Глава двенадцатая
— А, это вы, — сказала она и засмеялась.
— Что вас рассмешило?
— У вас такой ошеломленный вид.
— Я никак не ожидал увидеть вас в таком костюме.
— И это все?
— Я боялся, что вообще вас не увижу.
— Почему?
— К тому же меня, вероятно, удивило, что вы так хладнокровно отнеслись к моему вторжению.
— Сюда все заходят запросто, — ответила она. — Ну раз уж вы здесь, садитесь.
Она взяла у него пальто и сказала:
— Спасибо вам за ботинки, Джим. Я их примерила, они совершенно впору.
— Как вы узнали, что они от меня?
— А кто же, кроме вас, способен на такое? Ну садитесь же. Вы что, никогда не видели фабричной работницы?
— Видеть-то видел, но вы-то к ним какое имеете отношение? Как все это понять?
— Я собираюсь на работу.
— В таком костюме? И куда?
— На фабрику сапожных кремов и баллончиков для зажигалок. Моя смена с четырех до двенадцати.
— Бог ты мой! — он в ужасе вскинул руки.
— Вы чудак. Ну не все ли равно, где я работаю? Мне не на что жить. Мне нужны деньги, и, по правде говоря, нет уже больше сил обивать пороги посреднических бюро и всяких подобных контор.
«Тем более, — чуть было не добавил он, — что вам, возможно, никто и не предложил бы другой работы, поскольку у вас, может быть, и в самом деле слишком своеобразные вкусы, из-за которых вы стали отверженной в городе». Но он вовремя удержался и промолчал, опасаясь, как бы она не решила, будто и он тоже готов от нее отступиться.
— Как бы там ни было, в атом комбинезоне вы настоящая картинка, — сказал он. — У вас есть бумага?
Он взял лист почтовой бумаги с бюро и сел за стол.
— Что вы хотите делать?
— Сидите тихо. Я буду вас рисовать.
— Правда? А вы умеете?
— Если портрет вам не понравится, можете не платить, — сказал он, улыбаясь. — Только помогите мне воссоздать фон. Чем вы там занимаетесь на фабрике?
— Я обжимщица.
— Обжимщица? А что это за штука?
— Я заворачиваю края у баллончиков, заполненных горючей смесью.
— Где же находится ваша фабрика?
— У канала, в квартале Сент-Анри. Она такая старенькая, того гляди развалится. И вся провоняла дешевыми духами из-за эссенции, которую добавляют в раствор.
Пегги рассмеялась и оживленно стала рассказывать. Наконец-то у нее есть место, где — она точно знает — ей будет хорошо. В первый день ей казалось, она ни за что не привыкнет к машине. Баллончики неумолимо надвигались на нее по ленте транспортера, она поспешно хватала их, непрерывно, ритмично нажимая ногой на тугую педаль, и не могла отделаться от ощущения, что машина подчинила ее своей чуждой разуму механической власти. Однако на второй день она к ней уже привыкла и даже начала поглядывать по сторонам, на других работниц. И тут ей вспомнились первые дни в школе. Тогда ей тоже все лица вокруг казались грубыми и асимметричными.
В цехе было шумно, работницы переругивались между собой, смеялись. Старшая, миссис Магир, бранила девушек, а саму миссис Магир бранил мастер, папаша Франкёр.
— Кажется, сперва меня встретили не очень приветливо, — говорила Пегги. — Наверное, заметили, что не своя. Но бедным людям, хочешь не хочешь, приходится друг с другом мириться, так ведь?
В обеденный перерыв, когда все работницы, развернув еду, уселись в кружок во главе с самим папашей Франкёром, ей тоже освободили местечко, а папаша Франкёр, дюжий бородатый старик француз, ущипнул ее за мягкое место. Щипать девушек было его привилегией.
— Понятно, — удрученно сказал Макэлпин, не поднимая головы от рисунка.
— Ничего вам не понятно. Вы просто не знаете папашу Франкёра, — спокойно сказала Пегги.
В первый день, когда она сидела вместе с остальными, с ней никто не разговаривал, но уже на следующий день миссис Магир предложила ей чашку чаю и сказала, что, может быть, она окажется лучшей обжимщицей из всех, что у них работали в течение года, а девушки-француженки, перед этим делавшие вид, будто не понимают по-английски, немного оттаяли.
— Знаете, что мне сказала миссис Магир? Она вдруг говорит: «Ты католичка, верно?» Я спрашиваю: «Почему вы так решили?» А она мне отвечает: «Видно по глазам». Тут я засмеялась, и все наши девушки стали мне подмигивать, они знали, что миссис Магир ошиблась. По-моему, все они сразу почувствовали, что симпатичны мне, и очень скоро стали рассказывать мне о себе. Ведь это так приятно, когда рядом есть кто-то, с кем можно поделиться… Знаете, Джим, у каждой из них, оказывается, есть своя заветная мечта, и, узнав их мечты, я очень многое узнала и о них самих.
Например, миссис Магир ужасно хочет, накопив достаточно денег, поехать к Ниагарскому водопаду. Когда она вышла замуж, они с мужем собирались там побывать, но у них вообще не получилось свадебного путешествия. А вот Иветт Леду, вы себе не представляете, какая это несчастная женщина, ей очень хочется перейти на другую фабрику, и эта новая фабрика и ее будущие подруги представляются ей в самом радужном свете. Но уйти она не может из-за мужа, которого вовсе не любит, но у него туберкулез, он, бедняга, мыкается между жизнью и смертью, а ей нужно его содержать. Зато Элен Мартэн на фабрике нравится, для нее это поле битвы, на котором она сражается весь день с другими работницами. Есть там еще Мишель Савар, совсем еще девочка. Она тоже рада, что там работает, потому что у нее огромная семья и такая теснота — повернуться негде. Она откладывает часть заработка и скоро уже, наверное, сможет снять дешевенькую комнатку, где-нибудь там же, в Сент-Анри.
