нин.
Тотчас явившийся на Пресню с букетом цветов для Маргариты и корзиной со снедью и бутылками для своего тезки, Сергею Коненкову поэт в первый момент не слишком понравился: раздобрел, стал краситься и пудриться, да и одежды какие-то буржуйские. К тому же еще с порога, приосанившись и явно красуясь собой, путешественник спросил:
– Ну, каков я вам?
Дядя Григорий, не медля, осадил:
– Сергей Алексаныч, я тебе скажу откровенно – забурел.
Есенин сразу как-то сник, поставил корзину на стол и смиренно поблагодарил:
– Спасибо... Значит, в Америку собрались? Вот что я вам, братцы, скажу об этой Америке... Марго, закрой уши...
После этой встречи Коненковы с Есениным больше не виделись. Буквально перед самым отъездом Сергей Тимофеевич написал своему тезке: «Очень грустно мне уезжать, не простившись с тобой. Несколько раз я заходил и писал тебе, но ты почему-то совсем забыл меня. Я по-прежнему люблю тебя и ценю как большого поэта».
В начале января 1924 года советские художники из английского порта Саутгемптон отплыли в Нью-Йорк.
ЕВРОПА—АМЕРИКА, 20-е годы ХХ века
Эйнштейн относился к оглушительной славе и шумихе вокруг себя весьма и весьма иронично: «От меня хотят статей, заявлений, фотографий и пр. Все это напоминает сказку о новом платье короля и отдает безумием, но безобидным...» Поздравляя с Рождеством своего друга Генриха Зангера, он не удержался и сделал приписку в открытке: «Слава делает меня все глупее и глупее, что, впрочем, вполне обычно. Существует громадный разрыв между тем, что человек собою представляет, и тем, что другие думают о нем или, по крайней мере, говорят вслух. Но все это нужно принимать беззлобно».
Выступать с лекциями он не любил. И не умел. Его публичные выступления не отличались доступностью. По этому поводу Альберт Эйнштейн шутил, что элегантность оставляет портным и сапожникам.
Один из участников званого обеда во Франкфурте вспоминал, как Эйнштейн после окончания трапезы изъявил желание принять участие в камерном концерте. Его тут же окружила толпа экзальтированных поклонниц, которые (коль не случилось поцеловать) осыпали его комплиментами. Одна дама, когда ее представили Эйнштейну, повернулась к Эльзе и без обиняков спросила: «Могу я поговорить несколько минут с профессором Эйнштейном?» – давая понять, что присутствие Эльзы нежелательно. Супруга ученого тактично ответила: «Да, конечно, можете» – и снисходительно улыбнулась мужу. Он ответил ей улыбкой, потому что оба понимали мотивы просительницы...
В 1929 году научный мир шумно праздновал 50-летие Эйнштейна. Сам юбиляр участия в торжествах не принимал, укрывшись на своей вилле близ Потсдама, где принимал избранных друзей – Тагора, Чарли Чаплина, выдающегося шахматиста Эммануила Ласкера и кое-кого еще.
Пока Альберт в лучах славы странствовал по миру, в Германии росли антисемитские настроения. Соотечественники открыто травили Эйнштейна, называя его теории «еврейско-коммунистическим заговором в физике».
Когда зимой 1933 года к власти в Германии пришел Гитлер, Эйнштейн находился по приглашению Калифорнийского политехнического института в Америке, в Пасадене, вблизи Лос-Анжелеса. Кстати, накануне американская «Женская патриотическая корпорация» требовала не пускать Альберта Эйнштейна в США, так как он, по их мнению, является известным смутьяном и коммунистом: «Сам Сталин не связан с таким множеством анархо-коммунистических групп, как Эйнштейн». Получивший все же гостевую визу выдающийся реформатор мироздания ответил «патриоткам» через прессу: «Никогда еще я не получал от прекрасного пола такого энергичного отказа, а если и получал, то не от стольких сразу».
(Все-таки подавляющее большинство феминисток никогда не отличалось ни интеллектом, ни, к сожалению, особой красотой.)
Назначение нового рейхсканцлера Германии не стало для Эйнштейна большой неожиданностью. Чувствовалось, что он уже был готов к такому повороту событий. Покидая виллу Капут, Альберт Эйнштейн грустно посоветовал Эльзе:
– Посмотри на нее хорошенько.
– Почему?
– Потому что больше ты ее не увидишь.
Уже через два дня после воцарения Гитлера на имперском троне Эйнштейн обратился к руководству Прусской академии наук с просьбой выплатить ему полугодовую зарплату сразу, а не к началу апреля, как было оговорено ранее. Жизнь показала, что такая неожиданная предусмотрительность ученого была нелишней. Уже 27 февраля 1933 года своей сердечной подружке Маргарет Лебах он писал: «Из-за Гитлера я решил не ступать больше на немецкую землю... От доклада в Прусской академии я уже отказался».
В нью-йоркском консульстве Германии Эйнштейн долго беседовал с немецким дипломатом.
– Герр Эйнштейн, если вы не чувствуете себя виновным, с вами на родине ничего не случится, – пытался заверить его германский консул. – Вас ждут, вам будут оказаны все знаки внимания и почтения...
Но когда официальная часть закончилась, дипломат, опустив глаза, тихо сказал:
– Теперь, когда мы можем поговорить по-человечески, и я могу вам сказать, что вы поступаете именно так, как и следует поступать.
И поднес указательный палец к губам.
