Откуда взялись эти красивые женщины, что сидят за столиками, пьют вино и танцуют? Как их миновала война? Почему у них такие холеные руки и такие розовые ногти? А вон у той кольцо с большим красивым камнем. И золотая браслетка, и ожерелье на шее. Так ведь это хорошо, хорошо, что есть красивые, нарядные, веселые, бездумные! Но за это время он столько всего перевидал! Женщин в шинелях, женщин с детьми в нескончаемых поездах теплушках. Они были совсем другие. Он вспомнил внезапно ту, что лежала на печке, с лицом, пылавшим от лихорадки… И медсестру, которой ампутировали ногу. Какие отчаянные и беспомощные были у нее глаза. И еще ему вдруг привиделась та девушка-зенитчица: сидит на пороге своей землянки, расстелив на коленях халат в розовых цветах — подарок союзников. Она гладила рукой шелковистую мягкую ткань и смотрела на нее задумчиво и чуть растерянно. И яркий халат напоминал диковинную птицу, которая залетела сюда каким-то чудом, неведомо зачем. И девушка не знала, что делать с халатом, и оранжевой пижамой, и шелковыми чулками в прозрачной обертке.
Леша взглянул на сестру. Она держала в руках бокал с вином и смотрела на танцующих, тихонько подпевая джазу: «Шаланды, полные кефали…»
— Ты здесь самая красивая, — сказал Леша.
— Ты — мой дорогой.
— Нет, правда!
— Я бы поверила тебе, если бы… если бы не было на свете зеркала.
— И все думают, что ты — моя девушка.
— Вот это хорошо. Пригласи же меня танцевать.
Расплескав вино, она поставила бокал на стол, положила руку ему на плечо, и он повел ее в гущу танцующей толпы.
— Теперь ты будешь мой старший брат, хорошо? — сказала она.
— Я давно уже так считаю. Я когда рассказываю про тебя ребятам, всегда говорю: «сестренка, сестренка», и они думают, что ты совсем маленькая. А что, не разучился я танцевать?
— Ты очень, очень хорошо танцуешь.
Они чуть помолчали. Он вел ее твердо, уверенно оберегая от толчков.
— О чем ты думаешь? — спросила она вдруг.
— Угадай.
Она прикрыла глаза, крепко сжала губы.
— Постой… Вот… Я спала уже, а ты разбудил меня и сказал, что пригласил Тамару танцевать. Это было на чьем-то рождении… На даче. В Быкове! Да? Ты приехал в город с последним поездом. Верно?
Вместо ответа он крепко стиснул ей руку.
— А я, — сказала Саша, — а я о чем думаю?
— Тебе жалко, что тут нет Мити, вот о чем ты думаешь.
Она не успела спросить, почему он сердится: оркестр умолк, но едва они сделали шаг к своему столику, загремел вновь. Какой-то морячок кивнул Леше: «Разрешите?», перехватил у него Сашу и ринулся с ней на середину зала, не дав Леше опомниться.
Леша снова сел за свой столик и вытянул ноги. Ему не хотелось никого приглашать, он злился на моряка, который увел Сашу; ему было скучно, неловко, досадно.
Он наполнил рюмку, выпил — еще и еще. Он хотел, чтоб стало весело. Чтобы все поплыло, закачалось, чтобы все вокруг стали ему милы. Он пил, оркестр играл какую-то крикливую, торопливую румбу, и пары не танцевали, а просто топтались на месте, ударяя ногой о ногу, стуча каблуками об пол.
Дурацкий какой танец, — думал Леша, — и что в нем веселого… Топчутся как остолопы. Сейчас растолкаю всех, отыщу этого нахального моряка и скажу ему…
И вдруг Леша натолкнулся на другие глаза. За три столика от него сидел юноша лет двадцати. Смуглый, как вороненок, он смотрел перед собой растерянно и вопросительно. И с тем прозрением, какое рождается внезапно и необъяснимо, Леша понял вдруг, что он здесь совсем один, этот паренек, и что ему, как и Леше, отчего-то худо, неуютно, горько.
— Послушай, — сказал Леша, как только морячок подвел Сашу к столику, — когда начнется новый танец, ты пойдешь и пригласишь вон того младшего лейтенанта — видишь?
— Ты с ума сошел? Что он обо мне подумает?
— Ничего! О тебе никто ничего плохого не подумает. А подумает, так я…
— Но… — сказал морячок и осекся. Леша смотрел на него в упор тяжелым пьяноватым взглядом. — Что ж… Я ничего… — сказал морячок и, чуть пятясь, отошел от стола.
— Сашенька, — сказал Леша, — я прошу тебя. Посмотри, какой он. Мне кажется, я знаю про него все. Один. Забрел на огонек, хотел согреться вином, людьми. А он здесь чужой. Он и не москвич даже, я уверен, он здесь никого не знает.
— Давай пригласим его за наш столик.
И тут вкрадчиво, поначалу тихо, а потом все смелее, скрипки запели «В лесу прифронтовом».
Саша махнула рукой и, ни о чем больше не спрашивая, быстро направилась к столику, за которым по-прежнему одиноко сидел незнакомый младший лейтенант.
Леша видел, как Саша сказала ему что-то, как он, робко улыбаясь в ответ удивленной, благодарной улыбкой, встал и обнял ее за талию.
И Леша снова налил себе вина, и теперь оно показалось ему не таким горьким. Нет, про тебя никто ничего плохого не подумает. Вон про ту, которая все время что-то орет, подумали бы. Что она там орет? «За победу!» Ну, ну… Зачем она так накрасилась, так расфуфырилась? Ведь старая же! Старая и злая! Была когда-то красивая, а теперь нет, а кричишь и смеешься, будто и сейчас красивая.
