— Я тебе не говорил, что она бегает за черными парнями, Чак.
— Нет? Но похоже, что дело обстоит именно так, и в нашей конторе ей тоже указали на дверь. Ее только что выгнали. — Он злорадно хихикнул, скрывая за этим смешком досаду и растерянность. — Она тебе, наверно, толковала о расовых предрассудках, Джим. Да ведь дело-то совсем не в них, — сказал он убежденно, — а в том, что эта девушка потеряла ориентир. Меня сбило с панталыку мечтательное выражение ее глаз. Ты его, верно, тоже заметил? Так вот, говорю тебе, она плывет по течению, потому что завертели ее эти трубочисты, которые к ней пристают и наверняка получают от нее все, что хотят.
— Да постой ты, Чак. Ведь есть же у тебя свои глаза и свое собственное мнение. Так зачем повторять чужое? — взмолился Макэлпин, стремясь спасти что-то очень важное, что рушилось сейчас и в жизни самого Фоли. — Ты все понял шиворот-навыворот. Эта девушка вовсе не навязывает себя неграм. И в клуб она ходит совсем не затем, чтобы ловить там любовников. Уж это я наверняка знаю, — мягко и убежденно добавил он и рассказал Фоли о детской дружбе Пегги с семейством Джонсонов.
— Значит, она так это объясняет? — спросил Фоли после небольшого раздумья.
— Ничего она не собиралась мне объяснять.
— Но ты поверил.
— Да. А ты разве нет?
— По-моему, все это выдумки.
— Зачем ей это выдумывать?
— Неужели непонятно? Для того чтобы выставить себя в благоприятном свете.
— Раньше ты о ней так не думал, Чак. Ты говоришь с чужого голоса. — Макэлпин решил от ее имени воззвать к дружеским чувствам Фоли. — Ты же ей друг. Она нуждается в тебе, — начал он.
— Брось ты это, — с раздражением оборвал его Фоли. — Я знаю, что я говорю. Перестань.
— Да почему же ты вдруг решил, что именно раньше заблуждался на ее счет? Объясни мне это.
— Ну как тебе объяснить? — замялся Фоли. — В чем-то очень существенном она постоянно лжет. Такие женщины не могут жить без лжи, и ложь их состоит в том первом впечатлении, которое они на нас производят. Она помогает им снискать нашу нежность, одобрение, сочувствие, прощение. Они и впредь будут лгать, все время лгать, чтобы не потерять того, что уже завоевано. Они способны на что угодно, и всегда найдется простачок вроде тебя, который будет им верить да еще уверять других, что их, мол, просто неправильно поняли, когда такая курица залетит куда не надо и начнет метаться.
— Пегги — курица?
— Самая настоящая.
— Да брось ты! — возмутился Макэлпин. — Так и святую можно назвать курицей.
— Святую! Бог мой, Джим! Погоди, давай разберемся, — сказал Фоли уже совсем другим голосом. — Что ты вообразил себе о ней?
— Вообразил?
— Да. Что она такое для тебя?
— Не знаю, — Макэлпин смешался. — Понимаешь ли… Хотя нет, не знаю. Так что-то мелькнуло.
— Ну, ну, что мелькнуло?
— Трудно сказать. Право же, я не знаю. — Взяв вилку, он принялся царапать на скатерти какой-то узор, потом жалобно взглянул на Фоли. — По-моему, просто так: мелькнуло, и все…
— Что-то давнишнее?
— Возможно. Как раз сегодня ночью я об этом думал.
— Другая девушка?
— О нет. Скорее это похоже на то, когда вдруг совершенно неожиданно ты наткнешься на какую-то разгадку. — Он замялся, подбирая слова. — Помню, мы стояли в какой-то гостинице, в Париже, на правом берегу, после ввода наших войск, — начал он. — Шел дождь. Нам полагалось бы чувствовать себя счастливыми победителями, ведь мы так долго мечтали о том, как наконец-то попадем в Париж и будем веселиться здесь напропалую, а вместо этого измученные, усталые как собаки мы торчали в гостиничном номере, а вокруг был темный, залитый дождем, мертвый город. Мне кажется, у каждого из нас было ощущение, что такое событие следовало бы отметить. Но нам хотелось не праздновать, а спать. Мы то и дело повторяли, что надо бы куда-нибудь сходить, на что-то посмотреть. Но дождь все лил и лил. Говорили о женщинах. Один английский офицер, блондин — забыл уже его фамилию, — вдруг потянул меня за рукав и предложил выйти на часок прогуляться. Так сказать, ознаменовать освобождение Лучезарного Города, а там уж — и на боковую.
Англичанин этот никогда прежде не бывал в Париже, но все-таки потащил меня за собой. Мы вышли вдвоем под дождь. Темень — ни зги не видно. Мы куда-то долго плелись по грязи, собрались уже вернуться в гостиницу, когда наконец, расспросив о чем-то полицейского, мой англичанин коротко сказал мне: «Пошли». Не знаю точно, куда мы отправились. Кажется, это было неподалеку от Бастилии.
Мы вошли в какой-то подъезд, долго брели по темному проходу, потом открылась дверь, мы переступили через порог и окунулись в море света. Мы увидели битком набитый публикой маленький зал, амфитеатром спускавшийся к темному пятачку арены, окруженной белым барьерчиком. На кукольной этой арене прыгали два клоуна в своих причудливых костюмах, девушка в серебристом платье скакала на лошади, кто-то вел слона. И все это было облито сверкающим белым светом. Все было такое белое, чистое, волшебно-удивительное, чудесно-радостное и невинное. Может, все это показалось нам таким, потому что мы только что вышли из темноты, дождя. Мы вышли из войны. А этот крохотный, сверкающий огнями цирк был недосягаемо далек от войны. Все это меня так поразило, что я стоял разинув рот и только хлопал глазами. Это было прекрасно. Меня охватило ощущение радостной безмятежности. И вот…
Он осекся, заметив скептическое выражение на лице Фоли.
