Я снова повторил чудесную прогулку вдоль фьорда, вновь увидел ослепительную панораму города.
Доктор Тербовен принял меня вместе со своим другом генералом Редисом. Они были совершенно спокойны, и тем не менее на следующий день утром их найдут обоих мертвыми с револьверами в заледеневших руках, не пожелавших, ни тот, ни другой, передавать Норвегию победителям.
Мы еще раз взглянули на потрясающий пейзаж. Метрдотель в смокинге подал нам напитки так, как если бы мы были на пикнике невинным весенним днем.
И тогда доктор Тербовен сказал мне серьезно:
— Я попросил Швецию дать вам убежище. Они отказали. Какая-нибудь подводная лодка могла бы доставить вас в Японию, но капитуляция объявлена полная: субмарины не могут больше выйти в море. Здесь внизу, на аэродроме, есть еще один частный самолет. Это машина министра Шпеера. Хотите попробовать свой шанс этой ночью и вылететь в Испанию?
Мы произвели некоторые расчеты. От Осло до Пиренеев по прямой было две тысячи сто пятьдесят километров. Теоретически самолет мог преодолеть две тысячи сто километров. На большой высоте, чтобы экономить горючее, была возможность добраться туда.
У меня не было выбора. Я согласился.
Вот уже две недели каждый день я ставил на карту мою жизнь. Поставлю в последний раз.
Я вернулся опять в Осло, кишевший народом. Отель был совершенно пустым, все двери открыты настежь. Персонал весь исчез.
Надо было ждать, мы не могли вылететь до наступления ночи. Тогда бы все превратилось в рискованную авантюру. Мне надо было тайно пробраться на взлетную площадку. Теоретически, экипаж вел свой «Хенкель» министра Шпеера в Тронхейм. Сам начальник аэродрома не знал реального курса двухмоторного самолета и о присутствии двух тайных пассажиров.
В одиннадцать вечера великолепный пилот с густыми волосами и широкими, как ласты, руками, с золотым немецким крестом на груди подогнал к отелю маленький автомобиль. Я сел в него вместе с моим последним офицером.
Повсюду на улицах были толпы. Я по-прежнему был в униформе ваффен СС, и на шее у меня была лента с Риттеркройцем и Дубовыми листьями. Десятки тысяч высоких светловолосых парней и стройных девушек загораживали улицы, но они с улыбкой отходили в стороны, чтобы пропустить машину.
За городом Осло не было никакого противотанкового заслона. Наш пилот довез нас в темноте прямо под крылья самолета незамеченными.
Три помощника пилота заняли свои места. Через минуту мы были в небе.
Жизнь!
Моим первым чувством, когда мой самолет покинул землю Норвегии, было облегчение. Взлетая в воздух, мы отрезали последние швартовы неуверенности.
Теперь все было ясно: как только аппарат приземлится, то или нам повезет, или мы немедленно погибнем. Кости были брошены на стол: жизнь или смерть! Нам предстояло узнать, что из двух, с определенностью, окончательно. Не надо было больше взвешивать, думать, комбинировать.
Наступала полночь. Война была по-настоящему закончена со времени передачи немецкого радио в четырнадцать ноль-ноль. И все же капитуляция официально вступит в силу на следующий день, 8 мая 1945 года. Таким образом, мы находились между войной и миром, как и между землей и небом.
Некоторое время мы пролетали над Скагерраком. С этого момента среди бури нас поведут только компас и чудесное мастерство летчиков; естественно, мы не могли вести самолет по радиомаяку, у нас даже не было с собой карты Европы. Немецкий начальник аэродрома в Осло передал нашим летчикам замечательную карту… Норвегии, поскольку они летели… в Тронхейм! И они не стали настаивать.
У одного из них была миниатюрная карманная карта Франции. Она по-королевски указывала на три водных пути: Сена, Луара, Рона.
Мы поднялись на четыре тысячи метров, чтобы экономить горючее, но буря, свирепствовавшая на этой высоте, быстро заставила нас лететь ниже.
Очевидно, что одинокий самолет, летевший без всякой охраны через две тысячи километров территории, раз двадцать подвергался риску быть сбитым.
По моему мнению, наш единственный шанс к спасению заключался в грандиозном празднике, отмечавшемся, без сомнения, в лагере союзников с обеда. На всех западных аэродромах победители определенно находились в процессе принятия рек шампанского и виски.
Тысячи английских и американских летчиков-истребителей, отныне освобожденных от ночных боев, находились все или на краю или же на дне опьянения в час, когда наш «Хенкель» пересекал их бывшие зоны безопасности и наблюдения. Это была действительно уникальная ночь из всех возможных, чтобы попытать счастья.
И потом, кто бы мог представить, что какой-либо одинокий самолет со свастикой на фюзеляже по-прежнему еще так отважно пролетит над Голландией, Бельгией и целой Францией, тогда как война закончена?
На самом деле мы воспользовались еще одной уловкой, сначала взяв курс прямо на Англию, затем на Европейский континент, как будто мы шли с британского берега.