Эйнштейн с удовольствием откликнулся на просьбу корреспондентки газеты «Нью-Йорк уорлд телеграм» Эвелин Сили прокомментировать события, происходившие в ту пору в Германии: «Пока у меня есть возможность, я буду находиться только в такой стране, в которой господствуют политическая свобода, толерантность и равенство всех перед законом. Политическая свобода означает возможность устного и письменного изложения своих убеждений, толерантность – внимание к убеждениям каждого индивидуума. В настоящее время эти условия в Германии не выполняются. Там как раз преследуются те, кто в международном понимании имеет самые высокие заслуги, в том числе ведущие деятели искусств. Как любой индивидуум, психически заболеть может каждая общественная организация, особенно когда жизнь в стране становится тяжелой. Другие народы должны помогать выстоять в такой болезни. Я надеюсь, что и в Германии скоро наступят здоровые отношения и великих немцев, таких, как Кант и Гете, люди будут не только чествовать в дни редких праздников и юбилеев, но в общественную жизнь и сознание каждого гражданина проникнут основополагающие идеи этих гениев». Нью-йоркское интервью было перепечатано ведущими мировыми изданиями. Эйнштейна напрасно считали наивным гением. Он гораздо быстрее многих политиков понял, что ожидает Веймарскую республику в будущем. И весь мир тоже.
При этом он был не одинок. Чарли Чаплин прямо с экрана смеялся над Гитлером: «Его приветственный жест откинутой назад от плеча рукой с повернутой кверху ладонью всегда вызывал у меня желание положить на эту ладонь поднос с грязными тарелками.
«Да он полоумный», – думал я. Но когда Эйнштейн и Томас Манн были вынуждены покинуть Германию, лицо Гитлера уже казалось мне не комичным, а страшным...»
Нацистов дико бесили антигитлеровские заявления Эйнштейна. Геббельсовская пропаганда развернула широкую кампанию в печати с прямым призывом: «Убить Эйнштейна!» Нацистские газеты публиковали его портреты с подписью: «Эйнштейн. Еще не повешен». За его голову предлагалось пятьдесят тысяч марок. На сей счет Эйнштейн, смеясь, успокаивал Эльзу: «А я и не подозревал, что моя голова стоит так дорого». Руководитель группы «Немецкая физика» лилипут Ленард высокомерно пытался куснуть Гулливера Эйнштейна: «Наиболее важный пример опасного влияния еврейских кругов на изучение природы представляет Эйнштейн со своими теориями и математической болтовней, составленной из старых сведений и произвольных добавок... Сейчас его теория разбита вдребезги – такова судьба всех изделий, далеких от природы. Но ученые с солидными в прошлом трудами не могут избежать упрека: они допустили, чтобы теория относительности могла найти место в Германии. Они не видели или не хотели видеть, какая это ложь, выдавать Эйнштейна – в науке и в равной степени вне ее – за доброго немца...»
Чуть позже этот же проповедник заявил при открытии нового физического института: «Я надеюсь, что институт станет оплотом против азиатского духа в науке. Наш фюрер изгоняет этот дух из политики и политической экономии, где он называется марксизмом. Но в результате коммерческих махинаций Эйнштейна этот дух сохраняет свои позиции в естествознании. Мы должны понять, что недостойно немца быть духовным последователем еврея. Науки о природе в собственном смысле имеют целиком арийское происхождение, и немцы должны сегодня находить собственную дорогу в неизвестное».
Рейхсминистр народного просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс внушал своему бюргерскому племени: «Мы часто поступали в отношении мирового еврейства милостиво, чего они вовсе не заслуживали. И какова же благодарность евреев? У нас в стране они каются, а за границей раздувают лживую пропаганду о «немецких зверствах», что даже превосходит антинемецкую кампанию во время мировой войны. Евреи в Германии могут благодарить таких перебежчиков, как Эйнштейн, за то, что они теперь – полностью законно и легально – призваны к ответу!»
Исповедуя насилие, фашисты не собирались ограничиваться словами. Толпа вооруженных людей ночью 30 марта 1933 года ворвалась в летний дом Эйнштейна в Капуте и объявила его конфискованным. Заодно забрали яхту ученого, пришвартованную у озера Хавель. А штурмовики СА разгромили и ограбили берлинскую квартиру Эйнштейна. Капут так капут...
Печальная весть о происшедшем настигла Эйнштейна, когда его трансатлантический лайнер был еще на пути в Европу. Возмущенная Эльза стала требовать от мужа выступить с громким протестом, поднять мировую общественность и т.д. и т.п. Эйнштейн с улыбкой слушал свою сварливую бабу и миролюбиво, с печальной улыбкой, говорил:
– Знаешь, дорогая, в Берлине у меня оставались яхта и подруги. Гитлер забрал только первую, что для последних явно оскорбительно.
Вернувшись в Европу, большую часть 1933 года он прожил в маленьком фламандском приморском городке Ден-Хаан (Ле-Кок-сюр-Мер) по приглашению бельгийского короля. Ему была предоставлена небольшая вилла Савояр, которая стала своего рода интеллектуальным приютом для беженцев из Германии. Ее обитатели любовались серебристыми дюнами, которые, казалось, были подметены резким ветром, и свинцовыми морскими волнами, которые размашисто накатывали на берег. А домик отзывался, как раковина, на все звуки: скрип шагов, звон посуды, перестук пишущей машинки и, конечно же, звон бокалов...