— Зачем ты отравил мою радость? Дни и ночи будут пронизаны страхом и ожиданием неизбежного.
Старик замотал головой.
— Но как я смогу наслаждаться любовью царя, зная, что мне суждена разлука с ним?
— Посмотрим, что ты скажешь завтра… Слушай, Избегающий неизбежного, сейчас же ты все забудешь. Радость твоя не будет омрачена. Но когда придет твой час, ты вспомнишь, что выбрал сам — и страха не будет.
— А если я пожалею о своем выборе?
— Никогда, — твердо сказал старик, — никогда я не посоветую тебе того, о чем ты станешь жалеть.
— Благодарю тебя.
— А, ты понял… Что ж, могу я обратиться к тебе с просьбой?
— Ты — ко мне?
— Больше не к кому.
— Клянусь!.. — горячо начал Акамие…
— Остановись! — старик расстроенно покачал головой. — Как ты неосторожен… Ты узнай сначала, о чем просьба. Да и потом не стоит клясться. Даже тебе.
— Хорошо, — сказал Акамие, — я слушаю тебя.
— Есть один человек, судьба которого уже сплетена, и нить оборвана. Радости и любви ему достанется намного меньше, чем тебе, а боли и страха для него запасено с избытком… Жизнь его и смерть ничего не значат. Но и я умею жалеть. Однако сделать ничего не могу. Ты — можешь.
— Но что? Скажи…
— Не надейся, что не скажу. Но слушай очень внимательно, — предупредил старик. — Если ты выберешь и его, то, может быть, вплетешь в его узор нить золотую. Но знай: каждый, кого ты выбрал, увеличит твою боль и твой страх. Двое стоят больше, чем один, с третим цена возрастает…
— Значит…
— Значит.
— Кто он?
— Чем меньше ты знаешь о нем, тем больше золотых нитей купишь для него.
— Но как я назову тебе его имя?
— Я и так его знаю.
Тогда Акамие поспешно выкрикнул:
— Я его выбрал! — и прикусил кончики пальцев.
— Теперь поздно жалеть, и ты не бойся. Или ты думаешь, что ты щедрее и великодушнее Судьбы?
Акамие покачал головой.
— Если ты готов, то иди теперь к царю. Иначе эта ночь никогда не кончится. Забудь все и иди.
В тот же миг с шумом упала тяжелая завеса на двери, языки пламени качнулись и взвились. Зашевелились рабы, собирая краски и притирания.
Акамие, разбуженно тряхнув головой, приподнял занавес и шагнул из комнаты. Занавес опустился за его спиной.
Старик посмотрел ему вслед, поднялся, и, никем не замеченный, вышел в сад.
Рабы подняли с пола брошенные покрывала, и, недоуменно пожимая плечами, сложили их в сундук.
Эртхиа успел: в последний час перед рассветом проник известной дорогой в сад Акамие и через окно — в его покои. Огляделся, вопрошая темноту: где брат?
Но брата не было, а где он, об этом Эртхиа не станет думать, нет. Брат мой, царевич-брат, царевич-раб… Не отец ли властен над участью сына?
Но!
А над честью?
Смяв в груди вздох, Эртхиа шарил в темноте, отыскивая дверную завесу, но все ладоням подставлялись — погладь! — густоворсые, толстые ковры. Наконец, подалось под рукой, шорхнула по полу бахрома. Эртхиа сжал зубы. Неслышно выдохнул. Опочивальня царя — близко. Стража у опочивальни — рядом.
Но — тишина…
Вытряхнул на ладонь сухие розовые лепестки из бархатного мешочка, рассыпал по ковру: от завесы — и пока не ударился свободной рукой о витой-резнойстолбик балдахина. Стряхнув с ладони останки первой розы этого лета, протиснулся под кровать, приподнятую над полом на черных грифоньих лапах с золочеными когтями.
Сквозь крученую толстую бахрому ему было видно, как истончилась тьма, и проступали сквозь нее сначала предметы выпуклые и светлые, и лишь потом — узоры на коврах и драгоценная чернь и инкрустации на сложенных в пирамиды футлярах для свитков, и на длинном наклонном столике под окном — чернильницы из слоновой кости в серебре, каламы, тонкие кисточки.
«Силки Судьбы! — испугался Эртхиа, — или я комнатой ошибся?»
Если бы не ароматы благовоний, не груды украшений перед зеркалами, подумал бы, что попал в жилище ученого мудреца.
Но на дверной завесе молочно мерцали лилии и нарджисы, вышитые жемчугом, а глаза Эртхиа сами собою сомкнулись, успокоенные…
И только тогда, когда шорох покрывал и усталый, приглушенный звон браслетов и ожерелий возвестили о приходе Акамие, тогда открыл глаза Эртхиа.
Увидел, как босые мальчишечьи ступни под текучим шелком, под широкими браслетами, в которые заключены покорные щиколотки, как сонно, лениво ступали они, неловко, неверно между двух пар обутых в сандалии, услужливо семенящих ног.
И вдруг пробудились, замерли, наступив на сухие лепестки, замерли, чуть приподнявшись на носках.
Эртхиа, затаив дыхание, улыбнулся.
Акамие отнял локти из рук евнухов.
— Вон пошли! Оставьте меня.
И зевнул, не от усталости — мигом сон улетел, спугнутый радостью и страхом — от волнения.
— После вас позову. Все — вон! Спать хочу…
И когда упала завеса за последним, сдержал нетерпение, выждал, чтобы удалились их шаги.
— Брат… — позвал шепотом, — ты здесь, брат?
