– Знаешь, Бривман, ты же не страдающий служитель Монреаля.
– Я безусловно он. Разве не видишь – я распят на клене на вершине Мон-Рояля? Чудеса только начинаются. У меня как раз хватит дыхания сказать им: «Я вас предупреждал, жестокие подонки».
– Бривман, ты зануда.
И скоро их разговор прервется. Они молча стояли на балконе, глядя, как раскочегаривается ночная жизнь.
– Кранц, я имею какое-то отношение к твоему отъезду?
– Некоторое.
– Прости.
– Пора перестать переводить друг другу мир.
– Да… да.
Такие привычные здания, такие знакомые улицы. Даже Гаутама рыдал, потеряв друга. Завтра все будет по-другому. Эта мысль была почти нестерпима. Кранца не будет. Будто в сердце города выпустили на свободу бульдозер. Они не те люди, чтобы писать друг другу письма.
Кранц посмотрел на него долгим взглядом.
– Угум, – сказал он, словно старый фермер в кресле-качалке.
– Угум, – согласился ни с чем Бривман.
– Уже почти пора, – сказал Кранц.
– Спокойной ночи, Кранц.
– Спокойной ночи, старина Бривман.
Он улыбнулся и пожал другу руку.
– Спокойной ночи, старина Кранц. – Они соединили четыре руки, а потом разошлись по своим комнатам.
Монреаль как безумный раскупал пластинки Лидбелли[65] и «Уиверз»[66], в норковых шубах все неслись в Гезу-холл, чтобы послушать, как Пит Сигер[67] поет социалистические песни. Бривман оказался на вечеринке, поскольку считался фолксингером и был знаменит в узких кругах. По телефону хозяйка коварно предложила принести гитару, но он не принес. Он не касался гитары несколько месяцев.
– Ларри! Как я рада тебя видеть; сколько лет уже!
– Ты прекрасно выглядишь, Лайза.
Первым же оценивающим взглядом он заявил на нее права – из-за улицы, на которой они жили, из-за того, что знал, как она бела, из-за того, что ее ускользающее тело красной бечевкой связано к его телом. Она опустила глаза.
– Спасибо, Ларри. А ты стал знаменитым.
– Вряд ли знаменитым, но слово хорошее.
– Мы на прошлой неделе видели по телевизору твое интервью.
– В этой стране у писателей берут интервью на телевидении только с одной целью: чтобы остальная страна могла вдоволь посмеяться.
– Все считают, ты говорил очень умно.
– Все – злобные сплетники.
Он принес ей выпить, и они разговорились. Она рассказала о своих детях, двух мальчиках, и они рассказали друг другу о семьях. Ее муж в командировке. Они с ее отцом по всей стране открывают боулинги. Узнав, что она в одиночестве, Бривман начал фантазировать. Разумеется, она одна, разумеется, он должен был встретить ее именно в этот вечер, ее пригнали к нему.
– Лайза, теперь у тебя есть дети – ты когда-нибудь думаешь о своем собственном детстве?
– Я всегда себе обещала, что когда вырасту, все буду помнить точно, и детей буду воспитывать с этих позиций.
– И как?
– Это очень трудно. Ты не поверишь, как многое забывается и как мало времени, чтобы вспомнить. Обычно действуешь не раздумывая и надеешься, что принял лучшее решение.
– Ты помнишь Берту? – Это был первый вопрос, который он собирался задать.
– Да, но разве она не…
– А меня помнишь?
– Конечно.
– Какой я был?
– Я боюсь, ты обидишься, если я скажу, что ты был, как любой другой десятилетний мальчишка. Не знаю, Ларри. Ты был хороший.
– Помнишь Солдата и Шлюху?
– Что?
– Помнишь мои зеленые шорты?
– Это уже глупо…
– Я хочу, чтобы ты все вспомнила.
– Зачем? Если б мы помнили все, мы бы ничего не смогли делать.
– Если ты помнишь то, что помню я, ты окажешься со мной в постели немедленно, – слепо сказал он.
Лайза была добра, мудра или внимательна достаточно, чтобы не превращать сказанное им в шутку.
– Нет, не окажусь. Даже если бы хотела, нет. Я слишком эгоистична, напугана, слишком ханжа или кто там, чтобы рисковать тем, что имею. Я хочу все это сохранить.
– И я тоже. Я не хочу забыть никого, с кем когда-либо был связан.
– И не нужно. Особенно меня. Я рада, что сегодня тебя встретила. Тебе надо бы прийти и познакомиться с Карлом и детьми. Карл много читает, я уверена, тебе будет приятно с ним побеседовать.
– Последнее, что я намерен делать – это говорить о книгах с кем угодно, даже с Карлом. Я хочу с тобой переспать. Очень просто.
Его безрассудство заставляло его быстро притянуть ее к себе и обезоружить, но ему лишь удалось превратить разговор в светскую беседу.
– Для меня не просто. Я не пытаюсь быть забавной. Почему ты хочешь со мной переспать?
– Потому что когда-то мы держались за руки.
– И это – причина?
