Агнесса в присутствии Юлии глаз не сводила с ребенка, но та не обращала на мать никакого внимания. А Пачини… Он жил последние дни, словно во сне, совершенно забыл про походы в театр, про переговоры с Россини – и знай таскался по унылым развалинам, засыпанным столетия назад пеплом Везувия, потому что эта проклятущая чужеземка вдруг увлеклась археологией!
Если они всюду ездили в сопровождении графа Литты, Агнесса чувствовала себя достаточно спокойно. Но когда эта парочка отправлялась на экскурсию без пригляда, Агнессу начинало трясти от беспокойства. Ей чудилось, что совращение ее мужа вот-вот произойдет! Или даже уже произошло!
Но вот Пачини возвращался – злой, изнервничавшийся, исхудавший, с лихорадочно блестящими глазами – и Агнесса понимала, что он вновь остался ни с чем.
Первым чувством ее бывало несказанное облегчение. Но спустя несколько минут, лишь только Пачини добирался до супружеской постели, начиналась истинная пытка!
Агнесса всегда знала, что вышла замуж за неутомимого мужчину. Утолить его похоть было так же трудно, как остановить дождь решетом. А Агнесса была совершенно равнодушна к исполнению долга жены. Раньше Джованни нечасто жаловал ее своим расположением, ибо у него всегда имелась какая-нибудь горячая любовница, да и шлюх вокруг полно. Но теперь, распаленный проклятущей чужеземкой, он изливал свою страсть в лоно жены… иногда называя ее Юлией и даже не замечая этого.
Теперь Агнесса постоянно не высыпалась и едва волочила ноги. И тут начали ее посещать странные мысли. Она размышляла: а ведь если бы Пачини добился своего от русской графини, он оставил бы жену в покое – хотя бы ненадолго?..
Сначала Агнесса этими мыслями возмутилась. Но постепенно стала понимать, что долго не выдержит неистовства мужа. Надо было как-то спасаться…
Как-как?! Да молиться надо! Молиться святой Мадонне, чтобы Джованни и Юлия поскорей стали любовниками!
Искренняя молитва всегда найдет путь на небеса. Нашла сей путь и молитва Агнессы.
Санкт-Петербург, Москва, 1823–1827 годы
Если бы кто-то рассказал тем десяткам, а может, даже и сотням мужчин, которые от всей души завидовали графу Николаю Александровичу Самойлову: его происхождению, богатству, светскому блеску, успехам по службе и у женщин, молодости, богатырскому здоровью, везению за карточным столом, удивительной красоте и, конечно, его женитьбе на одной из самых прекрасных и богатых женщин Российской империи,– если бы кто-то рассказал им, что «русский Алкивиад» считает себя несчастнейшим из смертных, то они бы, конечно, не поверили, а рассказчика сочли бы клеветником.
На самом же деле это была истинная правда, причем с мыслью: «Да пропади все пропадом! Ну почему я такой несчастный?!» – граф Николай просыпался вот уже несколько лет чуть ли не каждое утро. Несчастья его начались с того дня, как расстроилась его свадьба с Сашенькой, вернее, с Алиной Римской-Корсаковой. Николай первым назвал ее Алиной – с тех пор и повелось, что для самых близких она была не Александра, не Сашенька, а именно Алина.
Николай влюбился сразу, лишь только на балу у Вяземских увидел эту тоненькую девушку с такими яркими и живыми черными глазами, что ему невольно захотелось зажмуриться, словно этот напряженный взгляд его ослепил.
–Ого,– пробормотала стоявшая рядом матушка, графиня Екатерина Сергеевна, которая немедленно все, что касалось сына, замечала и подмечала,– Римская-меньшая так и ест тебя глазами!
Николай сделал вид, будто подавляет зевок, и вышел из залы. Он не желал слышать, что скажет матушка об этой девушке. А что скажет, да непременно какую-нибудь гадость – в этом можно было не сомневаться.
Графиня Екатерина Сергеевна Самойлова в эту пору особенно внимательно присматривалась ко всем молодым столичным – да и московским тоже, когда Бог в Москву приводил вот, как сейчас,– красавицам. Она была обуреваема желанием как можно скорее женить сына. Боялась, что от безделья и легкой жизни сопьется, истаскается красавчик Николай, и не видать ему тогда звания флигель-адъютанта. Ведь своим гулящим поведением он непременно вызовет неудовольствие стареющего императора, который, чем больше годов наживал, тем реже вспоминал, на какие эскапады сам когда-то был горазд. Государь теперь предпочитал видеть рядом людей положительных, крепко связанных семейными узами и таких же вялых в выражении эмоций, каким сделался он сам.
А Николай был молод и горяч, весьма склонен к дружеским попойкам, поездкам к цыганкам и непотребным девкам, а также к карточной игре, оттого матушка поминутно за его судьбу волновалась. Все-таки он один у нее остался, кроме двух дочерей, а дочери, как известно,– чужое сокровище.