Слушая ее восторженный рассказ о том, как близко она подружилась с фабричными работницами, Макэлпин все больше мрачнел, серьезно озабоченный, и не поднимал глаз от рисунка.
— Послушайте, Пегги, — сказал он, — по-моему, все это не так уж безопасно.
— Небезопасно? Что небезопасно?
— Да хотя бы то, что вам приходится очень поздно возвращаться домой.
Она призналась, что и в самом деле около путей шатаются какие-то подозрительные типы, и в первый же вечер, когда она возвращалась с работы, за ней на мосту увязался какой-то в кепке и в куртке, к тому же еще на деревяшке. Он свистел и ковылял следом, пытаясь ее догнать. Но уже со следующего дня у нее завелись провожатые. Сперва Вилли Фой, рыжий парнишка лет восемнадцати, который работает у них на фабрике экспедитором. Он сразу же объявил ей, что теперь она будет его девушкой и поэтому он должен провожать ее домой. Однако ему пришлось уступить это право папаше Франкёру. Старику перевалило за шестьдесят, сердце уже начало пошаливать, а он все балагурит. Слышал бы Макэлпин, с каким смаком он рассуждает насчет ее фигуры! А поднимется в гору — задыхается. И все равно еще ужасный бабник. Только очень боится сердечного приступа. На фабрике ему то и дело приходится подниматься по лестнице, и от этого у него отекают ноги, но уйти в отставку он не может из-за долгов. Только у ее дверей он берет отставку, лукаво блеснув глазами, добавила она. Это, конечно, задевает его самолюбие, и он все время хочет дать ей понять, что просто устал и что, вообще-то, он мужчина в самом соку.
— Очень весело, — буркнул Макэлпин, с недовольством подумав, что Пегги, фамильярничая со своими новыми знакомыми, дает им повод вообразить себе, будто они могут все, что угодно. Мучимый ревностью, он наконец не выдержал, оттолкнул в сторону рисунок и выпалил в сердцах:
— Вам нужно уйти с этой вонючей фабрики.
— Нет, я там останусь, — невозмутимо ответила Пегги. — Я не хочу уходить оттуда, вот в чем дело.
— Но разве можно образованной девушке, с вашим воспитанием, с вашей утонченностью, быть в такой среде?
— Мне можно, Джим. Мне нравятся эти люди. В ваших глазах это поездка третьим классом. А я вообще предпочитаю ездить третьим классом, а не первым. Все, кончим на этом. Как мой портрет? Что-нибудь получилось?
Взяв у него рисунок, она некоторое время внимательно его рассматривала, потом подошла к зеркалу и посмотрела на себя.
— Что ж, недурно, Джим, — одобрила она. — Это, несомненно, я. Я в комбинезоне.
— Дайте-ка его сюда. Здесь должна быть и подпись, коль скоро нам теперь известно, кто вы, — иронически заметил он и написал под рисунком: «Пегги-обжимщица».
— Надпись тоже хороша, — рассмеялась Пегги. — Я сейчас приколю его над бюро.
Она торжественно прикрепила листок к стене. В этот момент комнату наполнил крепкий запах кофе. Пегги подошла к полке и достала две чашки.
— Пегги, — сказал он, усаживаясь на кровать, — вам не кажется, что вы довольно-таки упрямая особа?
— Есть грех, есть, — ответила она. — Я вас поэтому и просила, профессор, не тяните меня за рукав. Ладно, хватит.
— Начнем с того, что я знаю, из-за чего вас уволили.
— Ах, Фоли сказал вам, — резко произнесла она.
— Он сказал, что вы халатно относились к делу.
— Что за вздор? — Она сердито вскинула голову. — Я прекрасно знаю, из-за чего они меня выпроводили. Я этого ожидала. Причина все та же. Вы пьете черный, так же, как и я?
— Сделайте милость. Без сахара.
— Ох как вы ко мне снисходительны! И до чего вы бесите меня этой вашей деликатностью и щепетильностью. И всегда-то вы даете мне понять, как я дурно с вами обращаюсь. — Она села, держа в руках чашку с кофе. — Я не хочу вас обижать, Джим. Просто дело в том, что вы невыносимый ортодокс. А впрочем, я сама не знаю. — Она нахмурилась и, склонив голову набок, внимательно на него глядела. — Мне кажется, я к вам несправедлива.
— В самом деле? — оживился он.
— Раз я знаю, что ваши речи меня ни в чем не убедят, отчего мне нравится вас слушать? — сказала она.
— Не знаю.
— Послушайте. У вас что, нет больше в городе знакомых?
— Сколько угодно. Я знаю Карверов и…
— А, да, да, дочка Кэтрин. Вот она вам подходит.
— А вы, оказывается, язва! Ну что ж. Еще я знаю тут Анжелу Мэрдок. Я даже приглашен к ней на прием в воскресенье вечером.
— Анжела Мэрдок. Так, так, так, — сказала она весело. — Ну конечно же, вы будете на вечере Анжелы, где соберутся все наши почтенные деятели. Кстати, Джим, я ведь тоже знакома с Анжелой Мэрдок, с этой милой дамой, известной своей утонченной, уютной терпимостью.