Да, я знаю. В Клушине опустился подбитый советский самолет. Все клушинские мальчишки бегали смотреть, когда немцы сняли охрану.
Но вот я спрашиваю летчика Юрия Гундарева:
— А почему вы и ваш тезка пошли в аэроклуб? Послужило ли что-нибудь толчком? Не может быть, чтобы вы ни разу не вспоминали потом об этом между собою.
Гундарев не словесник, не педагог. Его мышление и память не тренированы профессионально. Однако он добросовестно думает.
— Знаете, — говорит он, просияв облегченной улыбкой, — скорее всего нам понравился фильм «Истребители». И я и Юрий в разное время смотрели его. Он произвел тогда очень сильное впечатление!
— А как вы думаете, если б в Саратове не было аэроклуба, или если б Гагарин не смог его окончить и, следовательно, поступить в летную школу, как бы сложилась его судьба после техникума?
— Он бы учился в институте. Уж это я точно знаю.
Я вспомнила, что и Шикин рассказывал: когда получали направление, Юрий говорил: «Вы, ребята, выбирайте что получше, а я возьму куда останется. Все равно ехать не придется».
Интересно, а когда он это говорил? Уже окончив курсы аэроклуба и наверняка готовясь к поездке в Оренбург? Или до? То есть когда возможен был еще и неудачный исход с окончанием аэроклуба?
Звоню Римме Гаврилиной. Она вспоминает:
— Направления мы получали в апреле. А дипломы защищали в июне.
— Не в мае?
— Нет, в июне. Даже, кажется, и июль захватывали.
— Ну, июль не может быть.
Я ведь знаю, что в июле Юрий уже жил на аэродроме ДОСААФ и трудно, так мучительно трудно, отрабатывал посадку.
Нина Васильевна Рузанова позвонила мне на следующее утро.
— А вы знаете, — торопливо сказала она, — ведь Юрий вел дневник. Вот бы разыскать его!
Я жадно спрашиваю, при каких обстоятельствах она об этом узнала.
— Мы остались с ним как-то вдвоем после занятий литературного кружка. Только что разбиралось его сочинение. «Юра, — сказала я, — ты же хорошо знаешь деепричастия, а у тебя попадаются обороты вроде: «сидя у окна, прошел трамвай». Он сердито хлопнул ладонью по лбу: «Вот пешка! Неужели я так написал?!» Потом застенчиво проговорил: «Давно хотел сказать: я веду дневничок. Только там, наверно, полно ошибок, да и пишу безалаберно: только о том, что меня взволновало в текущий момент». Он мне показал тогда некоторые страницы. А кое-что совсем по-детски неуклюже загораживал ладонью.
— Вспомните, пожалуйста, вспомните хоть приблизительно, какого рода были записи?
В трубке задумчивое молчание. И мое напряженное ожидание по эту сторону провода.
— Как-то весной мы всем техникумом ездили на маевку, в дачное место под городом, на Девятую остановку. И вот Юра описал этот день примерно так: «Как дышится легко! Неплохо было бы здесь и уроки готовить. Но далеко ездить. Ничего, рядом Липки».
(Липки — городской сквер в центре Саратова, в двух шагах от техникума. Там в те времена стояла гипсовая фигура летчицы. Юрий подолгу рассматривал ее. Есть даже такой любительский моментальный снимок его у подножия статуи.)
— Иногда он записывал впечатление от урока, — продолжает Нина Васильевна. — Например, о физике: «Сегодня Николай Иванович начал урок с того, с чего и всегда: с Жуковского. Имя это меня заинтересовало, хочется знать побольше».
С небольшой запинкой Нина Васильевна добавляет:
— Была запись и о моем уроке по «Грозе» Островского. Всего он мне не показал; наверно, там дальше шли его собственные рассуждения о любви. Но такую фразу помню: «Нина Васильевна вся ушла в урок».
Она молчит, растроганная воспоминанием. Потом добавляет:
— Его приятель Петрунин в одной статье написал, что «Нина Васильевна всегда была без ума от Гагарина». Это и так и не так: Юра Гагарин был моим любимцем, но не любимчиком!
— Нина Васильевна! Не оправдывайтесь. Мы все его любим. Я ведь тоже его люблю.
— Спасибо вам за это, — неожиданно говорит она.
В этот день не захотелось больше ни с кем говорить, ничего записывать. Я приняла приглашение знакомых поехать с ними на моторном катерке за Волгу.
Тугая плотная волна, и мелкие зеркалышки, плывущие навстречу; Саратов в пепельной дымке, придвинутый к подножию круговых плоских гор — весь-весь необыкновенный солнечный мир поворачивался ко мне, как некогда и к Юрию, то одним боком с городскими трубами, то другим, лесистым, где тихая Сазанка вливается в Волгу, где рыбьи заводи и песчаные отмели, атласные под ногой; зыбкие острова в камышах… Ах, повезло тебе, Юра Гагарин, прожить здесь четыре года, повезло купаться в Волге, пить ее воду — какой же русский без Волги?! Вообще повезло. Повезло на прошлое, когда ты остался жив, уцелел малой соломинкой в буреломе войны. Но еще больше повезет в будущем, о котором ты еще ничего не знаешь.
Пора весны, пора юности подходила к концу. Гагарин готовился вступить в лето своей жизни, и зенит ее был уже так недалек!
