К несчастью, начиная с четверга полк не выдержал. Огневая волна отбросила его до последней высоты, прикрывавшей нашу дорогу на полпути от Деренковца до Корсуня, то есть около семи километров за нами.
Почти все было потеряно. Коридор не был больше шире нескольких сотен метров, пули простреливали его с двух сторон.
При этом известии генерал Гилле пришел в ярость. Командир получил по телефону ураган брани и угроз, за ними последовал простой, формальный приказ немедленно отвоевать потерянную территорию.
Но в это время части русских, воодушевленные успехом, продвинулись в этом направлении к Деренковцу, чтобы обойти нас: они возникли в середине дня возле изб на юго-западе деревни. Это было наиболее возвышенное место, доминирующее над населенным пунктом.
Деренковец был протяженным селением, его избы были сильно удалены друг от друга. Красные только что достигли стратегически превосходящего места. Вечером они могли установить там свою боевую технику. Расстреливаемые со всех сторон, мы были бы раздавлены гранатами и артиллерией противника.
У нас в распоряжении еще было несколько подразделений. Каждое несчастье заканчивается утешением. Сотни шоферов без машин и артиллеристов без пушек составляли человеческие резервы, росшие по мере того, как грязь досасывала технику. Мы сразу превращали их в пехоту, и она очень кстати пополняла потрепанные роты.
Один артиллерийский офицер, лейтенант Графф, во главе пяти десятков своей бывшей артиллерийской прислуги был брошен на Деренковец, чтобы отбить склон у врага.
Здесь были задействованы гордость и самолюбие. Артиллеристы, над которыми подтрунивали солдаты первой линии, захотели показать им, кто они есть на самом деле. Они отбросили русских на два километра к юго-востоку, захватили много пленных и в завершение штурмом взяли мельницу и ферму на вершине холма.
Солдаты были растерянны от такого успеха контратаки, от этого сектора, потерянного уже несколько часов: горстка бельгийцев, покрытых грязью и счастливых, уже ощипывала кур, резала сало, кружочками нарезала огурцы, готовя с гранатами за поясом скромно-героический пир.
Эту позицию мы стойко удержали. Наши артиллеристы были полны гордости. И ужин на ферме был вкусный.
Но повсюду в других местах было худо, трагично. Восточная часть Деренковца дико обстреливалась. Орды монголов возникали повсюду, орущими бандами бросаясь на наши немногочисленные посты. Мы были оттеснены до самых окраин поселения. Вечером был такой итог: плацдарм Деренковца был почти зажат в кольцо. Коридор близ деревни Арбузино, находившийся позади нас, мог быть отрезан в любой момент, и наша судьба была бы решена.
С другой стороны, враг мог от Арбузино двинуться на Корсунь, где пятьдесят тысяч увязших в грязи солдат, как и их техника, едва приступили к перегруппировке, ожидая спасения с юго-запада.
Однако это спасение казалось все более и более проблематичным. Колонна немецких танков, которая должна была освободить нас, находилась еще в сорока километрах от Корсуня, также увязшая в море грязи. Повсюду было тяжелое положение. Новости были полны трагизма.
Окруженные части были на исходе сил. Почти не было боеприпасов. Довольствие было на нуле. Люди были полумертвые от усталости.
Сможем ли мы еще сдерживать натиск неприятеля, считавшего, что мы на грани агонии? Танки с запада, смогут ли они прорвать окружение, пробившись через неслыханное море грязи?
Будучи оптимистами, мы все же чувствовали, что до гибели оставалось не больше, чем несколько дней…
Ночная секретная директива штаба дивизии командиру нашей бригады не оставила больше надежд: «Вперед!»
На маленьком КП, с заледеневшей кровью, обливаемые дождем, мы смотрели друг на друга. Вдалеке, в каком-то мираже мы видели лица наших детей. Приближался час, когда все будет потеряно…
Ночь с четверга, 10 февраля, на пятницу, 11 февраля 1944 года прошла в многочисленной беспорядочной перестрелке. Мы не видели дальше одного метра перед собой. Окружающее пространство превратилось в сплошной поток воды; почва стала рекой, в которой мы вязли по колено.
Русские кишели как жабы в этой липкой грязи. Они проскальзывали во тьме во всех направлениях.
С одного и того же места каждые одну-две минуты летела пуля. Нам требовалась четверть часа, чтобы вычислить снайпера, но мы находили лишь лужу, похожую на все другие. Стрелок уже потихоньку уполз, чтобы обосноваться в другой черной водной дыре. Как только мы отходили, снова свистели пули, пронзительно и сухо.
Вокруг нас трассирующие пули перекрещивались, били в стены, в двери…
Наши люди бодрствовали уже восемь дней в одежде, приклеенной к телу, и чувствовали, как сходят с ума.
Из дивизии каждые два часа звонили на КП: оставленный дом должен быть сразу же отбит, ночью.
