кончаемые колонны были брошены на произвол судьбы. Моя машина и автомобиль начальника штаба с огромным трудом продвигались через это скопище обломков и пожаров.
Каждые пять минут нам приходилось бросаться в кювет, и над нашими головами трещали очереди английских самолетов.
Самым трагичным зрелищем были раненые. Госпитали в спешке эвакуировались из этого района, но не было ни одной санитарной машины. По дорогам шли сотни несчастных парней с руками и грудью в гипсе, с забинтованными головами, многие шли на костылях. Они вот так должны были тоже идти к Балтийскому морю, пешком среди горящих машин и в страшной толчее.
Я проехал кое-как свои километры и добрался наконец во второй половине дня до Любека, в штаб к адмиралу Деницу.
Один из ближайших его помощников отвел меня в угол комнаты и сказал вполголоса — это было 30 апреля 1945 года в семнадцать тридцать вечера — доверительную новость, заледенившую мне кровь:
— Будьте внимательны: завтра сообщат о смерти фюрера!
Гитлер действительно был мертв? Или пытались выиграть время, прежде чем обнародовать эту ужасную новость? Или готовили что-то другое?
Во всяком случае, до исторического заявления адмирала Деница «Битва за Берлин» новость о смерти Гитлера мне была сказана на ухо в самом штабе адмирала. Я еще больше убедился в приближении развязки, когда пришел в отделы штаба войск СС на севере Любека на берегу залива, заливаемого дождем.
Но никто точно не знал, где находится рейхсфюрер СС. Мне могли только указать на карте замок, где должен был находиться его КП. Чтобы добраться туда, надо было сначала вернуться в Любек, затем проехать километров сорок по дороге на восток вдоль балтийского берега в направлении Висмара.
Мне пришлось с неимоверным трудом пробираться через тысячи грузовиков, двигавшихся к северо-западу. В любой момент они могли раздавить нас.
В два часа утра, когда мы прибыли в район Кладова, я был поражен удивительным явлением. Длинные белые лучи прожектора освещали соседний берег и небо. Это должно было быть летное поле Гиммлера. Но если была такая иллюминация, значит, противник терпел ее.
Я представил, как Гиммлер летит в этот час в темном небе. Он действительно летел там. Замок, где располагался его КП, был почти пуст, когда я наконец вошел в него, долго поплутав в окрестном лесу.
Это было мрачное сооружение в псевдоготическом стиле 1900 года, настоящая декорация для детективного фильма. Едва освещенные узкие коридоры и лестницы имели траурный вид.
Флаги гильдий свисали сверху, как в мрачной часовне. В трапезном зале современные картины представляли все категории трапезничающих в виде карикатур, на манер Пикассо. Вдоль зубчатых стен из красного кирпича и под осинами парка несли службу полицейские с продолговатыми пепельными головами.
В глубинах этого замка я нашел всего лишь начальника спецпоезда Гиммлера, услужливого доброго малого, с лицом, испещренным сотнями серых точек, как будто оно служило полигоном для колонии мух.
Он провел меня в кабинет одного полковника с усталыми и бесцветными глазами. Я поздоровался с ним его обычным приветствием «Хайль Гитлер!» Никакого «Хайль Гитлер!» я не услышал в ответ. Я нашел это странным и осторожно спросил об этом. Каждый опрошенный показался мне в сильном затруднении. По всей очевидности, тема Гитлера стала запретной темой для разговоров в этих пещерообразных казематах.
Никто не смог мне сказать, когда вернется Гиммлер. Он улетел на самолете.
Утром он вновь появился подобно порыву ветра, но остался лишь на несколько минут. У нас даже не было времени увидеть его. Когда мы дошли до лестницы, он уже убыл, бледный, небритый. Мы увидели только три автомобиля, подпрыгивавших на песчаной дороге.
Но все же Гиммлер успел подписать приказ об отступлении дивизии «Валлония» и дивизии «Фландрия» в сторону Бад-Зегеберга, населенного пункта в земле Шлезвиг-Голштиния на северо-западе от Любека, таким, каким я его приготовил ночью.
Он заявил, что хотел бы видеть меня. Я должен был найти место, где поселиться и ждать его возвращения. Я сразу же посадил моего начальника штаба с официальным приказом в одну из наших двух машин и направил его навстречу валлонцам и фламандцам по дороге на Шверин.
Одновременно я послал моего второго офицера по поручениям в Бад-Зегеберг с другой машиной для того, чтобы подготовить подходящее место для наших изнуренных солдат. Кроме того, этот офицер должен был проинформировать о приказах Гиммлера посты фельджандармерии и комендатуру Любека.
Оставшись один, я устроился в домике кузнеца у дороги на Висмар, взял стул и сел у порога двери, как делал это у своих родителей вечером в моем родном городе, когда был маленьким.
Грузовики проходили сотнями. Английские самолеты как никогда контролировали небо над дорогами. Очереди трещали на востоке, севере и западе над нескончаемыми полосами красно-серых костров.
Мой ум витал в грезах. Глаза блуждали в пустоте, как будто мир, в котором я так интенсивно жил, уже потерял свое дыхание и растворялся в грустных дымах.
Балтийское море было в получасе отсюда в конце пашен, где пробивалась апрельская озимь.
