— Я давно заметила, что вы мечтаете поскорей уехать отсюда. — Сиена едва не вздрогнула от колючего голоса сестры Марк. — Смею заверить вас: этому не бывать. Для меня странно ваше нежелание учиться в нашей школе. Что тому причиной?
Сиена едва сумела подавить вздох отчаяния. Что тому причиной, повторила она про себя вопрос настоятельницы. Неужели старуха не понимает, как пуста и бессмысленна ее ханжеская жизнь?! Подъем в семь тридцать, в десять тридцать вечера уже гаснут огни, глупые, жестокие правила, словно придуманные гестапо! Сиене порой казалось, что ученицам Святого Хавьера всем как одной сделали лоботомию, прежде чем отправить в школу. Они действительно с волнением ждали выпускных экзаменов, предвкушая дальнейшее обучение в колледже! Они учились для того, чтобы снова учиться! Если какая-то девушка сдавала экзамены на отлично, ей доставался в качестве подарка тостер, который она могла отнести себе в келью. Дуреха радовалась тому, что отныне сможет есть по утрам дурацкие жареные хлебцы. Сиене хотелось закричать на это: «Есть по утрам тосты — не привилегия, это обычное человеческое право!» В Лос-Анджелесе семнадцатилетние девушки уже обзаводились машинами, а не дурацкими тостерами, они носили дизайнерские шмотки, а не униформу, они могли ходить на вечеринки и тратить деньги!
Разве это жизнь — радоваться паршивому тостеру, который до этого много лет служил твоей предшественнице?
Сиена ненавидела школу Святого Хавьера всей душой. Она ненавидела проклятую Англию, серую, холодную и жалкую, и жила в ней, словно в бесконечном ночном кошмаре, не в силах вырваться.
— Я не собираюсь идти у вас на поводу, мисс Макмаон. Вам не удастся мной манипулировать.
Сиена взглянула на настоятельницу почти враждебно. От былой виноватой мины не осталось и следа. Притворяться дальше было бессмысленно.
— Я приготовила для вас иное наказание, — продолжала сестра Марк. — Вы будете лишены всех привилегий, которыми обладают ученицы шестого класса. До конца года, понятно?
Лицо девушки исказил ужас.
— До конца года? Вы не можете так поступить!
— Боюсь, что могу. — Монашка вяло улыбнулась. — Более того, ближайшие четыре недели вам запрещается покидать школу. Никаких выходных в городе, никаких дружеских встреч, никаких кружков по интересам. Впрочем, на мессу можете ходить.
Ах, месса, с горечью подумала Сиена. Гадость какая!
— Послушайте, милочка, — уже мягче сказала сестра Марк. — Дома вас никто не ждет, и вам это известно. Зачем вы туда рветесь?
Сиена равнодушно уставилась в пол. Теперь, когда ее гениальный план провалился, изображать понимание было бессмысленно. К чему слушать рассуждения старой ведьмы, если это все равно ничего не изменит?
Настоятельница наклонилась через стол, словно пытаясь заглянуть Сиене в глаза. Девушка заметила, как блеснул золотом ее крестик.
— Сейчас январь, Сиена, а в июле вас ждут выпускные экзамены. Если вы поднапряжетесь, вы сможете поступить в Оксфорд, и вам это известно. Ведь это так здорово! — Монахиня чуть сжала холодную руку Сиены, подождала, но ответа так и не получила.
Девушка молчала, понимая, что сестре Марк никогда не понять ее побуждений. Запертая в стенах школы, пожилая настоятельница не видела дальше собственного носа. Она даже не знала, скольких радостей жизни себя лишает.
Сиена сердито вырвала руку из ладоней сестры Марк и снова уставилась в окно. Скучный белый пейзаж Глостершира простирался на многие мили, сливаясь с горизонтом. По краю крыши соседнего крыла висел ряд сосулек, больших и маленьких, изо рта веселящихся учениц клубами вырывался пар. Девчонки явно предвкушали возможность покататься вечером на санках.
Но Сиена думала не о снеге, не о своих одноклассницах — вообще не об Англии. В мыслях она снова перенеслась в Голливуд, в дом родителей в Хэнкок-Парке. Она видела деда Дьюка, точно такого же, каким он был восемь лет назад, широкоплечего, сильного, с лучистыми глазами. Стоило Сиене закрыть глаза, и она почти могла почувствовать его сильные объятия, услышать его громогласный смех так явственно, словно он был рядом. Она всем существом тянулась навстречу воспоминаниям, позабыв, что сидит в холодном кабинете сестры-настоятельницы.
Для ее юного сознания дедушка Дьюк и все те счастливые моменты, что были неразделимо с ним связаны, все еще были живы, хотя и таяли постепенно, год от года, как недолгий снег Глостершира. Бесконечный океан и годы отделяли Сиену от деда и счастливого детства.
Часть первая
Глава 1
Хэнкок-Парк, Лос-Анлжелес, 1975 год
— Сорок восемь, сорок девять… пятьдесят! Отличная работа, Дьюк. Ты в прекрасной форме!
