Душой обороны под Виттишофом был один старший офицер бельгийской армии майор Хельбот, в то время начальник штаба дивизии, богатырь и совершенный идеалист. Сын и внук двух бельгийских генералов, которые оба были военными министрами, он носил на своей униформе рядом с Железным крестом первой степени боевой орден Боевого Приклада, завоеванный под Изером в 1918 году.
Вдохновленные его отвагой, наши солдаты не дрогнули на юге Виттишофа, хотя они все время находились на восемь километров впереди под стенами Штаргарда, с утра атакованного русскими танками. Оставшись последними на южном и юго-восточном участке, они цеплялись, вгрызались в землю, полностью обойденные с востока и под постоянной угрозой с юго-запада.
Роты стоически выдерживали все до конца, их громили одну за другой. Со спиной, разорванной осколком снаряда, агонизировал второй предводитель рексистской молодежи младший лейтенант Поль Мезетта, поэт, пылкая душа, настоящий рыцарь, который, несмотря на ужасные раны с Кавказской кампании, изъявил желание вновь занять свое место в бою.
От батальона Дитриха осталось всего с сотню бойцов. Они посылали проклятия, стреляли, контратаковали, катались в кровавом месиве с киргизами и монголами, но ничто не могло их сломить.
По шуму танкового боя мы определили, что русские должны быть теперь у самого Штаргарда. Наше положение было невероятно сложным. Хотя мы находились на конце изолированного южного выступа, под постоянной все более определенной угрозой окружения, с середины дня от нашего дивизионного КП мы не получили ни одного приказа, ни одной ориентировки. Было пять часов вечера. Мы должны были неотвратимо попасть в руки русских.
Мне казалось неслыханным, невозможным, чтобы нас вот так просто бросили на произвол судьбы. Я прыгнул в машину и поехал к генералу. Ни на минуту не допуская, что все уже могло быть кончено, я въехал в Штаргард и едва успел крутануть руль и свернуть в пригород: русские танки входили на улицы. Рядом с вокзальным мостом среди своих чемоданов лежали кучи тел убитых женщин, сраженных очередями из танков. На северо-западе города советские танки выстроились в боевой порядок по обеим сторонам дороги на Штеттин.
В нескольких километрах оттуда, в армейском корпусе я узнал, что наш штаб, находившийся в Штаргарде, был сметен наступавшим противником во второй половине дня: генерал исчез, как в какой-то ловушке. Армейский корпус послал нам запоздалый приказ отступить, но связных-мотоциклистов, видимо, перехватили по дороге.
Я круто развернулся и рванул к Виттишофу. Мне повезло добраться до одного нашего телефонного кабеля. Я обрезал его, подключил портативный аппарат и таким образом смог вовремя скомандовать и скоординировать отход своих людей.
Мои солдаты, чтобы не попасть в окружение, направляясь с юго-востока, совершили обходной маневр в западном и северо-западном направлениях вдоль озера Меду. Оттуда они должны были подтянуться в направлении Штаргарда, чтобы занять позицию на северо-восточной части города.
Изнуренным, разбитым этими десятью днями и десятью ночами боев, несчастным бойцам предстояло с налета совершить ночной марш-бросок на двадцать пять километров, в липкой, вязкой грязи и сыпучих песках, под постоянной угрозой обстрела врага, который мог отрезать пути отхода.
Хватало и смешных историй.
Один из наших взводов, двигавшийся до ночи по дороге из Виттишофа, не совсем точно понял устный приказ и не оценил диспозицию. Предпочитая срезать путь, он направился прямо на Штаргард, как сделал в конце дня я. Этот взвод прошел строем с оружием на перевес через город, занятый Советами уже несколько часов назад.
Ночная тьма отсвечивала от воды, бывшей повсюду. Посты красных солдат были на железнодорожном мосту. Наших людей они приняли за своих. Наши же приняли их за немцев.
Они прошли через весь город и без малейшего окрика или тревоги вышли на северо-западном направлении. Тогда они увидели перед собой выхлопные огни русских танков. По команде они обогнули их через глину черных полей.
Я прибыл на наше новое расположение в девять вечера и нашел полный беспорядок, полную анархию. Два батальона организации Тодта, командированные для строительства новой линии укреплений, отступали в безумной спешке:
— Танки! — кричали землекопы.
Один немецкий танк, отступавший с востока, был принят за советский и стал целью всеобщей пальбы.
Очень сложно было получить какие-либо сведения. Русские действительно должны были продвинуться далеко на северо-восток от Штаргарда.
Для мотоэстафеты у меня не было ни одного солдата, со мной всего было двое. Я оборудовал свой КП в соответствии с полученными приказами и расположил своего мотоциклиста на три километра впереди деревни на пустой дороге, чтобы он мог сообщить о появлении танков противника.
К восходу дорога была еще пуста. Наши люди подошли с западного направления разрозненными необнаруженными группами, по уши в грязи, пошатываясь из стороны в сторону как метрономы, ничего не зная, ничего не соображая. Командование корпусом требовало поставить их на позиции немедленно. Это было равнозначно тому, чтобы сложить каменную ограду на вершине горы.
