пели! Говорю тебе: мы все на их фоне скромные пионерки.
Мужчины в жизни Паулы
— Ты не представляешь, дорогая Михалина, какую большую роль в моей жизни сыграл один жест: меня берут за руку. Как этот жест через всю мою жизнь прошел, как возвращался в самые необычные моменты. Мужчина хватает меня за руку и куда-то ведет.
Паула сидит на одеяле, в большой белой шляпе. Рассказываем друг другу то, что до сих пор куда-то от нас ускользало, несмотря на пятнадцать лет знакомства.
— Впервые этот жест появился, когда мне было лет примерно шесть. У нас в городке был один такой сорванец с оттопыренными ушами, рыжий, в веснушках, лопатки торчат, лупоглазый… Короче, все на нем топорщилось, подмигивало… Уже в школу ходил, но учился хуже всех. Тетка, работавшая уборщицей в этой школе, как-то рассказывала, что однажды он влез на высокий шест посреди спортплощадки, на который поднимали флаг во время линеек. Туда к нему целые делегации приходили, умоляли, слезь, Анджей, слезь… Фельдшерица школьная, учительницы — а он ни в какую. Уперся и только смеется, щерит желтые свои зубы, а просветы между зубами большие, а лопатки выпирают, а уши торчком, эх, торчком. Шест мерно раскачивается то влево, то вправо. Так и не слез. Вот он какой. Сам мне потом рассказывал, как на всех сверху смотрел.