Дьюк Макмаон поднялся с мата и самодовольно посмотрел на тренера. Он не уставал удивляться тому, как накачаны современные парни. Бугрящиеся бицепсы, шея почти сразу переходит в плечи двумя вспученными мышцами, грудная клетка огромная, какая-то нечеловеческая. Да еще этот костюм для утренних пробежек с распахнутым воротом, в котором виднеется толстая золотая цепь. Словно тупой мафиози, никак не меньше! И при этом ни капли мозгов или обаяния. Неудивительно, что голливудские курочки ищут мужчин постарше и посолиднее.
Впрочем, с удовлетворением подумал Дьюк, Майки был прав. Он действительно пребывал в прекрасной физической форме. Дьюк походил по залу, глядя в зеркальные панели, которыми были обиты стены и потолок. В свои шестьдесят четыре он был мускулист и подтянут, осанка горделивая. Дьюку можно было дать на двадцать лет меньше, и в том не было заслуги хирургов. Он день за днем качал мышцы и плавал в бассейне, а его здоровью мог позавидовать любой двадцатилетний мальчишка.
Дьюк вздохнул. К сожалению, пресс оставался вялым, не помогали никакие упражнения, и потому чаще всего он работал именно над животом. За шесть лет работы его тренер, Майки, ни разу не сталкивался с тем, чтобы Дьюк отменил занятие.
— Да, прямые мышцы у тебя слабо развиты, — покачал головой тренер.
Дьюк развязал шнуровку спортивных штанов, отбросил их в угол и направился в душ.
— А у тебя плохо развито чувство вкуса, — беззлобно бросил он на ходу. — Тебе бы последить за своим гардеробом, парень. Не говоря о прическе, конечно. — Дьюк обернулся и взлохматил свои волосы, смеясь. — Ты похож на Шер, только у тебя щетина погуще. Найди себе приличного парикмахера!
Майки усмехнулся и выключил запись Мика Джаггера. Дьюк любил заниматься под «Роллингов».
Сегодня у клиента было какое-то особенно приподнятое настроение. Похоже, его новая любовница была настоящей профессионалкой. Майк понимал, что в таком человеке, как Дьюк, мало приятных черт, но все равно восхищался им. Конечно, старик был редким ублюдком. Он менял любовниц как перчатки и при этом обращался с собственной женой Минни словно со служанкой. Дьюк был нетерпим к гомосексуалистам, чернокожим и евреям, укрывал налоги и по натуре был потребителем, но его невероятная энергия, жажда жизни и обаяние все равно привлекали к нему людей. У Майки было немало богатых клиентов — хотя ни один из них не мог сравниться с Дьюком доходами, но он выделял сегодняшнего клиента из всех, очарованный его харизмой.
Выйдя из душа без одежды, Дьюк прошел к огромному окну и подставил мокрое тело теплым лучам калифорнийского солнца. Тренажерный зал располагался на первом этаже огромного дома, стоявшего посреди роскошного парка, обнесенного высоким забором. Дом был построен в двадцатых годах, когда Хэнкок-Парк был общественным местом, но Дьюк выкупил его и застроил по собственному разумению. Десятки садовников ухаживали за растениями, парк украсили скульптуры, был вырыт широкий бассейн, а у въезда в парк появились тяжелые чугунные ворота с охраной.
Минни, несчастная жена Дьюка, пыталась придать дому солидности и обставила гостиные и комнаты семьи в соответствии со своим безупречным вкусом, в староанглийском стиле. Словно пытаясь ей насолить, Дьюк оформил свою спальню, кабинет и зал совершенно иначе. Он предпочитал модерн, но и здесь ему недостало вкуса, отчего помещения являли собой дань всему кричащему, эклектичному и порой вульгарному. Тот же спортивный зал являлся тому иллюстрацией: огромных размеров музыкальная установка с колонками, размещенными по углам, зеркальные стены и потолок, на полу — какое-то невероятное лиловое покрытие с орнаментом из черных кругов, аляпистые рыжие кожаные маты, с потолка свисает зеркальный шар, какие подвешивают на танцплощадках.
— Бога ради, Дьюк, надень хоть что-нибудь, — взмолился Шеймус, старый дворецкий.
Шеймус был другом Дьюка с детства, а когда тот разбогател, получил свою должность. Он был правой рукой Дьюка, верным слугой и помощником, посвященным во все внутрисемейные дела Макмаонов, а также помогавшим Дьюку в работе.
Сейчас лицо Шеймуса было малиновым от смущения. Он стоял у двери с ежедневником.
— В одиннадцать у тебя встреча, ты же помнишь, — укоризненно сказал Шеймус. — Конечно, в Голливуде принято ходить на встречи в стиле casual, но я не уверен, что Джону Магуайру твой наряд придется по вкусу. Надень хоть штаны, Дьюк.