ПЕРВЫЕ КРЫЛЬЯ
Юношеские увлечения очень важны. Именно тогда определяется, пассивная или активная натура у человека, далеко ли он пойдет и на чем остановится.
Юрий был небольшого роста, но он захотел стать не просто спортсменом — баскетболистом!
— Если б вы видели, — сказал бывший военный летчик, наставник Юрия в аэроклубе, Сергей Иванович Сафронов, — если бы вы видели, как он посылал мяч из середины круга да прямо в корзинку?
Я пытаюсь представить это единоборство с мячом; испытание себя на упорство. Мяч, летящий прямо в лицо. И зоркие, ожидающие, торопящие его глаза; правая мышца, готовая вскинуть руку, неотразимую в ударе. Победа! Мяч в корзинке.
Юрий увлекался спортом упоенно и в то же время методически. А вместе с тем легко, без болезненного самолюбия и стремления добиться первенства любой ценой.
В натуру этого юноши самой природой был вложен прочный, долговременный механизм, как бы точные часы, которые размещали по своим рубрикам и «делу время» и «потехе час». Он готовился к жизни плодотворной, долголетней. Внутри его ничто не пропадало; он накапливал и накапливал, чтобы потом начать отдавать.
Вот что рассказал Владимир Павлович Каштанов, методист-инструктор аэроклуба, пятидесятилетний крепыш, загорелый, подвижной.
— Я Гагарина помню еще до аэроклуба по волейбольной площадке в Детском парке. Каждый вечер ходил туда играть в волейбол. Я и сейчас люблю с молодежью мяч покидать, а тогда дня не пропускал. Он тоже спортсмен заядлый; мы друг друга сразу приметили. Слышу, он спрашивает: «Откуда, мол, этот загорелый дядька?» Я подхожу, отвечаю: «Из аэроклуба». Ребята меня окружили: «Где тут аэроклуб? Кого принимаете?» Обычно перед набором мы сами ходили по заводам, техникумам, школам, рассказывали о профессии летчика, о задачах аэроклуба. Правда, как раз директор индустриального техникума Сергей Иванович Родионов был против того, чтоб у него выпускников переманивали, ход нам был туда затруднен, так что приезжие ребята могли действительно ничего не знать. Представляете, с каким удовольствием я вел свою полуподлольную агитацию!
Владимир Павлович из тех немногих старых летчиков, которые работают с самого основания саратовского аэроклуба. В двадцать восемь лет Каштанов уже вышел в отставку, а войну прослужил в гвардейском летном полку. Главное его дело было связь с партизанами: снабжение их, вызов на Большую землю.
Случались и такие истории, когда однажды в темноте просигналили ему посадку на лесную просеку, он снижает самолет и шестым чувством чует, что что-то не так, не партизанская обстановка. И люди, хоть не видно ни одежды, ни лиц, но манеры, походка, само звучание голосов насторожили. Так он с ходу и рванул свой самолет обратно в воздух. Оказалось, в самом деле немцы захватили у партизан их код и тут, на лесном потайном аэродроме, думали голыми руками взять советского летчика.
Каштанов закончил войну в Берлине, но еще некоторое время служил в ГДР уже на мирном положении: возил почту, выполнял хозяйственные работы, доставлял пассажиров. Пока не осел окончательно в Саратове, на учебном аэродроме ДОСААФ.
Вокруг этого аэродрома — дубрава. Дуб растет медленно, живет долго. Нынешняя дубравка поднялась от старых спиленных стволов, она молода и хоть тениста, но невысока.
Посреди поднятого метров на полтораста над Саратовом плато с засеянными, а чаще пребывающими в девственно-выжженном состоянии холмами, где пыльные придорожные травы так жестки, вдруг возникает уголок тени и птичьего щебета. Колодец со сладкой леденистой водой, несколько домов серого кирпича да отара брезентовых палаток. На летном поле в полуденном зное присевшие ненадолго зеленые вертолеты, как всегда до смешного похожие на больших стрекоз. И учебные самолеты с крупными, уже несколько выцветшими под солнцем номерами.
Видимые же следы перемен только в том, что выросло каменное новое двухэтажное здание, да «Методический городок», ранее примыкавший к летному полю, так что самолеты были тут же, на виду, за стволами десятка осин, контрабандно втершихся в дубраву, теперь перекочевал на другую сторону, ближе к проезжей дороге.
Но до сих пор в благодатной тени под дубами беспорядочно теснят друг друга гигантские лопухи величиною со слоновьи уши; дикая конопля со своим пьяным терпким запахом; крапива, подстерегающая у тропинок; сумрачный чертополох и горько-сладостная полынь.
«Методический городок» окружен низким палисадом в две поперечных досочки именно от нашествия этих сорных растений, а не от людей, потому что перешагнуть его курсантским сапогам ничего не стоит. Круговая скамейка человек на шесть-семь, перед нею наклонный столик с фанерной крышкой — на ней, как всегда, нацарапаны фамилии и имена, красуются чернильные рожицы. В нескольких шагах, перед аудиторией, на стволе дуба — грифельная доска с нестертыми меловыми фигурами. А перед доской такой же фанерный с чурбаком-подставкой стол инструктора величиною в развернутую газету. Место занятий каждой группы всего лишь несколько квадратных метров. У соседнего дуба — другая доска и другие скамейки.