Он глядел на увядшее, обрюзгшее лицо женщины за соседним столом. Она была в ярко-розовом и очень открытом платье, волосы ее, крашенные хной, и густые румяна на щеках только подчеркивали тяжелые складки по обеим сторонам рта. Когда женщина в улыбке обнажала крупные зубы, казалось, что она вот-вот кого-нибудь укусит.
«И про эту, про эту подумали бы», — повторял про себя Леша с пьяным упорством, глядя на узколицую, узкоглазую бледную девушку с большим ртом. У нее была длинная шея, покатые плечи, а голову охватывал золотой обруч. Перед ним мелькнуло лицо сестры: глаза и лоб чуть виднелись из-за плеча юноши, он был намного выше ее. И вдруг задумчивые Сашины глаза засияли кому-то, и Леша повернул голову по направлению ее взгляда, уже зная, кого он сейчас увидит. Он не ошибся, это был Поливанов.
Леша скрипнул зубами. О, черт побери! И откуда он узнал, что мы здесь? И как уверенно идет к нашему столику, будто отлучился на минуту, а сейчас возвращается на свое место.
— Добрый вечер, — сказал Поливанов, садясь.
— Добрый вечер, — сквозь зубы ответил Леша, пододвигая к нему бутылку вина и тарелку с холодным мясом.
— Ты был прав, — услышал он Сашин голос, — ты был прав: он ленинградец. И здесь один, и на свете один, у него все погибли во время блокады, — говоря это, она пожимала Мите руку, — я рада, что пригласила его, он — чудесный.
— То есть как это — пригласила? — сказал Поливанов, приподнимая брови.
— Митя! — поспешно сказала Саша. — Взгляни, какие Леша подарил мне часы, смотри, какая прелесть!
Не глядя, Поливанов ответил:
— Не сердись, Леша, но часы Саше подарю я сам.
И тут Леша вскочил. Все, что было в эти сутки, — дурацкая история с колесным мастером, ночной разговор с Митей, бессонница, позорное, постыдное, как ему казалось сейчас, выступление в Аниной школе, все эти звонки по телефону и «нет, нет, нет» — по ту сторону провода: «спит после ночной смены… уехала… на фронте» — и что еще такое ему отвечали? — все это вдруг ожило и готово было обрушиться на голову Поливанова.
Он был в том состоянии глубокой усталости и обиды, когда гнев охватывает человека внезапно, и уже нельзя взять себя в руки, и не хочешь сдерживаться, и радуешься растущему, закипающему гневу как освобождению.
— Заткнись! — гаркнул он.
И вдруг Поливанов, словно не слыша, сказал, положив свою руку на сжатый Лешин кулак:
— Я еду в твой Подгорск. На ту самую Любимую улицу. Слышишь? Все увижу своими глазами, все проверю и попробую написать.
Леша сел. Не понимая, что случилось, Саша сказала, с жалостью глядя на брата:
— Лешенька, я буду носить твои часы. Я буду беречь их для… для твоей невесты. А тем временем…
— А тем временем наступает комендантский час, — сказал Поливанов, — и вас заберет патруль.
Но Леше вдруг неслыханно полегчало. Он совсем не хочет уходить, его патрули не схватят, сразу же видно, что он настоящий фронтовик. Конечно, парабеллум в кобуре, но опытный глаз сразу определит, что это не «ТТ» и не наган. Нет, Леша не спешит, ему совсем неохота уходить. Он наливает себе, Поливанову, Саше и смуглому юноше ленинградцу, который хочет пригласить Сашу на новый танец.
Какое симпатичное лицо, — думает он про узколицую, узкоглазую девушку с длинной шеей, — сейчас приглашу ее. Сразу видно, что она хорошо танцует.
Но Поливанов настойчив: ему-то все равно, у него ночной пропуск, но он не хочет, чтобы Саша провела ночь в милиции.
Ничего не поделаешь, они прощаются с погрустневшим, ленинградцем и выходят на улицу.
Патруль остановил их почти у самого Арбата. Леша подробно объяснил положение: ему завтра лететь на фронт, вот командировка, тут все написано. Патрульные внимательно выслушали все это и повели Лешу в комендатуру, а Сашу в милицию. Поливанов пошел вместе с Сашей, кивнув Леше:
— Не беспокойся, я ее выручу.
В комендатуре Леша снова произнес речь. На этот раз он обращался к дежурному коменданту. Комендант слушал внимательно и учтиво и, терпеливо дождавшись, когда Леша кончит, сказал:
— Я лично ничего против вас не имею. Однако порядок есть порядок. Ровно в пять утра мы вас выпустим без всяких последствий.
И Лешу прорвало: Леша сообщил коменданту, что он — тыловая крыса, что он протирает штаны, когда другие кровь проливают, что он всегда готов сделать гадость фронтовику…
После этого у Леши забрали трофейный парабеллум и повели в комнату задержанных. И прежде чем запереть дверь, дежурный сказал все тем же неторопливым учтивым голосом:
— Что ж, в пять утра не обещаю выпустить. Часам к девяти подойдет товарищ полковник и разберется, на каком основании фронтовик в пьяном виде устраивает дебош в московской комендатуре. Спокойной ночи, товарищ старший лейтенант!
Поняв, что положение безвыходное, старший лейтенант лег на лавку и постарался уснуть. Потом вскочил, долго ходил по комнате, постучал в дверь и попросил «тыловую крысу» позвонить родным и сообщить, чтоб рано не ждали.