– Говорят, что не то английский, не то американский шпион… – тон ответа был необычен, не было в нём ни твёрдости, ни уверенности.
– Неужели вы этому верите, товарищ Сталин?! – вырвалось у меня.
– А ты веришь?! – переходя на „ты“ и приблизившись ко мне вплотную, спросил он.
– Нет, не верю, – решительно ответил я.
– И я не верю! – вдруг ответил Сталин.
Такого ответа я не ожидал и стоял в глубочайшем изумлении“.
А. Н. Туполев вскоре был освобождён. Этот короткий диалог вождя и его любимца радикально изменил судьбу авиаконструктора. А. Е. Голованов несколько раз добивался освобождения нужных ему специалистов. Сталин никогда не отказывал своему любимцу, хотя иногда и ворчал: „Вы опять о своём. Кто-то сажает, а Сталин должен выпускать“. Он удовлетворялся тем, что решал вопрос об освобождении конкретного человека, что в тех условиях было колоссально много, но гнал от себя мысли о порочности самой системы»[7].
Жалоба на Голованова
Получив кляузу на Голованова, Сталин не стал рубить сплеча. Жалоба исходила от прославленной лётчицы и кумира предвоенных лет, Героя Советского Союза и депутата Верховного Совета СССР полковника В. С. Гризодубовой (назначена командиром полка была лично Сталиным), хотевшей, чтобы авиационный полк, которым она командовала, получил почётное звание гвардейского, а она сама – звание генерала. И тогда, используя своё личное знакомство с товарищем Сталиным и другими членами Политбюро, Гризодубова напрямую обратилась к Верховному – и её жалоба была передана лично Сталину. Отмахнуться от жалобы, подписанной прославленной лётчицей, Сталин не мог. Маршал обвинялся в предвзятом отношении к пользовавшейся всесоюзной известностью лётчице: якобы и наградами обходит, и по службе затирает (за двести боевых вылетов В. С. Гризодубова не получила ни одной награды).
Для разбирательства по жалобе была создана комиссия под председательством секретаря ЦК Г. М. Маленкова. Маршал А. Е. Голованов был вызван для личных объяснений к Сталину, в кабинете которого уже сидели почти все члены Политбюро. Маршал понял, что Верховный, исходя из высших политических соображений, фактически уже принял положительное решение и о присвоении гвардейского звания авиационному полку, и о присвоении генеральского звания В. С. Гризодубовой. Но ни то, ни другое было невозможно без официального представления, подписанного командующим АДД.
Маршал отказался это сделать, полагая, что полковник В. С. Гризодубова не заслуживает такой чести: она неоднократно самовольно покидала полк и уезжала в Москву, а в полку была низкая дисциплина и высокая аварийность. Не боясь сталинского гнева и рискуя лишиться своего поста, маршал А. Е. Голованов не поддался ни настойчивым уговорам, ни неприкрытому давлению со стороны членов комиссии по разбирательству жалобы. Если бы он поддался этому давлению, то фактически признал бы особый статус Гризодубовой. Подписать представление означало расписаться в том, что не только непосредственные начальники, но и он, командующий АДД, для неё не начальник. На это маршал пойти не мог. Опираясь на факты и результаты работы комиссии, он сумел обосновать свою невиновность, доказав клеветнический характер жалобы Гризодубовой. В итоге было принято решение, по которому полковник Гризодубова была отстранена от командования полком, а имевшиеся материалы – переданы в военный трибунал для привлечения к судебной ответственности и в Комиссию партийного контроля для решения вопроса партийной принадлежности.
Отказ от повышения
«Что же он теперь будет делать с Жигаревым?[8]
– Вот повоюй и поработай с таким человеком. Не знает даже, что творится в его же епархии! – наконец заговорил Сталин, прервав ход моих мыслей.
Я [Голованов] по-прежнему молчал. Говорить что-либо в оправдание генерала было явно бесцельно. Осуждать и возмущаться только что происшедшим – значит подливать масла в огонь и окончательно губить человека. Поистине неважно чувствует себя свидетель подобных сцен, да ещё когда видит, что от него ждут ответа.
Сталин ходил по кабинету, а я молчал. Наконец он обратился ко мне:
– Придётся нам с вами выправлять дело.
Столь неожиданный поворот обескуражил меня. Однако дальнейшее мое молчание могло повлечь за собой уже и определенные решения, поэтому я заговорил:
– На таком деле, товарищ Сталин, должен быть свободный от всего другого человек, который хорошо знает организацию ВВС и долго в ней проработал. Те огромные задачи, которые возложены вами на АДД, требуют круглосуточного внимания и полного напряжения сил. Если это будет нарушено, я не могу вам обещать, что дальнейшее развитие АДД пойдёт так, как оно идёт сейчас. А это будет значить: в ваших руках не будет той ударной силы в тысячу самолётов, на которую вы рассчитываете. То дело, на которое вы меня поставили, – знакомое мне дело. Что же касается фронтовой авиации, то в тактике её применения я не разбираюсь, специального военного образования у меня нет, а поэтому и пользы от моей деятельности там никакой не будет. Я прошу вас никуда меня не перебрасывать и дополнительной работы мне не давать. Я буду рад, если справлюсь с тем, что поручено мне сейчас.