В отличие от погибшего в Турецкой кампании Григория и рано умершего Михаила – Николай был очень на матушку похож, что внешне, что нравом, а в свое время Екатерина Сергеевна ох гульливая была… Теперь свое бурное прошлое она старательно пыталась забыть, однако, что скрывать, иной раз приходил на память случай, когда великий князь Константин Павлович о ней такими непотребными словами выразился, что императрица Екатерина его под арест посадила. И много всяких иных веселых случаев на память еще приходило… Да, немало нагрешила! Не зря муж по пьяному делу плакался друзьям, что с женой у него ладу давно не было, а дети, откуда ни возьмись, берутся каждый год. Конечно, теперь графине Самойловой шестьдесят, и все свои ошибки она оставила позади, хорошенько выучившись на них, но совсем не хотела, чтобы сын учился на собственных ошибках. А чтобы этого не произошло, он не должен их совершать.
Однако Николай был еще молод, и умная жена могла бы стать верной помощницей в его исправлении, размышляла Екатерина Сергеевна. Вот только где взять такую, чтобы была молодая – и уже умная? Все какие-то глупышки бестолковые вертелись вокруг. Ладно, постепенно сама Екатерина Сергеевна и научит невестку уму-разуму, а пока довольно, если будет для начала послушная.
Но эта Александра Римская-Корсакова, по слухам, из самых глупых строптивиц, болезненная старая дева, привередница, каких мало, да и семья у них самая нелепая, поэтому Екатерина Сергеевна лишь глянула на нее мельком, да и отвернулась.
А между прочим, зря…
Николаю пришлось по вкусу именно то, что его матушку настораживало и отталкивало. Ему очень нравилось семейство Римских-Корсаковых: все три сына и пять дочерей, которые жили весело и радушно, как говорится, открытым домом. Хозяйка, вдова Марья Ивановна, славилась в Москве своим гостеприимством. Хотя состояние ее было некогда значительным, но жизнь на широкую ногу и с утра до ночи открытые для гостей двери ее дома напротив Страстного монастыря требовали значительных расходов. Сплетники судили ее за то, что она вечно в долгах у всего города, но долгов никому не платит, зато балы дает и дает. И не только балы, но обеды, вечеринки, маскарады, разные увеселения, зимой – санные катания за городом, внезапно объявленные завтраки… Досужие кумушки жалели детей, коих она разоряла, а пуще всего – дочерей-бесприданниц, которым, конечно, не сыскать женихов, несмотря на то что красавицы.
Вот ведь Сашенька совсем уж в девках засиделась!
Николай Самойлов тоже считал, что двадцатитрехлетней девушке пора замуж – и готов был исправить эту ошибку судьбы. Ему нравилось в Алине все: и ее романтическая бледность, и томность взгляда, которую завистницы называли жеманностью, и то, что считалось «привередливостью» – крутенький характер.
Скажем, еще в детстве Алина во все дни поста упрямо питалась только постными щами и кашей, не притрагиваясь к рыбе, которую тоже подавали на стол. А как-то раз – ей было тогда шестнадцать – на пари пошла ночью одна на церковное кладбище. Положила в доказательство свой платок на одну из могил и камушком придавила, чтобы не унесло.
Кто еще мог быть на это способен из знакомых Николаю девиц? Да никто!
Словом, он влюбился и задумал жениться. Открыл сердце Алине – она немедленно согласилась, ибо была так же пылко влюблена в Николая, как он в нее. Марья Ивановна была очень рада за дочь, но сразу сказала, что графиня Екатерина Сергеевна согласия на свадьбу не даст.
–Конечно, бывает, что и дозволения одной из матерей довольно,– сказала она с загадочным выражением, но и Николай, и Алина сразу разгадали эту загадку и поняли, что бесстрашная Марья Ивановна намекает на тайное венчание, ею одной благословленное. А мнение графини Самойловой – побоку.
Однако Николай прекрасно знал, что его ждет в таком случае. Матушка, как ни любит своего меньшого, «последыша» своего, не простит его своевольничанья и, как пить дать, лишит наследства и содержания. Нрав у нее крутой, прощения не выпросишь! Все отойдет сестрам. А ведь Алина и так бесприданница. На что они жить станут? Если матушка захочет, она ведь весь свет против сына поднимет, в том числе и на службе ему ходу не будет. Что ж тогда, гвардейскому офицеру в шпаки идти, письмоводителем? Почтмейстером? Нет уж, лучше все силы приложить, а матушку уломать!
И Николай, простившись с невестой – ненадолго, как он думал и как уверял Алину,– отправился вслед за графиней Екатериной Сергеевной в Санкт-Петербург.
Матушка, до которой уже доходили тревожные слухи о бурном романе Николая с «Римской-меньшой», обрадовалась его возвращению, зацеловала, заласкала – и заявила:
–А ведь я за тобой уже посылать собиралась. Нужно ко двору явиться, и чем скорей, тем лучше. Благодари Господа и государя, кои вняли моим молитвам: вот-вот будешь назначен флигель-адъютантом.
Николай целовал матушке ручки, прекрасно понимая, что благодарить нужно прежде всего ее. И благодарил искренне! От радости у него кружилась голова: стать свитским офицером – было заветной мечтой. Приблизиться к трону, сделаться допущенным к самым заветным тайнам венценосной семьи… О, как же он этого хотел! Близость с высшими мира сего – этого для тщеславного Николая Самойлова не могли заменить никакие, даже самые фееричные военные почести. Он совсем не жаждал проявить себя в ратном деле – куда более почетным для него был бы завтрак в обществе императорского семейства, возможность слышать доверительное «ты» от государя, ощущать приветливое похлопывание по плечу…