С наступлением темноты я сел на здоровый коричневый камень. Розовел вечер. Ничего не было слышно из неслыханного шума дорог. Только время от времени какой-нибудь немецкий самолет шел вдоль берега моря, почти по гребням волн, чтобы оставаться невидимым. Может, и мои мечты умрут, как это бледное небо, охватывавшее ночь?
Я встал, прошел в дом и лег, не снимая форму и снаряжение, рядом с неподвижным кузнецом.
В два часа ночи дверь сотряс сильный стук. Я побежал открывать.
Свеча освещала скромную комнату большими отсветами. Один молодой немецкий полковник, посланный Гиммлером, стоял прямо передо мной с осунувшимся лицом. Я понял без слов и встал по стойке смирно.
— Фюрер мертв, — пробормотал он.
Мы оба помолчали, кузнец тоже молчал.
Потом две слезы, слезы чистого сердца, проскользнули по его старческим морщинистым щекам…
Маленте
Немецкий полковник, сообщивший мне о смерти Гитлера, добавил, что Гиммлер этой же ночью уедет из этого района и остановится на севере Любека в направлении Киля в Маленте. Это болезненного звучания имя отдавало какой-то вялой лихорадкой. Гиммлер будет ждать меня там днем, 2 мая, в три часа.
Остаток ночи я провел, думая о Гитлере. Я не знал о том, что сказал тогда в своем заявлении Дениц. Никакого сомнения в смерти Гитлера у меня не было.
Я снова видел его, такого простого, с чувствительным сердцем, грохочущим от гения и мощи. Его народ любил его и шел за ним до конца. Ни одно колебание, ни одно сомнение не зародилось во время всей войны в восхитительной верности немецких народных масс этому человеку, чьи бескорыстие, честность, чувство германского величия нации они знали.
Это был почти уникальный факт в мировой истории: разбитый, подверженный самым ужасным мукам, которые только может вынести нация, этот народ не допустил никакого ропота против руководителя, направлявшего и державшего его на этом ужасном пути.
В каждом доме, в каждой повозке беженцев на дорогах, я был уверен в этом, в этот час плакали или молились. Но никто, я не сомневался в этом, не произносил слова упрека. Никто не жаловался. Это его жалели.
Он исчез в апофеозе поверженных богов, среди грохота конца света, казалось, исходившего из хоров Вагнера. Уйти так уже означало с нечеловеческой силой воскреснуть в воображении народов, это означало вписаться в эпоху, что не угаснет больше.
Но что будет завтра? Каким будет первый день этой пустоты? С уходом фюрера Берлин был обречен. Юг Рейха стоял на коленях, север был сметен гигантским приливом.
Армии больше не сражались, не то чтобы не хватало храбрости или дисциплины, но потому, что не было больше ни линии фронта, ни танков, ни боеприпасов, ни связи. Дороги представляли собой километры страданий, голода и крови. Уход Гитлера означал конец борьбы в Германии.
В пять часов утра моя машина остановилась перед вывеской кузницы. Там в Бад-Зегеберге мой второй офицер-порученец уже услышал по радио сообщение о смерти фюрера. Он сразу понял, что скоро все рухнет. Он развернул машину и опять, через ночь и море отступления, бросился, чтобы попытаться спасти меня. Через восемь часов неимоверных усилий ему удалось покрыть сорок километров.
Я немедленно отправился в путь. Тысячи грузовиков загромождали дороги. По мере того как мы приближались к Любеку, продвижение стало почти невозможным. Но танки союзников как бешеные толкали нас в спину.
В десяти километрах от Любека дорога пересекала лес перед тем, как подойти к городу. Там было все фантастически перемешано. Огромные бело-голубые колонны шведского Красного Креста пытались проехать к востоку, чтобы спасти политзаключенных, которые, освободившись, двигались от Варена и Шверина, чтобы тоже избежать войск СССР.
Поскольку хотели проехать все, проехать больше не мог никто. Я пошел на крайние меры и двинул мой «Фольксваген» на трамвайную линию, идущую поблизости. Вот так, как эквилибристы, мы преодолели последние километры с грехом пополам, по рельсам и шпалам.
Любек был залит солнцем. Гордый ганзейский городок относительно мало пострадал от бомбардировок. Он еще вздымал в небо, в блестящий воздух свои благородные дома из старого кирпича и готические здания славных веков, когда моряки дальнего плавания Тевтонской ганзы бороздили воды Балтики и Северного моря.
На каждом перекрестке мои фельджандармы ожидали валлонцев и фламандцев, чтобы направить их в сторону Бад-Зегеберга. В казарме в Любеке я нашел их первую партию. Как только основная часть войск дойдет до нас, мы сформируем в Бад-Зегеберге солидное каре на все случаи, потому что я принял твердое решение: или судьба антибольшевистских добровольцев будет четко решена в момент заключения мира, или, составляя иностранный легион, мы не будем вовлечены в переговоры немецкой стороной. Мы будем сражаться, как одержимые, сколько будет нужно, пока нам не будет гарантирована почетная и гуманная капитуляция. Чтобы способствовать такому развитию ситуации, я был готов сдаться бельгийской полиции как создатель легиона, но при условии, что моя жизнь, отданная как дань ненависти, будет платой за спасение моих однополчан по Восточному фронту. В противном случае наша борьба продолжится, как до, так и после перемирия.