Я смотрел на пробегавшую подо мной чернеющую землю. В темной массе ночи проезжали машины со всеми зажженными фарами. Блестели малые города, похожие на горящие коробки спичек. Повсюду, должно быть, пели и пили…
Было примерно час ночи, когда я заметил тревожное явление: сильный свет зажегся позади нас и шарил по небу. Мое сердце заколотилось сильнее…
Несмотря на все земные празднования, нас обнаружили. Теперь огни горели на нашей высоте, другие загорались далеко впереди нас. С аэродромов взметнулись огромные квадраты света. Взлетные полосы сверкали как белые простыни. Наш самолет шел на предельной скорости, чтобы избежать этих проклятых огней.
Но все время загорались другие прожекторы, протягивая вверх свои лапы, чтобы схватить нас. Блики света плясали вокруг наших крыльев. Начало потрескивать радио. Союзнические аэродромные службы запрашивали нас. Мы ничего не отвечали и летели быстрее.
Подо мной находилась Бельгия. Там был Антверпен, сверкавший среди первой ночи мира. Я думал о наших реках, дорогах, о всех этих городках, где я выступал, о долинах, холмах, об этих старых домах, которые так любил! Весь этот народ был там, под моим темным самолетом, этот народ, который я хотел возвеличить, облагородить, привести к пути величия.
Слева от себя я увидел огни Брюсселя, большое черное пятно Суаньского леса, где был мой дорогой дом.
Ах, какое несчастье быть побежденным и видеть, как рушится твоя мечта! Я сжимал челюсти, чтобы не плакать. Вот так, среди ночи и ветров, преследуемый горькой судьбой, прощался я с небом моей Родины.
Теперь мы пролетели Лилль. По-прежнему нас дергали аэродромные прожекторы. Но, чем более продвигались мы к югу, тем больше была надежда избежать смерти. Мы приближались к Парижу, над которым наш «Хенкель» пролетел на очень низкой высоте. Я рассматривал улицы, площади, серебристые как голуби.
Мы еще жили! Мы пролетали над Босом, Луарой, Вандом. Вскоре мы подлетели к Атлантике.
Однако летчики с беспокойством переглядывались. Определенно, мы меньше рисковали быть сбитыми зенитками союзников или ночным истребителем. Кончалось горючее.
Ночь была ужасно темной. Я с тревогой всматривался в землю. Светящиеся стрелки показывали пять утра. Призрачный свет рассеял тень. Я сразу же узнал его! Это было устье Жиронды. Мы были на правильном курсе, мы шли вдоль моря. Мы очень слабо различали линию пляжа, волны. На востоке едва дрожала линия горизонта.
Горючего становилось все меньше. В голубоватом свете панели управления я всматривался в напряженные лица пилотов. Самолет, сбавляя скорость, снижался.
Мы прошли напротив Аркашона. Когда-то я жил там среди пахучих сосен. Порт был освещен словно 14 июля. Мы издалека наблюдали за ландами, продырявленными пятном Бискаросского пролива.
«Хенкель» начал часто чихать. Один из летчиков принес нам спасательные жилеты. Горючее подошло к нулю, с минуты на минуту мы могли упасть в море.
С напряжением, жегшим мне нервы, я изучал возможную линию Пиренеев. Медленно высвечивался день. Должны были виднеться вершины гор, но мы их не видели.
Моторы самолета все более и более сбивались с ритма. На юго-востоке небо обвела голубоватая полукруглая линия: там была горная цепь Пиренеев! Дотянем ли мы до испанского побережья?
Из-за бури мы прошли около двух тысяч трехсот километров. Нам пришлось бросить аппарат на левое крыло, затем на правое, чтобы пролить в моторы последние литры горючего из баков.
Я хорошо знал район Биариц и Сен-Жан-де-Люз. Я различил слабо белеющий изгиб Пиренеев в устье Бидассоа.
Но самолет не хотел лететь, почти касаясь воды. Нам предстояло погибнуть в двадцати километрах от иберийского берега. Пришлось пустить красные сигнальные ракеты: два военных катера направились к нам со стороны французского берега.
Какая трагедия! И это тогда, когда вдали мигал испанский маяк!
Странно и необычно было видеть под собой хребты волновых барашков и совсем близкое плещущее море, готовое поглотить тебя! Но мы пока не падали. Берег приближался, подгоняя нам навстречу свои скалы, черно-зеленые камни, едва выступавшие из мрака.
Внезапно летчик поставил самолет в вертикаль, почти полностью перевернул его, ужасно взревели моторы, собрав последние капли горючего, затем аппарат бросился поверх скалистого склона, с ужасным шумом срезая несколько красных крыш.
Мы не успели ничего подумать. Как молния мелькнула песчаная лента. Со скоростью двести пятьдесят километров в час «Хенкель» скользнул брюхом. Я увидел, как взорвался правый мотор, сверкнувший огненным шаром. Аппарат перевернулся и рухнул в море среди волн.
Вода хлынула в раздавленную кабину и наполовину приподняла нас. У меня было пять переломов. На пляже Сан-Себастьяна гражданские полицейские в двуколках бегали туда-сюда между виллами и отелями.
Испанцы, голые, как жители Таити, вплавь устремились к нашему упавшему самолету. Они подняли меня на одно крыло на мотор, затем на спасательную лодку. Причалил спасательный медицинский катер. На этот раз война была действительно закончена.