Тут я вспомнила, как Профессор однажды процитировал мне какого-то математика с труднопроизносимой фамилией: «Бог существует потому, что математика непротиворечива, а дьявол существует потому, что мы не можем это доказать».[23]
Что ж, решила я. Будем считать, что в Профессора вселился дьявол математики.
Ночью его жар усилился. Когда я коснулась его, он был как раскаленная печь. Дыхание обжигало, пот струился по всему телу, лед в компрессах таял все быстрей. Я уже подумывала, не сгонять ли в аптеку. Дернул же меня черт тащить его на этот дурацкий стадион! Что, если из-за этого Профессору теперь совсем заклинит мозги?!
Но в итоге я убедила себя, что, раз он спокойно спит, пусть не просыпается, а к утру ему наверняка станет лучше. Я завернулась в плед, что мы брали с собой на стадион, и пристроилась на полу — в проходе между кроватью и диваном.
Лунный свет просачивался меж штор и растекался по полу длинными лужами. Весь наш поход на Большую игру теперь казался случайным событием далекого прошлого.
Слева от меня спал Профессор, справа — Коренёк. Я закрыла глаза, и мир наполнился звуками. Сопение старика, шорохи одеяла, потрескивание льда, сонное бормотание Коренька, поскрипыванье дивана… Все эти звуки убаюкали меня, позволив забыть о недуге Профессора и наконец-то уснуть самой.
На следующее утро Коренёк проснулся раньше Профессора, сбегал домой за учебниками, быстро вернулся и, забрав с собой мегафон, чтобы вернуть хозяину, тут же отправился в школу.
Я пошла проведать Профессора, но тот спал как младенец, больше не горел, дышал ровно и глубоко. Так, что я даже начала беспокоиться, а не слишком ли долго он спит. Я коснулась его щеки. Отвернула одеяло, пощекотала его — под горлом, под мышками, по груди. Даже в ухо ему подула. Но кроме легкого подергивания глаз под закрытыми веками, никакой реакции не заметила.
О том, что Профессор не впал в коматозную спячку, я догадалась уже к обеду, когда возилась на кухне. Услыхав в кабинете шум, я ринулась туда и увидела, что Профессор в своем обычном костюме сидит на краю кровати, растерянно свесив голову на грудь.
— Ох! Зачем же вы встали?! — всполошилась я. — У вас лихорадка, вам нужен полный покой…
Он посмотрел на меня и, ничего не ответив, снова уткнулся взглядом в пол. Глаза сонные, шевелюра всклокочена, галстук болтается на груди.
— Давайте снимем ваш костюм, — предложила я. — Переоденем вас в чистое белье. Вы же всю ночь потели! Чуть позже я схожу купить вам пижаму. А постель сейчас заменю, ляжете на свежее, вот и полегчает… Все-таки вы так переутомились вчера. Три часа подряд смотрели на стадионе бейсбол! Уж простите, что мы вас так замотали… Но не волнуйтесь! Полежите в покое, в тепле, поедите горяченького — мигом поправитесь! У меня с Кореньком всегда так… Но сначала нужно поесть. Принести вам яблочный сок? Или, может…
Закончить я не успела. Резко оттолкнув меня, Профессор развернулся ко мне спиной.
И тут я поняла, что допустила изначальную, базовую ошибку. Ведь Профессор не помнил не только вчерашний бейсбол. Но и меня саму…
Он сидел, уставившись себе под ноги. Его ссутуленная спина как будто скрючилась еще сильнее. Изможденное тело оставалось недвижным, и только сердце, потеряв всякие ориентиры, скиталось бесцельно по странным местам. Страсть, с которой он разгадывал тайны чисел, покинула его, не оставив в памяти ни намека на симпатию к Кореньку.
И тут я услышала тихий плач. Всхлипы, едва различимые, исходили непонятно откуда, словно из сломанной музыкальной шкатулки, пробудившейся в каком-то из уголков кабинета. И лишь чуть погодя до меня дошло: всхлипы издавал сам Профессор. Совсем не так, как хныкал Коренёк, порезав себе руку ножом. Сдавленные, отчаянные рыдания старика не обращались ни к кому, кроме него самого.
Взгляд же Профессора буравил записку на его пиджаке. На самом заметном месте: не захочешь — прочтешь все равно. Огромными буквами: «Моей памяти хватает только на 80 минут».
Я присела с ним рядом, не представляя, чем еще могла бы ему помочь. Ошибка моя была простейшей, но, возможно, и самой фатальной.
Каждое утро, проснувшись, Профессор тут же натыкался на свои же напоминания о том, что память его больна. И который раз в страшном шоке осознавал: даже сны, увиденные им только что, не подскажут ему, что случилось вчера, а поведают лишь о событиях далекого прошлого — вплоть до той ночи, когда он потерял память. А тот, кем он был вчера, провалился в бездну времен и уже никогда не вернется.
Да, тот Профессор, что прикрывал Коренька от шального мяча, внутри этого Профессора — уже покойник. И лично мне никогда не хватало воображения представить, каково это — утро за утром встречаться лицом к лицу со столь безжалостным приговором.
— Я ваша новая домработница, — сказала я, как только рыдания немного утихли. — Меня прислали, чтобы я вам помогала.