Тот обернулся через плечо и довольно ухмыльнулся. Шеймус и Дьюк были одногодками, но казались представителями разных поколений. Шеймус уже много лет выглядел «за шестьдесят», лысая голова была похожа на яйцо, тогда как его хозяин словно сумел подчинить себе время. Дворецкий вполне мог сойти за его отца, и это не переставало веселить Дьюка. Он никогда не подтрунивал над старым другом, прощая ему отсутствие силы воли, которой был щедро наделен сам. Вращаясь среди акул Голливуда, Дьюк научился ценить дружбу и поддержку Шеймуса.
— Отвали, дружище! — со смешком бросил он дворецкому и с вызовом почесал яйца. — Я любуюсь прекрасным видом.
Вид в самом деле открывался великолепный. Аккуратные лужайки с нежно-салатовой травкой, лабиринт из можжевельника, дорожки парка, усыпанные гравием, каменные лавочки под витыми фонарными столбами. Вдоль широкого бассейна гулял ветерок, потряхивая ветви апельсиновых деревьев и гоняя по воде рябь. На одной из аллей собралась целая павлинья семья, одна из птиц на мгновение веером раскрыла хвост, который засиял синим и зеленым. Трудно было поверить, что этот райский сад был результатом кропотливой ежедневной работы сотен рук, а не творением Бога. Больше всего в Голливуде Дьюк любил именно это: возможность превратить грязь в золото чужими руками. Если бы не он, Хэнкок-Парк так и оставался бы пустыней с редкими кривыми деревцами, изрезанной дорожками.
Почти у самого окна группа мексиканских рабочих оформляла клумбы и стригла кустарники. Если бы кто-то из них оглянулся на дом, то увидел бы обнаженного Дьюка в окне спортзала, но хозяину было плевать. Это был его дом. Он отработал каждую пядь земли, каждый камень в его основании и мог торчать у окна в том виде, в каком ему заблагорассудится. Кроме того, Дьюку попросту нравилось ходить по дому голым, потому что это сводило с ума Минни. Доводить жену до белого каления было одним из излюбленных развлечений Дьюка.
— В одиннадцать! — надтреснутым голосом повторил Шеймус, подняв вверх узловатый палец, и удалился, как только Дьюк кивнул.
— Посмотри, какой чудесный день! — провозгласил Дьюк, раскинув руки в стороны. — Просто удивительный день!
Майки рассмеялся:
— Мы в Калифорнии, дружище. Здесь каждый день чудесен. — Он застегнул молнию спортивной сумки и подошел к Дьюку. Спешить не хотелось. Следующий клиент Майки — толстая немолодая вдова с Беверли-Хиллз — наняла его только затем, чтобы пожирать глазами крепкое мускулистое тело и лишь изредка махать жирными ляжками в попытке изобразить упражнение. Общаться с Дьюком было куда приятнее. — Полагаю, твое радужное настроение связано с твоей новой подружкой… как ее, Кэтрин? Ведь ее так зовут, да?
— С любовницей, малыш. С моей новой любовницей. — Дьюк улыбнулся. — Я уже староват для подружек, не находишь? — К явному облегчению Майки, он натянул белые шорты и присел на скамью, предлагая присоединиться. — Подружка — эта такая девочка, с которой держатся за руки и ходят в кино. Потом, быть может, она становится женой и рожает тебе детей, если у вас все сладится. Вот что такое подружка. А любовница — совсем другое дело. — Дьюк сделал паузу и хищно прищурился. — Любовница — это твоя личная дырка, которую ты можешь трахать, когда тебе заблагорассудится, ясно?
— Боже мой! — Майки смущенно рассмеялся, шокированный подобным откровением. — Как ты можешь говорить такое! Что значит «личная дырка»? Ты же не хозяин, а она — не рабыня.
— Ах, малыш, как мало ты знаешь! — Дьюк покачал головой.
Он встал и взял со стула чистую одежду — белые брюки, белые туфли и водолазку шоколадного цвета с тугим горлом. Наряд был довольно теплым для Калифорнии, но Дьюк часто носил обтягивающие вещи, чтобы подчеркнуть бицепсы и грудные мышцы. Он положил руку на плечо Майки отцовским жестом, словно юный тренер был частью его семьи. Дьюк сожалел, что никогда не сможет общаться так же просто с собственным сыном Питом. Парень пошел в свою мать, разве что, в отличие от Минни, имел яйца, хотя порой Дьюк здорово сомневался даже в этом.
— Как бы то ни было, парень, но мое радужное настроение связано именно с Каролин.
— Ах да, с Каролин. Прости, что перепутал имя.
Дьюк довольно ухмыльнулся, словно пьяный, который попал в винный магазин с богатым выбором.
— Знаешь, — продолжал он, прищурившись, — она ведь особенная. Каролин не только трахается, как искушенная шлюха! — Эти слова заставили Майки покраснеть. — Она еще и весьма образованна. Ты бы слышал, как она говорит. Королева, мать ее! Если ты никогда не трахался с английскими штучками, тебе стоит попробовать.
