— Да, пусть лучше ни во что не впутывают, — сказал Макэлпин. Каждое слово, которое он слышал сейчас, унижало и ранило его. Он обвел взглядом кафе. — Семья Джонсонов, — проговорил он, как бы про себя, с иронической усмешкой. — Большая и дружная семья Джонсонов.
— Что вы сказали?
— Ничего. Так, сам с собой шучу, — сказал он, грустно улыбаясь. — Я уловил основную мысль. Мне ясно, для чего вы со мной говорите. Был бы рад оказать вам услугу, но это слишком сложно.
— Не так уж сложно, если вы ее друг, мистер Макэлпин.
— Да, мистер Уэгстафф, но, если я ей скажу, чтобы она перестала тут бывать, вы сами знаете, чем она ответит. Упрямо вздернет подбородок и скажет, что я отравлен предрассудками. Да еще обвинит меня в том, что я профанирую ее и ваши благородные чувства. И что же мне на это возразить, мистер Уэгстафф?
— Но поймите, я ничего такого не имел в виду, — запротестовал Уэгстафф.
— Так почему бы вам самому не сказать ей, чтобы она перестала тут бывать?
— Потому что я не в силах оскорбить ее, — угрюмо признался руководитель оркестра. — Мне было бы больно оскорбить белого друга, ничего дурного мне не сделавшего.
— Вот это мило! — сказал Макэлпин и с такой горечью засмеялся, что Уэгстафф вздрогнул. — Девушка, которая со всеми одинакова и не умеет быть другой. Неслыханное дело, не правда ли, мистер Уэгстафф? — почти ласково спросил он. — Люди с определенным складом мыслей уверены, что ее предназначение совсем в другом и им не терпится ее развратить. И что самое забавное, мы не испытываем ненависти к этим порочным людям, а сердимся на нее же: мол, отчего она такая, а не иная?
— Забавно, да, — согласился руководитель оркестра, чувствовавший себя весьма неловко. — Но послушайте, мистер Макэлпин, если вы будете с ней говорить, не выдавайте меня, хорошо? Не рассказывайте ей, что я вам что-то говорил. Поверьте мне, я не так глуп. Вы вместе с ней можете внушить мне, что я полон предрассудков. Бог ты мой, да если так смотреть, то получается, что я отстаиваю расовую сегрегацию. Вот почему у меня не хватает духу нанести ей такое оскорбление. Я кончу тем, что сам себя возненавижу. Поверьте мне, у нас тут и без того все так и пышет ненавистью. — Он с улыбкой откинулся на спинку стула. — Ну вот, пора бы уж нам начать играть. Вам, может, что-нибудь хотелось бы послушать, друзья мои?
— Сыграйте «Мы парни тихие», попросил Роджерс с еле уловимой ноткой иронии.
— «Мы парни тихие»? О’кэй, — сказал Уэгстафф и тепло пожал руку Макэлпина. — Поймите же, мне неприятно было говорить таким образом о друге, — сказал он и, обойдя площадку для танцев, направился к эстраде.
— Что, получили? — спросил Роджерс.
— Но ведь и другие белые девушки ходят сюда, — возразил Макэлпин. — Я видел, они тоже приходят без спутников.
— Разумеется. Шлюхи. Явные шлюхи.
— Да.
— Но Пегги не явная шлюха…
— И в этом вся загвоздка, — подхватил Макэлпин. — Какого черта все тут так стараются доказать, что она шлюха? Не для того ли, чтобы почувствовать себя спокойнее и позабыть о своем собственном падении. Вам не кажется, что вы пристрастны? Разве вы не обратили внимания, Уэгстафф признается, что он с ней не спал. Он думает, что мог бы. Но я знаю, что он имеет в виду. Он считает, что она не стала бы сопротивляться. И все же не тронул ее. Он черный, я белый, но в этом стремлении оставить Пегги такой, какая она есть, мы с ним братья. Зато других мы все подозреваем. Сам Уэгстафф, например, подозревает трубача.
— Ничего этого я не знаю, — ответил Роджерс. — Зато знаю, что сюда же в клуб шлялась одна белая потаскушка, которая переспала со всеми ребятами из оркестра, и никто ее за это не порицал. Но они знают, что Пегги не имеет права быть шлюхой. Стойте-ка, послушайте, как они нынче играют. Молодчага Элтон. Я еще никогда не слышал, чтобы они так здорово играли.
Его лицо просияло восторгом. Поставив ноги на носки, он покачивал коленями в такт музыке и совершенно позабыл о существовании Пегги Сандерсон. Макэлпин же повернулся лицом к залу и сквозь пелену дыма стал всматриваться в лица, черные и белые, стараясь найти среди них хоть одно доброе, хоть одного человека, способного проявить великодушие и участие к такой девушке, как Пегги. Но к этому времени большинство посетителей уже порядком напились и громко галдели. Женщины были возбуждены, стали развязными, и ловцы-мужчины подстерегали их.
Макэлпину казалось, что все эти лица сливаются в одно — угрюмое темное лицо жены трубача. Он позабыл свою разумную непредвзятость по отношению к людям с темной кожей и свою рациональную доброжелательность, позабыл о том, что перед ним пришедшие отдохнуть и развлечься трудящиеся люди, что они ничуть не большие злодеи, нежели те белые посетители, что сидели сейчас в таких же дешевых кафе в других кварталах города. Он холодел от ужаса при мысли, что ожидает Пегги, если и в самом деле здесь возникнут какие-нибудь серьезные неприятности. Сердце бешено колотилось у него в груди. Потянувшись за стаканом, он заметил, что рука у него дрожит. Он старался не встречаться глазами с Роджерсом, боясь, как бы тот не заметил его отчаяния, с точки зрения фотографа абсолютно беспричинного.