Он посмотрел на меня. Глаза его блестели от слез.
— К вечеру придет мой сын. У него чуть приплюснутая макушка, поэтому его зовут Коренёк. Эту кличку ему придумали вы.
Я ткнула пальцем в записку с портретиком у него на манжете. Какое счастье, что вчера вечером она не отцепилась в автобусной толчее…
— Когда у тебя день рождения? — спросил он.
Из-за лихорадки он едва мог говорить, но я была рада услышать от него хоть что-нибудь кроме рыданий.
— Двадцатого февраля, — ответила я. — То есть число двести двадцать… Большой друг числа двести восемьдесят четыре.
Лихорадка Профессора тянулась три дня. И все это время он спал. Не страдая, не жалуясь — просто спал себе, и все.
К еде, которую я ставила у изголовья, он не притрагивался, и мне пришлось кормить его с ложечки. Я отворачивала край одеяла, щипала его за щеку и, как только он распахивал рот, мигом отправляла туда полную ложку супа. Но даже так он позволял запихнуть в себя совсем немного, а дальше начинал упрямиться и увиливать, пока снова не засыпал.
Но все обошлось без врача. Поскольку заболел он прежде всего от переохлаждения на улице, я решила, что лучшее лечение — это держать его дома в тепле и покое. Да и о том, чтобы в таком состоянии будить его, обувать-одевать да еще и тащить в больницу пешком, не могло быть и речи.
Коренёк, приходя из школы, тут же отправлялся в кабинет и застывал столбом у Профессора в изголовье, пока я не гнала его прочь, чтобы он не мешал старику отдыхать и наконец-то взялся за уроки.
К утру четвертого дня жар унялся, и Профессор быстро пошел на поправку. Все чаще просыпался, все больше съедал. Вскоре он вспомнил, как сидеть за столом, потом — как завязывать галстук, а там и переселился обратно в кресло-качалку с книжкой в руках. Он даже вернулся к разгадыванию задач для журналов. О том, что Профессор выздоровел окончательно, я поняла, когда он начал орать на меня за то, что я мешаю ему думать, и обнимать у дверей Коренька, когда тот приходил из школы. Они снова решали свои задачки, Профессор гладил мальчика по голове — в общем, все вернулось на круги своя.
А через пару дней после выздоровления Профессора меня вызвали в «Акэбоно». Я встревожилась: для квартального отчета было еще рановато. Если нашу сестру-домработницу вызывают на ковер так внезапно, значит, на нее пожаловались, и теперь ее либо отчитают, либо заставят извиняться, либо оштрафуют за причинение какого-нибудь вреда. В общем, ничего хорошего не жди. Но Профессор с его ограниченной памятью просто физически не смог бы на меня пожаловаться, а наказ Мадам не беспокоить ее я выполняла неукоснительно. Так, может, Директор просто захотел проверить, как я справляюсь с нашим самым проблемным, «девятизвездным» клиентом?
Но я ошиблась.
— Дело дрянь, моя дорогая! — сказал Директор, как только я рано утром вошла к нему в кабинет. И почесал свою лысину так озабоченно, что я поняла: расслабляться не стоило. — На тебя поступила жалоба.
— О чем?!
Жалобы на меня поступали и раньше. Однако до сих пор Директор всегда признавал, что «клиент был неправ или перевозбудился», советовал мне уладить конфликт полюбовно и отпускал меня с миром.
Но не в этот раз.
— Только не пудри мне мозги, — поморщился он. — Ты провела ночь в доме этого старого математика, так или нет? Лучше признайся сразу.
— Признаться? — оторопела я. — И в чем же моя вина? Я не сделала ничего дурного. Что за грязные подозрения? И главное — чьи?
— Но это не подозрения. Ты же и правда там ночевала, так?
Я неохотно кивнула.
— Ну вот! Хотя о любых переработках должна докладывать агентству заранее. А при особой срочности — получать согласие клиента на оплату твоих сверхурочных. Это ты понимаешь, так?
— Да, конечно.
— Так при чем же тут «подозрения»? Ты нарушила правила, вот в чем твоя вина!
— Но это не было переработкой! Я просто осталась, чтобы помочь клиенту. От чистого сердца. Может, кому-то это показалось излишним, но тогда…
— Но тогда — как это еще назвать? Если ты осталась с ним не по работе, кто угодно заподозрит, что ему вздумается!
— Он заболел! С таким жаром человека нельзя оставлять одного! Конечно, это не по правилам, и мне очень жаль. Простите меня, ради бога. Но я не совершила ничего запрещенного. Наоборот, делала все, что от меня требовалось, лишь бы…
— А что с твоим сыном? — перебил меня Директор, теребя в пальцах клиентскую карту Профессора. — Я сделал для тебя исключение. Никогда в жизни я никому не позволял являться на работу с детьми. Это беспрецедентно! Но раз уж таково пожелание клиента, все-таки решил пойти тебе навстречу. И что? Все твои коллеги тут же раскудахтались — ах, как это несправедливо, что я завожу любимчиков… Если даже в этих условиях ты не работаешь так, чтобы оставаться вне подозрений, что прикажешь делать мне?
— Мне правда очень жаль, простите меня, — залепетала я. — Я потеряла бдительность. Но я так благодарна вам за сына…