— Я запомню твой совет, — выдавил Майк. — Спасибо.
— И самая главная новость! — с триумфом сказал Дьюк, и глаза его нехорошо блеснули. — Девочка переезжает ко мне. Навсегда. И прямо с сегодняшнего дня.
Майки подумал, что ослышался.
— Прости? Каролин переезжает к тебе? В этот дом? — Он не решился осуждать вслух жестокость клиента, но был шокирован сверх меры. — А как же Минни? Или вы решили расстаться? Так вы разводитесь, да? Почему я об этом не слышал?
— Не-а, — лениво ответил Дьюк, потянувшись. Он явно забавлялся тем, что юный тренер смущен. — Никакого развода. Никто не расстается. Я просто довел до сведения жены, что Каролин будет жить с нами. Это мой дом, и я могу делать в нем все, что захочу. Минни придется смириться, если она хочет оставаться частью семьи Макмаон.
Майки изумленно заморгал. Он уже привык к тому, что Дьюк жесток по отношению к жене, хотя и не понимал мотивов Минни. Как несчастная женщина терпит выходки мужа, почему мирится с его любовницами? Но сегодняшняя новость повергла его почти в ужас. А как отнесется Пит к поступку отца, подумалось ему.
— Сегодня вечером у нас будет семейный ужин, — продолжал Дьюк как ни в чем не бывало. — Только члены семьи, сам понимаешь. Каролин, я, Лори, Пит, его жена… и моя жена, конечно, — добавил он с каким-то садизмом в голосе. — Однако ты тоже можешь к нам присоединиться, если пожелаешь. Я скажу Минни, что у нас будет еще один гость.
Майки взмок от напряжения. Так Минни должна разыгрывать из себя гостеприимную хозяйку в этом фарсе? Майки ощутил сильное чувство вины. Ему не хотелось участвовать в жестокой затее Дьюка.
— Я не смогу, — пискнул он жалобно. — То есть я бы рад, но не получится.
Он подумал, что у Дьюка явный пробел там, где у нормального человека должна присутствовать совесть. И если заглянуть туда, в эту дыру, откроется страшная чернота. Майки был по-настоящему напуган.
Видя, что клиент разочарован, он поспешил сгладить свой отказ.
— Я договорился об ужине со своей… подружкой, — пролепетал он. — Ты же знаешь, как обидчивы порой… подружки…
— Конечно. Я понимаю, — сказал Дьюк с неподражаемой ухмылкой, напомнив Майки оскалившегося волка из истории про Красную Шапочку. — Ничего страшного, парень. — Дьюк встал и направился к двери. — Я все понял. — Он даже не обернулся.
Сидя за туалетным столиком в своей комнате, расположенной в восточном крыле дома, Минни торопливо вытащила из футляра жемчужное ожерелье и трясущимися руками застегнула его на шее. Сладкий запах цикламенов, стоявших на окне, обволакивал помещение, словно легкая вуаль. Минни набрала в грудь побольше воздуха и медленно выдохнула.
Она обожала свою комнату для одевания. Пусть она была совсем крошечной, зато находилась в самом дальнем уголке дома, в безопасности. Каждый предмет обстановки напоминал о прошлой жизни: антикварный английский стол, принадлежавший отцу, а теперь служивший ей бюро, персидский ковер с густым ворсом и сложным орнаментом, на котором Минни и ее брат Остин играли еще в детстве, строя города из деревянного конструктора и подушек. Здесь были старинные вазы, куда Минни каждое утро ставила свежие цветы, полки с книгами, собранными поколениями Миллеров. Некоторые из них принадлежали еще прапрапрадедушке Минни, и ей нравилось иногда перебирать хрусткие страницы, касаться пальцами тяжелых переплетов.
Тридцать лет жизни в Лос-Анджелесе так и не смогли стереть тоску по дому, оставшемуся в Коннектикуте. Минни, как могла, окружала себя любимыми предметами, а остальные комнаты дома оформила в сдержанном английском стиле (исключением были комнаты Дьюка, в которых она не бывала). Она создала себе оазис родного Коннектикута посреди Манхэттена, и только это порой помогало ей избавиться от печали, навсегда поселившейся в сердце.
Аккуратно поправив жемчуг, Минни еще раз глянула на себя в зеркало и взяла со спинки стула выбранный для ужина наряд — прямую юбку с жакетом, отороченные тонкой серебристой нитью, строгие и очень элегантные в ее понимании. Она знала, что ей предстоит нелегкий вечер. Однако мать всегда учила ее, что леди не должна терять самообладания — ни при каких условиях, поэтому Минни собрала всю оставшуюся волю в кулак, готовясь пройти испытание с честью. Что бы ни случилось, она гордо снесет удар судьбы и сможет смириться с этой… с…
Минни вздохнула.
