– куриный бог и сердолик. Она вздыхает. И райский сад, и Ева из райского сада. Она никогда не напомнит ему… И о хризантеме «Возвращение», лиловой, с ослепительно-белой сердцевиной, тоже не расскажет. Она невольно улыбается – могут быть у нее свои маленькие тайны?
Она украдкой смотрит на Андрея. Он не глядя берет ее руку, подносит к губам…
Счастье захлестывает Лару. Неужели это я, думает Лара. Неужели это со мной? Муж… Мой муж. Любимый…
Машина сворачивает на лесную дорогу, трясется на выбоинах. Мотор ревет натужно. И вдруг наступает оглушающая тишина. Андрей рывком поворачивается к ней, крепко обнимает, жадно целует, нетерпеливо расстегивает блузку. Бессвязно повторяет между поцелуями: «Я так… соскучился! Как будто сто лет… не видел… честное слово! Я хочу тебя… Я люблю тебя!»
И Лара, скромница Лара, монашка Лара, отвечает ему, полная нетерпения…
…Он отпирает дверь, толкает с силой, подхватывает ее на руки и переступает через порог. Говорит: «Добро пожаловать!» Целует. Не давая раздеться, берет за руку и протаскивает по пустым комнатам. Андрей гордится своим домом, как ребенок новой игрушкой, напоминая радостью и нетерпением того, прежнего. За окнами ночной марсианский пейзаж. Светящаяся паутина дорог, обозначенная красными огнями движущихся механизмов, яркие кляксы площадей, дрожащее розовато-синее марево реклам.
– Нравится? – спрашивает Андрей.
– Очень! – отвечает восхищенная Лара. – А почему пусто?
– Не успел. Купим вместе. Завтра же поедем, выберешь сама, что захочешь.
Он ведет ее в спальню – единственную комнату, где есть мебель. Мягко вспыхивают торшеры в каждом углу. Четыре торшера с большими уютными абажурами – приглушенно-красно-желтыми. Кровать впечатляет размерами. Атласное покрывало цвета тыквы в зеленые листья, ковер цветы тыквы с темно-зеленым восточным орнаментом, тяжелые атласные гардины тоже цвета тыквы. От насыщенных неразбавленных темно-желтых тонов – коктейля из тыквы, хурмы, папайи, еще неизвестно каких экзотичных плодов и цветов – комната кажется мрачноватой и тревожащей.
– Ох! – вырывается у Лары. – Какой… цвет!
– Мой любимый, – говорит Андрей. – Оранжевый! – Он подводит ее к кровати, берет за плечи, чуть толкает. Она падает на пышное покрывало, оно мягко пружинит, вбирая ее. Ларе кажется, она тонет. – Вот мы и дома!
Он уходит утром, обещает вскоре освободиться. Хлопает входная дверь, и Лара остается одна. Она неслышно бродит по квартире, заглядывая в пустые комнаты. Мягко светится паркет, от белых стен веет пустотой и монастырской кельей. За окнами вполне урбанистический пейзаж с высоты птичьего полета. Кухня самое теплое место. Она долго сидит на кухне, закутавшись в шаль. Пьет остывший кофе, удивляясь себе. Травяной чай в городе неуместен. Городу нужен крепкий, продирающий до костей черный кофе для противостояния недосыпам, децибелам, дорожным пробкам, стрессам и осенней ностальгии. Вот и началась новая жизнь, думает Лара. Кофе вместо травяного чая. Четырнадцатый этаж вместо дома, прочно стоящего на земле, из окон которого видны деревья. Балкон вместо веранды. А цветы куда?
Она рассматривает себя в зеркале большой ванной комнаты, поражающей воображение блеском хромированных деталей. Женщина в зеркале выглядит неуверенно. Беспощадный дневной свет бьет в глаза. Она с любопытством подносит к носу флаконы и тюбики. Знакомые запахи, так пахнет от Андрея. Здесь живет новый Андрей, думает Лара. А где остался тот, прежний? Ей кажется, что тот, прежний, был бы здесь неуместен.
– Я обещаю, – говорит она, серьезно глядя на свое отражение в сиянии мертвящего дневного света. – Я даю честное слово – никогда! Никогда не сравнивать… этих двоих. Это Андрей – до последнего волоска, до последней родинки, до последней интонации и жеста. Андрей. И я люблю его…
Кирилл положил перед шефом пачку иностранных газет и распечаток из Интернета. Тот поднял глаза вопросительно.
– Новые материалы по убийству Йоханна Фрауэнхофера, – сказал Кирилл бесстрастно. – Они все еще копают. Просеивают через сито всех присутствующих. Там было семьдесят три журналиста плюс обслуга. Вот сейчас их и шмонают. Здесь, – он потыкал пальцем в одну из газет, – сообщают, что документы нескольких человек, присутствовавших на пресс-конференции, вызывают вопросы. Можете мне поверить, они не отстанут. Во-первых, прокололись, дело чести теперь. Во-вторых, все эти вопли насчет нового оружия: «принципиально отличный подход, удачная «проба пера», новый виток в политическом терроризме». И так далее. Тем более не отстанут – задавить в зародыше и самим взять на вооружение. И намеки на скорый результат. Даже если его не найдут… хотя могут и найти… в конце концов. Выйдут на коллег из наших служб, скооперируются и возьмут след. Зажмут в клещи… – Он помолчал, давая начальнику время осмыслить услышанное. Потом добавил: – Вот и получается, что иногда лучше не экспериментировать… – В его голосе прозвучал едва уловимый упрек.