Эти люди не были способны драться ни минуты. Я отправил их к пустым фермам: вскоре легион храпел, как эскадрилья «Юнкерсов». Чисто символически я поставил на юго-восточном направлении младших офицеров. Противник, должно быть, тоже был измотан, поскольку до ночи не было никакого движения с его стороны.
На следующий день в восемь часов утра я выдвинул своих немного встряхнувшихся, приободрившихся людей на их наблюдательные посты. Они не успели поскучать там: на нас ураганом двинулась волна из пятнадцати советских танков, затем другая из двадцати одного.
Под преследованием танков
5 марта 1945 года мы по-прежнему находились на Ине. Но вместо того чтобы быть на южном участке от Штаргарда на песчаном массиве, разделявшем два рукава реки, мы были на севере, оседлав одну лишь Ину по обеим берегам.
Опять взошло холодное солнце. Две деревни, Любов и Сааров, были расположены одна напротив другой, по обе стороны реки. Левый берег, частично покрытый лесом, был выше. Правый был голым, монотонным пейзажем с бурой, слегка пересеченной местностью, перерезанной только железнодорожным полотном за домами Любова.
Первая волна советских танков всколыхнулась на подходе к этому населенному пункту. Я как раз выверял по карте наши позиции вблизи Саарова, когда все началось. На каждом берегу у нас было всего по одному потрепанному батальону.
Ни одного немецкого танка не было на нашем участке. Пятнадцать тяжелых советских танков тотчас рванули через Любов. Наши солдаты сопротивлялись, перебегая от дома к дому. В ста метрах от них по другую сторону реки я выставил все наши пушки, чтобы сдержать советскую пехоту, наступавшую вместе с танками под Сааровом.
Через полчаса наши солдаты были отброшены в долину за фермами: мы видели, как они пытались бегом добраться до железнодорожной насыпи, чтобы образовать там новую линию обороны, но советские снаряды сыпались вокруг них. Всякий раз два-три человека оставались лежать зелеными пятнами на рыжей земле.
Другим валлонцам, прижатым к реке, ничего не оставалось, как пуститься через нее в корытах для стирки, и вот так эта импровизированная флотилия добралась до нашего берега.
На этот раз на подступах к Саарову в атаку пошел двадцать один танк. Мы только успели увидеть, как вокруг нас рухнули стены: эти монстры были уже в центре деревни.
Одному из наших людей, укрывшемуся за дверью церкви, удалось на несколько минут приостановить эту атаку, подбив из фаустпатрона головной танк.
Но что было делать? Только те, кто выжил после этих ужасных недель конца войны на Восточном фронте, могут воскресить в памяти бойню, что была тогда. У нас, по сути дела, не было бронетехники. Наш третий танковый корпус сохранил только десятка три танков, из которых осталась только дюжина. И эти несколько танков должны были день и ночь контролировать участок в семьдесят километров!
Зато у русских только на померанском направлении было четыре тысячи танков! В тот понедельник только на две наши высотки их двигалось тридцать шесть штук. И не было ничего, чтобы их остановить! Ничего, кроме собственной груди и фаустпатронов!
Отбиваться фаустпатронами хорошо только в кино. На самом деле удачные попадания были редкими. Надо было ждать подхода танка, чтобы выстрелить в упор. Если он был один и если снаряд попадал, к счастью, в жизненно важное место — это была удача! Но часто танк не был подбит, к тому же часто танки шли волной, предварительно сметая все на своем пути. Язык пламени от фаустпатрона, длиной в пять метров, выдавал стрелявшего. Даже если он подбивал танк, другой танк через полминуты прошивал стрелявшего пулеметной очередью.
В каждой части были потрясающие герои, которые до последнего дня уничтожали танки фаустпатронами. Это было совершенно необходимо, так как ничего другого у нас не было. Но солдат, шедший на этот риск, был почти уверен, что погибнет.
Приказы были по-драконовски жесткими. Они не учитывали никакой стороны нашего положения: ни психологической, ни моральной, ни политической. Принималось в расчет только одно ужасное: сопротивляться!
Нельзя было отступать. Даже если тебя обошли со всех сторон, надо было держаться, цепляться за землю, подставлять себя под уничтожение. Генерал, сдававший позицию, был обречен. За месяц боев в Померании у нас восемнадцать раз сменилось командование!
Командующие армией, корпусом, дивизией летали как теннисные мячики. В конце концов мы даже не знали, кто нами командует. Но каждый генерал, чувствуя непостоянство своего положения, отдавал жестокие приказы независимо от того, можно или нет было их исполнить.
Мой батальон под Любовом, преследуемый танками и наполовину разбитый, был блокирован на правом берегу Ины. После отступления от Саарова у меня осталось всего сто пятьдесят солдат и ни одного танка, чтобы обороняться. Мой КП находился в одной деревне непосредственно на северо-западе от обоих захваченных деревень. Эту деревню абсолютно невозможно было удержать горсткой солдат, остававшихся у меня. И тем не менее от меня требовалось держаться.