Она была младше мужа на десять лет и в свои пятьдесят четыре совершенно не стеснялась своего возраста. Она так же спокойно принимала подступающую старость, как Дьюк пытался ее избежать. Может, именно поэтому она выглядела старше мужа, одевалась строго и чопорно. Тот, кто впервые встречал Минни и Дьюка, вполне мог решить, что перед ним мать и сын, хотя настоящая мать Дьюка никогда не держалась с таким достоинством. За тридцать лет брака Минни ни разу не изменяла своему стилю — темная льняная юбка до колен, хрусткая белая блузка с элегантным скромным воротом, плотные колготки даже в жару (леди никогда не позволит себе появиться на публике без колгот), туфли на низком каблуке с круглым носом и, конечно, бабушкин жемчуг.
Минни старалась следить за собой, хотя никогда не позволяла изысков вроде десятков баночек с кремом и массажных масел. На лице почти не было морщин — особенно возле губ, — потому что леди не позволяет себе поджимать рот, если чем-то недовольна. Единственное место, где морщинок было много, — глаза. Они словно были заключены в частую сеточку, отчего Минни и казалась старше своих лет. Годы страданий не могли не сказаться и на самих глазах, поэтому они потускнели, словно ничто в мире не могло обрадовать их хозяйку.
Минни снова вздохнула, но тотчас напомнила себе, что ей есть за что благодарить судьбу. Статус жены одного из самых богатых и уважаемых людей Америки предоставлял множество материальных благ, и это несколько облегчало боль от потерь и разочарований. К тому же, подумала Минни, Господь дал ей детей: милую, отзывчивую Лори и обожаемого сына Пита. Все они — и даже жена Пита, Клэр, — жили в имении Макмаонов. Дети придавали Минни сил, поддерживали ее в трудные моменты, и это было для нее настоящим счастьем.
И пусть муж собирался ввести в дом свою юную любовницу, Минни знала, что он не сможет задеть ее своим поступком сильнее, чем обычно. Дьюк хотел свести с ума, смертельно ранить ее и детей, но Минни знала, что и здесь он потерпит фиаско.
— Мама? Ты здесь? Слава Богу!
В дверях возникла заплаканная Лори. К двадцати восьми годам дочь Дьюка и Минни превратилась в безнадежную старую деву. Ее огромная бесформенная цыганская юбка и широкая марокканская туника не скрывали пухлых форм. Лори любила сытно и вкусно поесть, а потому с годами не только не худела, но и набирала вес. Трудно было поверить, что это нелепое толстое создание с серыми волосенками, забранными в тощий хвостик, было дочерью настоящей английской леди и красивого, моложавого продюсера.
Этим утром непривлекательное лицо Лори было еще больше изуродовано распухшим красным носом и заплывшими глазками. Бедняжка явно рыдала в своей комнате, прежде чем отправиться на поиски матери.
— Конечно, я здесь, — деловито откликнулась Минни, надеясь, что ее голос звучит достаточно бодро. — А где мне еще быть? К сегодняшнему ужину нужно хорошенько подготовиться, и меня ждет уйма работы по дому. Мне понадобится твоя помощь с цветами, Лори, детка.
В доме Дьюка о предстоящем приезде Каролин говорили просто «ужин», словно имя любовницы отца было проклято. Ни Минни, ни ее дети не могли выдавить из себя «Каролин», как ни старались.
— О, мама! — взвыла Лори, и ее лицо задергалось. Нос мгновенно стал еще более малиновым, глаза налились слезами. — Как ты можешь вести себя так спокойно?! И как папа может так с тобой поступать? Со всеми нами?
— Ради всего святого, Лори, соберись, — произнесла Минни чопорно. Ей стоило великого труда держаться самой, и она не могла утешать еще и дочь. К тому же она попросту не привыкла выплескивать наружу сильные эмоции. — Конечно, это нелегкий для всех нас момент, но нам нечего стыдиться и уж точно незачем плакать.
Она протянула дочери белый платок с монограммой и пододвинула к ней стул. Розовое дерево жалобно хрустнуло, когда Лори опустила на него свой тяжелый зад. Минни сожалела о том, что дочери недостает самодисциплины, особенно когда речь идет о еде, но она никогда не упрекала в этом Лори. Она ободряюще улыбнулась дочке.
— Ну-ну, милая, успокойся. — Минни потрепала дочь по голове, словно послушного пса. — Поверь, увлечение отца этой женщиной скоро пройдет, так бывало и раньше. Ей придется уйти, и мы сможем расслабиться.
— Надеюсь, мамочка. — Лори шмыгнула носом и трубно высморкалась в крахмальный платочек. — Возможно, она ничем не отличается от других любовниц отца, но ведь до этого момента он ни одну из них не пытался ввести в дом! Господи Боже, ей всего двадцать девять. Она моложе Пита!
— Я и сама умею считать, дорогая, — вздохнула Минни. Она расправила плечи и уверенно улыбнулась, пытаясь подать пример самообладания дочери. — Постарайся не нервничать. Мы все — ты, я и Пит — должны собраться с духом. Если мы не будем сломлены, эта женщина не продержится в нашем доме и месяца! — Она кивнула головой, словно сама с собой соглашаясь. — И вот еще что, милая. Я — жена твоего отца и хозяйка дома. И ничто — абсолютно ничто — не изменит этого факта!