Они смотрели друг на друга. Взгляд Кирилла был, как всегда, невыразителен. Острый подбородок, бледные губы, бесцветные глаза – лицо его напоминало сжатый кулак. Василий Петрович прекрасно знал, что в случае чего Кирилл продаст его с потрохами… нет, замочит – мертвые молчат, и займет первое место в империи. Ничего личного, только бизнес. Он в свое время поступил точно так же. Самое главное в их работе – двойной, тройной кордон за каждым и время от времени тасовать колоду. Прав Кирилл, иногда лучше не экспериментировать, сюрпризы в их деле чреваты. Авенир неуправляем. Что такое «авенир», кстати? Неуправляем, как буль, – говорят, они бросаются на хозяев. Генерал Колобов, бедняга, не уберегся…
Он задумчиво смотрит на помощника – Кирилл жаждет крови. Ну что ж… А жаль!
– Ты не знаешь, что такое «авенир»? – спрашивает он. Кирилл в свое время закончил иняз. Интеллигент в пятом колене, профессорский ребенок…
Глава 7Заговор
Феодосий завтракал, сидя на почерневшей от времени и непогоды скамейке. Перед ним на одноногом столике на льняной салфетке лежал хлеб, сало, лук. Кружка с крепким чаем. Он отрезал ножом пластину сала, откусывал от хлеба и луковицы. Ел неторопливо, скользя взглядом по двору, пустому саду, полуразрушенным строениям. Прикидывал. Не успеть до зимы. И денег нет. И просить не у кого – голытьба кругом. Спасибо, что приходят помочь. Можно было бы раскрутить чудотворную, да тут твердая рука нужна, не чета его…
Давешнего человека Феодосий заметил, когда тот входил в арку. Вчера он сидел часа три под деревом, думал о чем-то. Неспокойный человек, сумятливый. Пришел опять неспроста.
– Добрый день, – поздоровался Карл Мессир, подходя ближе.
– Здравствуйте, – отозвался монах. – Садитесь. – Он указал рукой на скамейку напротив. – Прошу к столу.
– Спасибо, я не голоден.
Наступило молчание. Монах мерно жевал. Карл смотрел на сад. Он придумал ночью, как увидеться с Аленой, не поднимая шума. Или выяснить, там ли она. Письмо могло оказаться провокацией. Данило ему не верит, глаз с него не спускает. И правильно делает… Он всем задолжал. Главное, проникнуть в скорбный дом, а там – по обстоятельствам. Если Алена там…
– Я хочу спросить… – неуверенно начинает Карл. – Икона действительно чудотворная?
Вопрос был глуп, кто отвечает на подобные вопросы?
Монах пожимает плечами. Говорит не сразу:
– Если есть вера, чудеса без надобности.
– Мне нужна помощь, – решается Карл.
Монах молчит.
– В лечебнице держат человека, мне бы увидеть его… ее.
– Родственница? – спрашивает монах.
– Да. Не совсем. Это из-за меня, я думаю… Она вроде хотела покончить самоубийством. Это, конечно, грех по-вашему, я понимаю, но не ее грех… Наверное, мой. Тетка прислала письмо, сама ничего толком не знает. Мне бы увидеть ее, поговорить… Вы же бываете там…
Монах внимательно смотрит Карлу в глаза. Вдруг спрашивает:
– Кто вы?
– Андрей. Человек.
– Человек… – повторяет монах, не сводя с Карла пристального взгляда. – А что сам? Я думаю, вы и сами сможете.
– Как? – не понимает Карл. – Там же охрана.
Монах испытующе смотрит на него, потом отводит взгляд, задумывается.
– Хотите, я буду работать в саду? – вырывается у Карла.
Монах усмехается и говорит неожиданно:
– Баш на баш?
– Да нет, просто так, – смущается Карл. – И друзей приведу.
– Бываю я там, – говорит монах. – Несчастные люди, не ведали, что творили… А все ж Божья тварь, не бездушные. Никому не нужны, все брезгают. Даже не знаю, что сказать… там свои законы.
– Мне бы только увидеться, – говорит Карл. – Пожалуйста.
Монах кивает…
Спустя полчаса они идут по проселочной дороге в скорбный дом. По проселочной ближе. Иногда она переходит в широкую тропинку, вьющуюся между огородами. На межах между ними стоят красноватые заросли лебеды. Пахнет картофельной ботвой. Мечется в воздухе белая бабочка-капустница.
Двор был обнесен металлической сеткой, за ней бродили люди. До Карла донесся вой. Казалось, выла собака, мучительно, тоскливо, бессмысленно. Люди бродили невидяще, натыкаясь друг на друга, напоминая механизмы. Не останавливаясь, обходили препятствие, шли дальше. Доходили до стены, стояли с минуту неподвижно, поворачивались и шли обратно. И так до бесконечности.
– Слава богу, не понимают, – пробормотал монах. – Это со мной, – бросил он здоровенному малому на проходной. – Здравствуй, Леня.
– Здравствуйте, святой отец! – серьезно отозвался парень, покосившись на Карла, отмечая взглядом синяк и царапины на его лице. – Проходите! Милости просим.
Они шли по длинному коридору. В горле першило от отвратительного запаха мочи, хлорки, бедной кухни. Окна были открыты, в коридоре гулял сквозняк, но тяжелый запах не выветривался. Монах уверенно открывал двери, окликал людей по именам. Говорил громко и раздельно. Худенький мужичок, стриженный под ноль, с безбородым бабьим лицом, бросился им навстречу.