Русские проскальзывали в наши боевые порядки: мы хватали их в темноте, приводили на КП этих отвратительных монстров в иле, лохматых как звери и смеющихся желтыми зубами. Они говорили все, в частности, что они в десять раз сильнее нас. Потом они глотали что-то, засыпали где попало, как звери, гремели, бормотали что-то во сне, издавая зловоние сажи и мокрой одежды.
Без пяти
В пятницу утром Деренковец еще держался. Западный и восточный фланги дороги на Корсунь еще держались, хотя советские стрелки проскользнули почти везде среди кустов вдоль дороги.
Русские знали лучше, чем мы, как они сжимали нас. Уже много дней их самолеты бросали листовки, в которых они описывали нам, подтверждая слова картой, наше безнадежное положение. Они сообщали список окруженных частей и специально цитировали Библию.
Они все более изощрялись в пропаганде. Регулярно появлялся белый флаг: подходил советский солдат, передавал лично адресованный генералу дивизии или корпуса конверт. Это было рукописное письмо пленного немецкого генерала, перешедшего на службу к неприятелю. Этот агент предлагал от имени своих советских хозяев почетную капитуляцию.
Каждый день таким же почтовым манером посылались фотографии плененных накануне солдат, сидящих за столом с генералом, целых, невредимых, в укрытии, в тепле и сухости.
В пятницу, 11 февраля 1944 года, в одиннадцать часов, после обычного появления белого флага появились два советских офицера безупречной выправки и передали послание верховного советского командования для командующего окруженной группировкой. Это послание было ультиматумом.
Эти офицеры прошли за наши позиции, были вежливо приняты. Ультиматум Советов был ясный и четкий: сдаваться. Достойно сдаться, как подобает храброму солдату, или атака на уничтожение начнется в тринадцать часов.
Ультиматум был немедленно и категорично отклонен. Верхом на трясущемся тягаче через грязь двух советских офицеров сопроводили до их позиций.
Ответ Советов не заставил себя ждать. Начиная с полудня Красная армия пошла в наступление. На нашем плацдарме и на дороге Деренковец — Корсунь мощные, яростные атаки привели нас во все более тревожное, гибельное положение.
Вот уже два дня под Корсунем концентрировались немецкие силы. Мы знали, что решающая битва скоро начнется, что десятки тысяч людей занимали боевые позиции и с отчаянной энергией бросятся в атаку. Радиограмма немецкого Верховного главнокомандования призывала нас напрячь все силы: с другой стороны нам навстречу в последнем усилии собирались бросить все, что оставалось из бронетанковой техники.
Нам оставалось сыграть нашу игру ва-банк. Русские считали нас безвозвратно потерянными. Но вот уже две недели их усилия не приносили успеха. Они хотели усилить, ускорить свое последнее «Ату!» Их ультиматум был отвергнут без дискуссий, их атака распространилась на все секторы.
Вечером Корсунский коридор был еще более сужен, но у Деренковца наша бригада не уступила ни пяди сада, ни метра изгороди.
Наши солдаты врезались как рогатины в их утиную лужу. Теперь они были нечувствительны ни к чему: упади с неба танки, они бы нисколько не удивились.
Мы получили новые приказы. Серьезность положения была такова, что выход из боя должен был быть ускорен: на следующий день, в субботу, 12 февраля 1944 года окруженная армия должна была использовать свой последний шанс и двинуться через ряды врага в юго-западном направлении.
В четыре часа утра нам надо было оставить Деренковец, чтобы влиться в штурмовую волну на юге, с другого конца деревни. Полк СС установил арьергардный заслон на высоте Арбузино, закрывая Корсунь.
Но было всего семь часов вечера! Ах, какое убийственное ожидание!
Почти все пеньковые тросы и канаты были истрепаны или порваны. Сможем ли мы продержаться еще девять часов, как это требовал приказ? А что если вдруг плацдарм треснет и сломается под ужасным натиском?
Пули шлепали по крышам, мокрым от дождя. Никогда, наверное, не было такого дождя на земле. Повсюду в воздух вздымались воинственные вопли боя.
В час ночи наши аванпосты на восточном участке дрогнули и отступили. Уже русские, как настоящие грязевые рептилии, вползали в избы. Наши люди больше не стреляли, они молча спускались к разлившемуся на несколько сот метров пруду и с оружием в руках форсировали его по пояс в воде.
Мы всматривались в ночь, в эту черную волну, откуда они выплывали, скользкие и блестящие, как тюлени.
На северо-западе и западе огонь все еще был таким же мощным. Пули мяукали, терялись или шлепали в препятствия. Но вдруг, совсем другой, не пронзительный, но матовый шум наполнил наши уши изумлением: танки!
Советские танки только что прибыли на северо-запад в нескольких ста метрах от нас, несясь по каменной дороге, где в сумраке выстроились наши последние грузовики, которые и могли еще спасти нас в последнюю минуту.
Этот громкий лязг гусениц был нашей смертью! До гибели, до катастрофы оставалось не более пяти минут.
Я прыгнул к противотанковой пушке, брошенной у дороги, с помощью одного солдата развернул ее. На мой призыв другие солдаты подбегали, наводя второе орудие. Навесным адским огнем мы заставили вражеские танки остановиться.