Лори с восхищением уставилась на мать и даже перестала шмыгать. Конечно, Пит часто говорил, что всепрощение и покорность Минни — отнюдь не признак внутренней силы, а проявления слабости характера, но Лори не могла с ним согласиться. Ее изумляла стойкость матери, ее спокойствие и способность вытерпеть любые муки с достоинством, свойственным истинным леди. Лори мать представлялась драматической героиней, способной преодолеть невзгоды и превратности судьбы. Она искренне жалела, что не унаследовала от Минни силы духа. Быть может, тогда ее жизнь не была бы такой жалкой и бессмысленной.
— Итак… — Минни мягко улыбнулась, желая прекратить неприятную тему. — У нас много дел! Для начала стоит перебрать цветы, которые принес садовник. Мы же хотим, чтобы отец остался доволен ужином, не так ли?
Для всех, кто знал Дьюка и Минни Макмаон, их брак был загадкой.
Когда они впервые встретились, еще в далеких тридцатых, Минни была застенчивой и невероятно привлекательной девушкой, дочерью Пита Миллера, одного из самых влиятельных землевладельцев Коннектикута, и его жены Мэрилин, уважаемой в обществе дамой. На прием у Миллеров Дьюка привела его последняя подружка, коим не было числа. В то время он был подающим надежды актером — еще не звездой, но уже и не безвестным молодым дарованием — и успел заработать репутацию прожигателя жизни и плейбоя, не пропускавшего ни одной вечеринки.
Минни Миллер заинтересовала его сразу и весьма сильно. Она стояла в углу зала и разговаривала со своим братом Остином, равнодушная к напиткам и веселью. Она являла собой все то, чего так долго был лишен Дьюк, выходец из простой семьи. Она была красивой, хрупкой и невинной, при этом образованной и богатой. Дьюк долго таращил на Минни глаза, не решаясь подойти. Девушка казалась скромной и чопорной, словно протестантская непорочная дева, и Дьюку немедленно захотелось сорвать этот прекрасный цветок. Для католика родом из Ирландии это были довольно самонадеянные мечты, однако цель оправдывала средства.
Он пригласил девушку на танец, чем весьма разозлил свою подружку, но Минни ответила отказом, возмущенно покраснев и вцепившись пальцами в локоть брата. Дьюк был очарован. Он даже не представлял, что в радиусе сотни километров от Манхэттена можно встретить столь скромную девушку.
Именно в тот момент он и пообещал себе, что добьется Минни Миллер любой ценой. Следующие девять месяцев прошли в попытках соблазнить наивное создание.
Ему было невдомек, что Минни влюбилась в него с первой же встречи. Дьюк был чертовски хорош собой, нагл и обаятелен. Черные как вороново крыло волосы, яркие лучистые глаза, глубокий бархатный голос сводили с ума женский пол, Минни Миллер тоже не устояла. Она желала Дьюка и боялась его, он был старше и опытнее, она чувствовала исходящую от него опасность и невольно тянулась к нему. Он был так непохож на прилизанных, болтливых приятелей Остина, которым она никогда не отказывала в танцах!
Сила этого влечения пугала девушку. Она знала, что мать не одобрит ее выбора. Дьюк являл собой ее полную противоположность — простолюдин, человек иного вероисповедания, грубый, необразованный повеса. Но каждую ночь Минни засыпала с мыслями о нем, втайне представляя, как он крадет ее поцелуи.
В конечном итоге, как это часто в жизни бывает, страсть и любовь победили чувство вины перед родителями, и Минни сдалась. Ей было восемнадцать, когда Дьюк лишил ее невинности в одном из лодочных домиков у озера, неподалеку от летней резиденции Миллеров в Майне. Для Дьюка, который привык к более раскованным и изощренным голливудским женщинам, испуганное сопение и каменная поза Минни не доставили особого удовольствия. Ему было просто скучно. Девушка тряслась, словно осиновый лист, глаза были широко распахнуты, руки, словно помимо ее воли, пытались оттолкнуть Дьюка. А потом она ревела — так долго, что у Дьюка промокла рубаха.
Но, невзирая на этот неудачный первый опыт, Дьюк был переполнен ликованием. Он не просто получил тело невинной Минни, но и смог завоевать ее сердце — дар столь редкий и хрупкий, что это смягчило разочарование от жалкого физического контакта. Дьюк нашел в Минни нечто, что взывало к нему и заставляло быть лучше и благороднее. Он был немало удивлен, когда понял, что влюблен, впервые в жизни.
* * *
Они поженились через три месяца. Венчание состоялось в маленькой католической церкви на Бродвее. Пит Миллер мрачно вел дочь по проходу церкви, его лицо было серым, как пепел. Уже того, что его дочь выходит замуж за проходимца, было достаточно, чтобы потрясти Пита, но еще и католическое венчание! Его предки, думал он, переворачиваются в гробу.