Сталин слушал меня внимательно. Немного походив, он подошел ко мне и спросил:
– Скажите честно: вы не хотите или действительно не можете?
– Всё, что я вам, товарищ Сталин, сказал, – честно.
– Ну хорошо, – немного подумав, сказал Сталин. – Вы, видимо, правы. Пусть всё остаётся между нами. Всего хорошего»[9].
Признание ошибки
«Неясность и трудности с метеосводками приводили к тому, что решения на боевые вылеты чаще всего приходилось принимать вразрез с прогнозами. И однако же в подавляющем большинстве случаев решения эти были правильными. Были и ошибки, которые влекли за собой потери. Но шла война, нужно было бить врага на его же территории, приходилось идти на определенный риск.
В июле 1942 года при боевых вылетах на Данциг в районе Кёнигсберга наши самолёты попали в грозу. Экипажи были вынуждены бомбить запасные цели и пробиваться на свои аэродромы. Из того боевого вылета не вернулось десять экипажей. Таких потерь мы ещё не имели… Как всегда, ночью позвонил Сталин, спросил, как идут дела. Я доложил, что экипажи в районе Кёнигсберга встретили грозу, бомбят запасные цели и возвращаются на свои аэродромы.
– Как же метеорологи не предусмотрели этих грозовых явлений?
– Метеорологи, товарищ Сталин, предсказывали грозы.
– Так кто же тогда послал самолёты? За это нужно привлечь к ответственности.
– Приказ на вылет самолётов дал я и допустил ошибку. Больше в этом никто не виноват.
Последовала длительная пауза.
– И часто вы даёте приказание на вылет самолётов, когда синоптики считают погоду нелётной? – спросил Сталин.
– Думаю, товарищ Сталин, что не ошибусь, если скажу: восемь раз из десяти.
– Вот как?! А сколько экипажей вы сейчас недосчи тываетесь?
– Пока десяти.
– У вас есть уверенность, что они придут на свои аэродромы?
– Нет, такой уверенности нет.
– Это серьёзный вопрос, и нам надо в этом разобраться, – в трубке раздались частые гудки. Невесёлый разговор был окончен.
Днем мы получили сообщение, что пять из десяти невернувшихся экипажей совершили посадку на других аэродромах. На душе стало легче. Некоторое время спустя появились ещё три экипажа; их самолёты во время грозы развалились. О двух экипажах пока что ничего не было известно. Тем временем я подробно доложил Сталину, почему приходится принимать решение на вылет вопреки прогнозам синоптиков. Если бы такие решения не принимались, число наших ударов по глубоким тылам противника сократилось бы в несколько раз, что, на мой взгляд, недопустимо, хотя просчёты и ошибки, конечно, могут иметь место.
– Вы и впредь думаете принимать свои решения так же, как принимали их раньше?
– Да, товарищ Сталин.
Разговор был закончен. Описанный мною случай массового вхождения в грозу был первым и последним в истории АДД, но два экипажа мы тогда потеряли»[10].
Перенапряжение
«В это тяжёлое время, когда части дивизии круглые сутки вели свою боевую работу, напряжение было столь велико, что лётный состав буквально валился с ног, об отдыхе, хотя бы коротком, не могло быть и речи. В результате со мной произошёл неприятный случай. Получая в Ставке очередные задания, я зашатался и, если бы не Г. М. Маленков и Б. М. Шапошников, поддержавшие и посадившие меня на рядом стоявший стул, наверное, упал бы. Попытался встать – и не смог. Сталин быстро подошёл к буфету, налил что-то в стакан, подал мне:
– Пей!
Не переводя духа, махнул я содержимое стакана и, лишь вздохнув, по спазму в горле понял, что это очень крепкое спиртное.
– Когда спал? – спросил Сталин.
Ответить на этот вопрос я не смог, потому что сам уже не помнил, когда…»[11]
В 1944 году Авиация дальнего действия (АДД) была 200-тысячным мощным авиационным объединением: в её составе было 9 корпусов, 22 дивизии, 66 полков, воздушно-десантные войска (сто тысяч человек), гражданский флот (2 дивизии, 15 отдельных авиаполков), около двух тысяч самолётов различного назначения, 16 ремонтных авиационных заводов, несколько авиационных училищ и школ, где готовили уже слётанные экипажи для нужд АДД. Тем и была она неповторима, что никто другой не мог сравниться с нею ни в манёвренности, ни в силе удара, ни в уникальной организации боевых действий и умении воевать ночью. Во время войны Голованов работал с предельным напряжением всех сил, буквально без сна и отдыха: иногда не спал несколько суток подряд.