— Я не знаю. Может быть, и Пегги видится мне в каком-то таком…
— Оазисе счастья, — сухо сказал Фоли.
— Именно.
— Но ты больше не был в том маленьком цирке?
— Нет, и теперь едва ли смог бы.
— А к Пегги ты вернулся.
— Мы с ней виделись раза два.
— И напрасно. Во всяком случае, остановись хоть сейчас, иначе ты ее увидишь с очень уж близкого расстояния.
— Но как ты сам сказал, — улыбнулся Макэлпин, — я к ней вернулся, и раз уж так…
— А зачем? — Фоли покачал головой. — Чтобы тебя понять, достаточно взглянуть на эту скатерть, которую ты тут разрисовал узорами. Художественная натура.
— Ну и что?
— Ты что-то углядел в этой девушке, чего, по-твоему, не видно другим. Если бы ты мог это нарисовать, то и делу бы был конец и ты бы выбросил все это из головы. Но тебе захотелось, чтобы это нечто стало твоим. Мы, кажется, вернулись к отправному пункту.
— То есть?
— К Карверам. Вспомнил? Наверно, он с тобой не без причины заигрывает.
— И какая же причина?
— Кэтрин.
— Кэтрин? Да нет же, послушай, Чак, — смеясь, проговорил Макэлпин, — ты, кажется, вообразил себе, что интерес к этой девушке как-то изменил мое отношение к Кэтрин? Но это же вздор. Мы с Кэтрин люди одного круга, — продолжал он с самой искренней убежденностью, — она хорошая женщина. Мы с ней друг друга понимаем. У нас общие интересы, взгляды, одни и те же вкусы и привычки. Я не знаю, люблю ли я ее и сможет ли она когда-нибудь полюбить меня. Возможно, что мы к этому придем. Ну и прекрасно! Но эта Пегги, — он нахмурился, — как бы тебе объяснить? Мне никак не удается ее разгадать. После того, что я узнал здесь от тебя, это стало даже еще труднее. Мне хочется рассказать о ней Кэтрин. Ей тоже будет интересно. Я думаю, Кэтрин поймет ее лучше, чем ты. Она поймет и мое любопытство. Видишь ли, меня все это очень интригует.
— Ее, вероятно, тоже заинтригует, — иронически заметил Фоли.
Он жалел Макэлпина и самым трогательным образом тревожился за него. У Фоли была редкая черта — он никогда не уверял никого в дружбе. Если другу было плохо, он тихо сидел рядом, очкастый, рыжий, и утешал его одним своим присутствием. Его не интересовали ни политика, ни положение в обществе. Он верил только в скромное достоинство своих дружеских отношений, и никто не чувствовал себя с ним одиноким. Сейчас, тревожась за Макэлпина, он с жалобной улыбкой произнес:
— Я думал, ты сюда приехал не затем, чтобы остановиться в начале пути. Так не слезай с коня, Джим.
— Я этого и не делаю.
— Джим, послушай, что я тебе скажу. По своим стремлениям ты, безусловно, честолюбив.
— Ну, ну, Чак.
— Одних стремлений мало.
— Вот как?
— Представь себе. Стремления-то у тебя есть, а вот темперамент — едва ли. Для честолюбца всякие чувства, мешающие ему сделать карьеру, — непозволительная роскошь. Заруби это на носу. Совет бесплатный.
Глава одиннадцатая
Усилия, затраченные для того, чтобы мало-мальски разобраться в своих чувствах, целиком поглотили Макэлпина. Сам не замечая того, он расхаживал взад и вперед по комнате, стал рассеян. Например, однажды забыл сдать вовремя белье. Вызвав прислугу, он узнал, что еще не поздно отнести белье самому, тотчас сложил его в специально предназначенную для этого сумку и, спустившись в вестибюль, вручил ее портье.
— Что это? — спросил тот.
— Белье.
— Но, мистер Макэлпин, — портье был шокирован. — Почему вы принесли его сюда? Мы белье не принимаем. Мне кажется, вам нужно обратиться к коридорному.
— Да, конечно, конечно, — смущенно подхватил Макэлпин, чувствуя, как его уши загорелись от стыда. Он впервые нарушил дипломатический протокол «Ритца», который до сих пор соблюдал весьма старательно.
Точно так же, добросовестно заблуждаясь, он внушил себе, будто верит, что Кэтрин разделит с ним его все возраставший интерес к Пегги. Как-то Кэтрин позвонила ему и от имени отца, а также от своего собственного пригласила на ленч. Она сказала, что они только что приобрели подлинного Ренуара и приглашают его полюбоваться покупкой. Торопливо шагая к «Шато», Макэлпин решил, что попросит Кэтрин после ленча пройтись с ним по Крессент и познакомит ее с Пегги.
За ленчем выяснилось, что дела его идут неплохо. Мистер Карвер сообщил, что все время теребит Хортона и намерен вскоре предпринять решительные шаги. После ленча все перешли в гостиную, где слуга мистера Карвера, Жак, низенький и толстый франкоканадец, установил картину Ренуара на диване под таким углом, чтобы на нее падал свет от окна. Все трое с сосредоточенным видом принялись ее рассматривать. Это был этюд, изображающий девушку за фортепьяно. Обхватив пальцами подбородки, мужчины то немного отступали назад, то подходили ближе и глубокомысленно кивали головами.