Для Дьюка день свадьбы стал одним из самых счастливых в жизни, а потому он долго не мог взять в толк, с чего вдруг его молодая жена принялась реветь, когда машина отъехала от дома Миллеров на Манхэттене.
— Да что с тобой такое? — спросил он изумленно, протягивая ей салфетку. На его лице застыло неудовольствие. — Только не говори, что уже жалеешь, что вышла за меня замуж!
— Нет, Дьюк, что ты! — пискнула Минни и снова залилась слезами. — Разве об этом можно жалеть? Дело совсем не в тебе. Я плачу, потому что завтра мы уезжаем в Калифорнию, а я никогда не уезжала от мамы и папы так далеко. Я буду ужасно скучать по ним и по Остину.
Вспомнив о брате, она принялась завывать пуще прежнего. Дьюк силился посочувствовать жене, но не мог. Ему никогда не нравился бесхребетный, напыщенный братец Минни, а потому он был только рад, что еще долго не увидит его физиономию.
— Да брось, детка. — Не отрывая глаз от дороги, Дьюк потрепал правой рукой коленку жены. — Я же увожу тебя не на край света, не в Европу или Австралию, правда? Твои родители смогут навещать тебя в любое время. Бьюсь об заклад, не пройдет и пары недель, как они нагрянут с визитом.
Минни печально помотала головой:
— Я так не думаю. Ты же знаешь, что моя родня не в восторге от нашего союза. Что, если они так и не простят меня?
— Простят, куда они денутся, — пробурчал Дьюк мрачно. Ему не нравилось, что жена думает об их браке как о грехе, который нуждается в прошении.
Пожалуй, первый год брака был самым счастливым для них обоих. Дьюк купил большой дом в северной части Голливуда. В те годы эта земля ценилась не дороже грязи, поэтому особняк достался ему за бесценок. Минни утешилась тем, что занялась оформлением комнат, а Дьюк участвовал в новых проектах. Его карьера пошла на взлет, и в 1941-м он получил главную роль в фарсовой комедии «Шах и мат».
Родители Минни относились к зятю все так же холодно, и потому несчастная девушка виделась с ними всего раз, в Палм-Спрингс. Однако в остальном Минни была счастлива, ей нравилась роль хозяйки большого дома. В особняке Дьюка часто давались приемы, на которые собирались первые лица Голливуда. Как-то раз Минни отметила, что все меньше скучает по родному дому и уже совсем не чувствует за собой вины за брак с католиком.
А потом разразилась война. Как и для многих других семейных пар, для Дьюка и Минни все изменилось.
Дьюка отправили в Азию, где он провел следующие три с половиной года. Как он любил говорить годы спустя, он оказался из тех счастливчиков, кому повезло ни разу не нарваться на пулю. Он вернулся домой к любимой жене и с ужасом понял, что Минни стала другим человеком.
Первые полгода его отсутствия Минни жила в Голливуде, общалась с другими женщинами, чьи мужья волею судеб были заброшены на другой континент. Когда одиночество и тоска стали невыносимыми, Минни вернулась в Коннектикут, к родителям. Она скучала по мужу и исправно отсылала ему письмо за письмом, дважды в неделю. Однако неторопливый ритм жизни в родительском доме постепенно захватил ее в свои сети: Минни выезжала на конные прогулки с отцом, ездила с матерью за покупками на Манхэттен, как в старые добрые времена. Постепенно замужняя жизнь в Калифорнии стала стираться из памяти, словно была далеким сном.
Дьюк приехал на побывку и отправился за женой в Коннектикут, где ему пришлось на какое-то время задержаться. Его тесть немного отмяк к нему, поскольку всегда с уважением относился к военным, но так и не принял окончательно, и это больно ранило Дьюка. Когда он признался жене, что чувствует себя некомфортно в компании ее родителей, она была оскорблена и обижена и уверяла, что после войны он начал всюду видеть врагов.
Дьюк умолял Минни вернуться в Голливуд, но его настойчивые просьбы всякий раз доводили ее до истерики.
— Какой мне смысл сидеть в Лос-Анджелесе, когда тебя нет рядом? — кричала она. — Мне одиноко и плохо в огромном доме! А здесь меня окружают близкие и друзья. К тому же мама и папа простили меня и приняли обратно. Прошу тебя, не рви эту тонкую ниточку, она такая непрочная.
Дьюк не мог спорить с женой, когда она рыдала и заламывала руки. Он вернулся на фронт с тяжким чувством, что теряет Минни. Он не знал, как вернуть ее обратно.
После войны они снова поселились в Голливуде, и какое-то время жизнь текла так, словно ничего и не изменилось. Дьюк углубился в работу и целые дни проводил в студии, а Минни довольно быстро поняла, что беременна Питом. Брак уже дал трещину, но ни Минни, ни Дьюк пока не замечали этого.