Какой-то таинственный голос, казалось, внушал ему, что нельзя бездействовать. Он вдруг представил себе, как все эти недобрые к Пегги люди в каком-то первобытном танце надвигаются на нее, окружают со всех сторон плотным кольцом, готовые наброситься на нее и уничтожить. Но он может помешать этому, возбужденно думал он, охваченный странным восторгом. Он призван всегда быть с ней, должен уговорить ее, взять за руку и увести отсюда, из этих мест, где ей не следует быть, туда, где она воссияет светом одной, неделимой любви, любви, которая приведет ее не к гибели, а к счастью. Там, куда он ее уведет, они оба не раз еще испытают то блаженное чувство невинной, праздной радости, дыхание которого он ощутил в тот день, когда шел вместе с Пегги сквозь рой снежинок посмотреть на старую церквушку.
— Ну что же, Джим, пожалуй, пора закругляться. Вы еще не наслушались? — спросил Роджерс. — Меня, признаться, что-то в сон клонит.
— Меня тоже. Пошли, — сказал Макэлпин, хотя, говоря по правде, спать ему совсем не хотелось.
Из тоннеля под путями тянул сквозной ветер, будто там стоял какой-то исполинский вентилятор. Выйдя из клуба, Макэлпин и Роджерс съежились и придвинулись поближе друг к другу, чувствуя, как жесткие, обледеневшие снежинки колют лицо и шею. Здесь, на скудно освещенной Сент-Антуан, не разъезжали веселые и шустрые снегоуборочные машины. Подошло такси, и Роджерс предложил Макэлпину подвезти его до «Ритца», потом, развалившись на сиденье и позевывая, пригласил его как-нибудь наведаться к нему домой пообедать. Вскоре машина свернула на Шербрук и остановилась возле «Ритца», где перед закрытыми запасными дверями бушевали водовороты вздымаемых ветром снежинок. Когда Макэлпин выбирался из такси, Роджерс вдруг сказал:
— Да, кстати, я еще вот о чем хотел вам сказать. Этот трубач Уилсон не такой уж дядюшка Том, имейте в виду.
— Да? Как это понять? — спросил Макэлпин, не снимая ноги с подножки автомобиля.
— Говорят, он на все способен, если взбеленится. Может ножом пырнуть. В наших краях он обретается потому, что не может вернуться в Мемфис. Кого-то он там прирезал.
— В самом деле?
— Уверяю вас. И если ему не удастся склонить Пегги к тому, чтобы она отдала ему предпочтение…
Макэлпин был потрясен. Машинально схватившись за шляпу, чуть не сорванную ветром, он некоторое время молчал. Ветер ворвался в открытую дверь такси и запорошил снегом колено Роджерса.
— И если уж на то пошло, — продолжал тот, — то самый драгоценный ее дружок, с которым она так носится, тоже не дядя Том… Я имею в виду этого сладкоречивого Джо Томаса.
— Джо Томаса?
— Ну да, когда-нибудь она возьмет вас за ручку и поведет знакомиться с Джо Томасом. Он ее слабость. Ну ладно, пока, — Роджерс засмеялся. — А то вы меня окончательно заморозите.
— Пока, — сказал Макэлпин и вошел в отель.
В вестибюле уборщица оттирала шваброй пятно на полу возле лифта. Ночной портье, облокотившись о конторку, сонными глазами наблюдал за ее работой. Чтобы привлечь его внимание, Макэлпину пришлось постучать по конторке и указать на свой ящичек, где он заметил письмо. Портье вручил ему письмо и ключ. Постукивая ребрышком конверта о ладонь, Макэлпин стоял в ожидании лифта и думал: «Якшается с головорезами, способными пустить в дело нож, и рассчитывает на их бережное отношение». Уборщица вдруг подняла голову; Их взгляды встретились. Это была женщина средних лет, с бесцветными слипшимися волосами. Ее красные задубевшие кисти казались рукоятками, насаженными на неожиданно белые дряблые руки. В робких глазах женщины мелькнула искра любопытства, которое она тут же попыталась скрыть, сконфуженно склонив голову. Десять лет, в течение которых она терпеливо терла полы, не прошли для нее даром. У Макэлпина заныло сердце, когда он увидел эту опущенную голову.
— Добрый вечер, — сказал он.
Женщина вздрогнула и испуганно облизнула губы. В этот момент открылась дверь лифта. Приземистый лифтер, облаченный в синюю униформу, не счел нужным поздороваться. Он смотрел жестко, неодобрительно. На четвертом этаже, пройдя шагов десять по коридору, Макэлпин обернулся. Лифтер стоял, скрестив на груди руки, и смотрел ему вслед. «Есть люди, которые вас не одобряют, мистер Макэлпин, — говорил его взгляд. — Откуда это вы притащились в такую позднь?»
У себя в номере Макэлпин снял пальто и шляпу, но забыл о галошах. На красном ковре остались большие мокрые следы. Он взглянул на письмо, которое все еще держал в руке. Письмо было от отца. Макэлпин его распечатал.
Отец, не одобрявший его уход из университета, беспокоился, что долго не получает от него писем, и с нетерпением ждал известий, которые бы подтвердили, что у него есть реальные перспективы получить работу в «Сан». Макэлпин закрыл глаза и вздохнул. Он представил себе, как рассказывает отцу о том, чем он занимается здесь, в Монреале. «Джим, Джим, я тебя не узнаю! — встревоженно воскликнет он. — С твоей ученостью, с твоим воспитанием!..»