Эртхиа высунул руку из-под кровати. Акамие подбежал и помог ему выбраться наружу. Стоя на коленях, они обнялись. И не могли дышать, а только часто вздыхали, и плакали оба.
Ибо сказал сказавший: «Кто не прольет слез при расставании или при встрече после долгой разлуки, тот воистину человек с каменным сердцем и недостоин дружбы».
— Ты вернулся, мой дорогой брат, живой и невредимый! Как ты думаешь показаться на глаза царю? Я просил за тебя, но…
Эртхиа опустил глаза.
— Отец не узнает, что я здесь. Мало времени у меня — Ханис ждет за городской стеной. Когда в полдень дневная стража принесет узникам еду, мы должны быть далеко.
— Ханис? Так ты нашел его сестру? Она жива?
— Я посватался к ней.
Акамие всплеснул руками.
— Но постой, что за разговор… Как пропылились твои волосы и одежда! Моя купальня наполнена, как бы ты ни спешил, у тебя хватит времени вымыться, идем, я помогу тебе. Там ты мне все и расскажешь.
Акамие вытер ладонями щеки и повел брата в купальню.
Погрузив иссушенное горячим ветром тело в прохладную воду, Эртхиа застонал, взгляд его затуманился, на лице расцвела блаженная улыбка.
— Я мылся в бане в последний раз перед свадьбой, — пожаловался он.
Акамие усмехнулся ласково и принялся вливать в бассейн благовония из сосудов с узкими горлышками.
— Роза, цветки пальмы и сафлор. Расскажи мне о сестре Ханиса. Как жаль, что я его больше не увижу!
— Она красивая, — мечтательно улыбнулся Эртхиа. — Да. Покрывала не носит, носит штаны, не поясе — длинный меч, и я на ней женюсь.
Акамие прыснул. Он как раз расплетал косу Эртхиа, черные пряди растекались в прозрачной воде.
— Ты решил? А она согласилась стать второй женой?
— Да, в этом все дело. Я спросил Ханиса, будет ли она у меня единственной женой. Ханис ответил: если будет, то единственной. А ты что скажешь?
— Что ж я скажу? Ханис знает больше. У тебя ведь есть уже жена, мой брат-воин, и будут еще. Но не Ахана-царица.
Эртхиа рывком обернулся, расплескав воду и намочив рубашку Акамие. Черные пряди заклубились вокруг него.
— Будет!
Глаза его сверкали.
— Я говорю, будет!
— Не шуми, — испуганно, но ласково попросил Акамие. — Повелитель сейчас спит крепко, но все же…
Эртхиа прижал ладонь к губам. Но из-под пальцев рвался горячий шепот:
— Обряд не закончен — я не женат. Нет у меня жены! Будет — Ахана!
Акамие улыбнулся, закивал головой.
— Ты сказал, брат, значит, будет.
Спорить ли с братом, которому скоро-скоро в дорогу, в неизвестность? Разве им решать? Судьба решит.
— Но скажи мне, брат, — снова забеспокоился Эртхиа, — бывало ли в Хайре, чтобы у мужчины была одна жена? Читал ты о таком?
Акамие задумался.
— Это истинная редкость. Но бывало, и мы находим об этом рассказы в свитках и сшитых книгах. Вот хотя бы Хамаджед Неистовый, чья страсть к Таруб знаменитее солнца, и ты сам должен бы помнить об этом… Или Джадхаана, надевший серьгу с именем Уравы, хоть над ним не смеялись только глухие, не слышавшие о нем. Или Джуддатара, покорный прекрасной Кумантад и отказывавшийся иметь детей от других женщин…
— Но у них были и другие жены! — сокрушенно возразил Эртхиа. — Жены и невольницы… Не зазорно ли мне, сыну великого царя, иметь одну жену? У последнего нищего их по крайней мере две, иначе люди спросят: мужчина ли он?
— Так не женись на Ахане! — рассмеялся Акамие. — Или потом возьми других жен.
Эртхиа покачал головой.
— Брат мой, ты женишься не завтра. Думай, пока твоя голова на плечах. Но я бы поспешил унести ее оттуда, где она подвергается опасности.
Акамие помог Эртхиа натуго стянуть мокрые волосы в косу, а потом с помощью брата поднимал тяжелые крышки сундуков.
— Это твой кафтан. Узнаешь? Первая одежда воина, которую я носил на моих плечах. Хорошо, что я сохранил это, моя одежда была бы тебе тесна.
— А у тебя хранятся и те кафтаны, которые сшили специально для тебя? Не дашь ли ты мне один из них?
— Думаешь, моя одежда будет тебе впору? — изумился Акамие.
Эртхиа, вздохнув, отвернулся.
Акамие поспешно выложил из сундука еще один кафтан, рубашку, штаны. Из другого достал две пары сапог. И пока Эртхиа торопливо, но тщательно одевался, расстелил на полу одно из своих покрывал, уложил и увязал в него запасную одежду и обувь, в отдельных свертках — кусочки вяленой дыни, сушеный виноград и абрикосы, медовые лепешки.
— Больше ничего нет. И сумки дорожной нет.
— Ничего, — успокоил брата Эртхиа, — кони готовы в дорогу, переметные сумы уже на их спинах, было бы чем наполнить. Всадник в дороге не пропадет.
— Возьми! — попросил Акамие, протягивая брату полные руки перстней и ожерелий.
— Не знаю, когда вернусь. Передай отцу: мне жаль огорчать его непослушанием. Но здесь мне всегда оставаться младшим царевичем, а в степи я сам по себе, первый и последний.
Акамие ответил невпопад, гладя его по плечу.
— Не забудь мутную воду заедать чесноком. У меня нет чеснока, чтобы дать тебе в дорогу…