Снобизм и предрассудки родителей за три с половиной года так глубоко засели в голове Минни, что она и не заметила, как начала разделять их мнение о Дьюке и Голливуде. Если раньше она была довольна дружескими посиделками с друзьями в гостиной или на кухне, то теперь настаивала на сервировке стола и наемной прислуге для приемов. Дьюк пытался объяснить жене, что подобная помпа совершенно ни к чему и что жители Голливуда привыкли к более простому общению, — все было напрасно. Более того, Минни начала открыто подчеркивать свое неодобрение, когда Дьюк выпивал с гостями лишнего или неверно употреблял слова.
— Дорогой, — сказала она как-то громко, привлекая к себе всеобщее внимание, — ты снова показываешь свою необразованность. Нужно говорить «я должен», а не «я должон».
Дьюк пришел в ярость:
— Неужто? А может, тебе лучше свалить в свою комнату и не лезть в чужие разговоры, Мин? Я же не подчеркиваю при гостях, что ты совершенно не разбираешься в раскадровке и озвучке!
Самое ужасное, что Минни совершенно не замечала в себе никаких изменений, в которых ее упрекал муж. Ей казалось, что она ведет себя так же, как и до его отъезда в Азию, и по-прежнему безумно любит Дьюка.
— Я люблю тебя, дорогой, — со слезами говорила она, когда Дьюк обвинял ее в невнимании. — Ты и сам это знаешь!
А, видит Бог, Дьюк нуждался в ее любви и поддержке. Он хотел быть лучше и выше себя, и постоянное неодобрение жены подтачивало его самоуверенность, словно термит опору дома.
Чувствуя, что больше не может бороться с женой, Дьюк завел интрижку с партнершей по фильму, которая длилась несколько месяцев. Порвав с актрисой, жалкий и виноватый, он приполз к жене и во всем сознался.
— Прости, — плакал Дьюк, обнимая колени сидевшей на кровати Минни. — Я сам не знаю, зачем мне было это нужно! Но мне кажется, что я стал недостаточно хорош для тебя, детка.
— Какая глупость, Дьюк! Как ты можешь так говорить? Ты, как всегда, несешь чушь.
Даже прощая мужа, Минни не преминула, сама того не замечая, его оскорбить.
— Тогда почему ты отказываешься спать со мной, Минни? Ради Христа, детка, у нас не было секса много месяцев, и всякий раз, когда я начинаю касаться тебя, ты отталкиваешь мою руку! От этого я чувствую себя словно прокаженный!
— Я же объясняла! — закричала Минни. — Это из-за малыша. Я боюсь навредить ему. Я очень, очень хочу ребенка!
— Но как мы можем ему навредить, детка? — Дьюк притянул жену к себе и зажмурился от острого чувства вины. Он не знал, почему изменял ей. Он знал, что любит Минни до безумия, но порой просто не понимал ее.
В ту ночь они занялись любовью, и это было ужасно. Дьюк, пытаясь заслужить прощение и любовь жены, делал все, чтобы доставить ей удовольствие. Он корпел над ней полночи, но Минни так боялась нанести вред ребенку, что лежала бревном, закусив губу и уставившись в потолок. Она даже не поняла, что Дьюк старается ради нее, полагая, что стоически вынесла свою тяжкую ношу и достойна одобрения. Когда она уснула, Дьюк еще долго сидел на краю постели, жалкий и убитый. Женщина, которая когда-то наполняла его уверенностью, заставляла чувствовать себя сильным и смелым, теперь отвергала его. От этого он казался себе слабым и ненужным.
С этого момента все покатилось под уклон. Родился Питер, который тотчас стал средоточием вселенной Минни. Дьюк снова был исключен из жизни жены, словно являлся бесполезным придатком к дому. Он ударился в очередной роман, затем еще один и еще, всякий раз надеясь, что его интрижка шокирует Минни и она заметит его, так добивающегося ее внимания.
Она любила его и ужасно страдала от его неверности. Однако чем более частыми и кичливыми становились его интрижки, тем меньше Минни верила, что в силах остановить Дьюка. Постепенно ее муж превратился в звезду кинематографа, и вокруг него порхали все более красивые и элегантные женщины. Минни считала, что Дьюк больше ее не любит, а потому научилась жить без него и отдавать свою любовь детям. Она держалась с достоинством, тогда как Дьюк становился все более развязным, пытаясь нащупать порог чувствительности жены, но не преуспевая в этом. Постепенно они все больше отдалялись друг от друга, и остановить процесс было уже невозможно.
К неустанному удивлению окружающих, Дьюк и Минни не подавали на развод. Они даже не обсуждали возможность разрыва. Некоторые объясняли это религиозностью Дьюка и неодобрением католицизмом разводов, другие считали, что брак нужен Минни, которая предпочтет страдать, чем останется без денег мужа или станет причиной публичного скандала.
Правда, как это часто бывает, была куда проще подобных догадок. Где-то в глубине, под толщей взаимной ненависти и разочарований, уцелел крохотный фрагмент любви, который и не давал распасться обреченному браку.