– Людям везет: они могут быть связаны каким угодно образом, даже через стол, стоящий между ними.
– Но ты не можешь быть связан со всеми. Иначе это ничего не значит.
– Для меня будет значить.
– Но разве отправиться в постель – единственный способ, которым могут быть связаны мужчина и женщина?
Бривман ответил, как полагается при флирте, не принимая во внимание свой реальный опыт.
– А как еще? Разговор? Это моя работа, и никаким словам я не доверяю. Дружба? Дружба мужчины и женщины, не основанная на сексе, – притворство или мазохизм. Когда я вижу, как меняет женское лицо оргазм, которого мы достигли вместе, я знаю, что мы встретились. Все остальное – фикция. Такова терминология, которую мы сегодня используем. Остался только этот язык.
– Тогда это язык, которого никто не понимает. Просто лепет.
– Лучше, чем молчание. Лайза, пойдем отсюда. Теперь в любой момент кто-нибудь может спросить, почему я не принес гитару, и я буду обязан дать ему в зубы. Давай поговорим где-нибудь за кофе.
Она мягко покачала головой.
– Нет.
Это было лучшее нет, что он только слышал, ибо в нем слышались достоинство, благодарность и твердый отказ. Оно заявляло на него права и заканчивало игру. Теперь он согласен был говорить, смотреть на нее и удивляться, как тогда – когда юноши в белых шарфах увозили ее в длинных машинах.
– Никогда не слыхал, чтобы это слово звучало лучше.
– Я думала, это то, что ты хотел слышать.
– Как ты стала такой чертовски мудрой?
– Берегись, Ларри.
– Смотри, что мы нашли. – Хозяйка сияла. За ней подтянулось несколько гостей.
– Я никогда не слышала, как ты играешь, – сказала Лайза. – Хорошо бы.
Он взял незнакомую гитару и настроил. Проигрыватель выключили, и все подтащили стулья поближе или уселись на толстый ковер.
Это был хороший испанский инструмент, очень легкое дерево, звучные басовые струны. Он не брал гитару в руки несколько месяцев, но тронув первый аккорд (ля-минор), обрадовался, что согласился играть.
Первый аккорд для него всегда самый важный. Иногда он звучит металлически, слабо, и тогда правильнее всего просто отложить инструмент, потому что звук не станет лучше, и все его выдумки будут блямкать, как реклама. Такое случается, когда он берет инструмент без должного уважения или любви. Гитара упрекает его, как покорная фригидная женщина.
Но бывают хорошие моменты: звук глубок и тягуч, и ему не верится, что это он бренчит по струнам. Он смотрит на размытое пятно своей правой руки, а танцоры-пальцы левой перебирают лады, и он изумляется – какова связь между всеми этими движениями и музыкой в воздухе, будто исходящей из самого дерева.
Так и получилось, когда он заиграл и запел лишь для Лайзы. Он пел песни испанской гражданской войны, не как партизан, но как историк Тиресий[68]. Он пел минорные песни разлуки, думая о прекрасном вступлении Донна:
Любовь моя! Не упрекну
В том, что устала ты,[69] –
в котором сущность всех песен о любви. Он почти не пел слова, он их проговаривал. Он вновь открывал поэзию, переполнявшую его последние годы, простую строку, что отдавалась беспечно, а потом, еще не оборвавшись, брала за душу.
Уж лучше жить во мраке ночи,
Оставив веру в свет дневной,
Чем знать, что милая забыла,
И с ней теперь уже другой.[70]
Он играл час, каждой мелодией целясь в Лайзу. Пока он пел, ему хотелось развязать красную бечевку и отпустить ее. Это лучший подарок, который он только мог ей преподнести.
Когда все закончилось, и он бережно убрал гитару, будто в ней жила лучшая часть его самого, Лайза сказала:
– После этого я себя чувствую связанной с тобой больше, чем после всего, что ты сказал. Пожалуйста, приходи к нам поскорее.
– Спасибо.
Вскоре он выскользнул с вечеринки – прогуляться на гору. Он смотрел на луну, и та долгое время не двигалась.
Четыре дня спустя в полвторого ночи зазвонил телефон. Бривман кинулся к нему, радуясь, что можно нарушить рабочий режим. Он знал все, что она скажет.
– Я подумала, ты вряд ли спишь, – сказала Лайза.
– Я не сплю. А вот тебе надо бы.
– Я хочу тебя увидеть.
– Я тоже хочу тебя увидеть, но у меня есть идея получше: положи трубку, зайди к детям и отправляйся в постель.
– Я это уже делала. Дважды.
У нас свободная страна. У старых табу – сомнительная репутация. Они взрослые, на ужин их не позовут. Ей – двадцать с хвостом, благополучная, белая, с быстрым автомобилем и уехавшим из города мужем, классическая вдова коммивояжера. Он – один со своей бессонницей и дурными рукописями.
Бривман, лживый ты сластолюбец, твоя комната омерзительно пуста, как и твоя доброжелательная улыбка. Я знал, что мне ее пригонят, Кранц.
Она нарушила молчание.
– Хочешь, чтобы я приехала?