есу и счастью на лицах при виде ее сынка.
Дети ни в чем не провинились, они находились здесь за несуществующие «преступления», понятия не имея, что скрывали от них матери. Подписав декларацию искупления, женщина получила бы свободу не только для себя, но и для своего ребенка. Темис знала, что после такого поступка события могли развиваться по-разному.
Менее желанным гостем был охранник, пришедший отметить, у кого именно родился ребенок.
Охранники зачастую обвиняли пленниц в том, что они не были настоящими женщинами. Скорее отклонением от нормы. Они жертвовал своими отпрысками ради ошибочных принципов, превратив их в политических заключенных и обрекая на жестокое обращение. Детей не всегда жалели. Охранники часто били их за непослушание.
– Вы не заслуживаете доброты, – говорил матерям приехавший с визитом чиновник, вскоре после родов Темис. – А если вы хотите, чтобы с вами обращались как с мужчинами, то мы будем наказывать вас, как мужчин.
Чтобы внушить женщинам страх, иногда они выбирали жертву и вешали ее. Как-то утром на виселицу забрали мать одного ребенка. К вечеру семь женщин подписали дилоси, а утром уплыли на небольшой лодке: семь женщин и восемь детей, восьмой – ребенок повешенной, которого поместят в приют королевы Фредерики.
Алики оставалась возле Темис и держала ребенка на руках, когда требовалось. Бо́льшую часть времени малыш был привязан к груди матери, чтобы она могла собирать хворост или хорту и относить запасы с берега – все эти обязанности ей так же требовалось исполнять. Иногда они вдвоем прятались в оливковой роще, чтобы передохнуть.
Первые две недели младенец находился среди грязи и бактерий, способных поставить под угрозу жизнь взрослого человека. Он родился с нормальным весом, с маленьким кругленьким животиком и пухлыми ножками. Теперь все это исчезло. И сколько бы времени он ни проводил у груди, веса не набирал.
– Думаешь, он заболел? – со слезами на глазах спросила Темис у Алики. – Мне кажется, он не подрос.
Было очевидно, что ребенок ежедневно терял вес, его плач не затихал.
Алики знала, что нужно исправить ситуацию.
– Возможно, дело в твоем молоке, – ответила она среди надрывного плача ребенка. – Иногда его не хватает. Ужасный рацион, соленый воздух, недостаток воды. Все это вместе…
Немного побыв у груди Темис, ребенок уснул. Он вымотался от собственных протестов, неудовлетворения, которое не мог выразить словами, неутолимого голода. У него просто закончились силы.
Алики решила рассказать Темис то, чем сперва не собиралась делиться. Плач ребенка задел ее за живое.
– Темис… Наверное, я смогу помочь тебе накормить ребенка.
– Но… как?
– У меня тоже был малыш…
– Алики, – выдохнула Темис. – Что случилось?
Темис видела страдание на лице подруги, но ждала, пока та наберется храбрости все рассказать.
– Он родился здесь. Могу сказать, я мучилась меньше твоего, чтобы произвести ребенка на свет, – сказала она, через силу улыбаясь.
– Мне так жаль, – сказала Темис, подумав, что ребенок умер.
Алики поняла это и тут же поправила себя:
– Нет-нет! Это не то, что ты подумала. Он родился здоровым и крепким. Здесь были еще десятки новорожденных и маленьких детей, но охранники безжалостно пользовались этим, хуже, чем сейчас. Каждый день нам угрожали, что их заберут, если мы не подпишем искупление.
Алики на мгновение замолчала. Ребенок снова просыпался. Обе женщины знали, что скоро он потребует молока, которое Темис не могла ему дать.
– Однажды они и впрямь отобрали двух девочек от матери. Не представляешь, что это был за ужас. Бедняжка нашла способ покончить с собой.
Темис слушала, качая на руках малыша.
– После этого нас предупредили в последний раз, и многие стали подписывать декларацию. Я держалась, потому что все еще считала, что победа будет за нами. Захариадис тогда еще не объявил о прекращении огня. Темис, ты видела, какие жестокие и упорные эти люди. Они угрожали забрать детей и отдать их в приюты королевы. Затем одна пленница заговорила о Фредерике. Сказала, что та была добросердечной и что дети окажутся в безопасности, получат образование и хорошую жизнь. Многие верили в это, потому что хотели. Они не предавали своих принципов и обеспечивали детям безопасное будущее.
– Но Алики! – воскликнула Темис. – Эта женщина! Кто захочет, чтобы она воспитывала их детей? Она же нацистка!
– Знаю, Темис. Ребенок останется цел телом, но не разумом. Но я не единственная так считала. Мне доверилась еще одна мать, Анна: она сказала, что подпишет дилоси, чтобы освободить себя и свою девочку, а потом постарается сбежать в Албанию. Она пообещала забрать и моего ребенка. Мы обе хотели, чтобы наши дети выросли коммунистами, и решили, что это лучше всего. А когда нас освободят, я найду ее.
Глаза Алики наполнились слезами, и Темис обняла ее.
– И вот четыре женщины, включая Анну, подписали искупление, – сказала Алики, – а потом, как и говорили охранники, утром им разрешили уехать. Четыре женщины и пятеро детей. Конечно, они не могли передать нам весточку, поэтому я не знаю, что случилось с моим ребенком. Лишь надеюсь, что он в безопасности за пределами Греции. Это случилось восемь месяцев назад, но кажется, прошли годы. Я даже не знаю, как он сейчас выглядит. Малыши так быстро меняются…
Темис беспомощно смотрела, как лицо этой сильной, уверенной в себе женщины пожухло, словно лист. Настал черед Алики плакать.
Повисла напряженная тишина, которую нарушил детский плач.
Темис приложила ребенка к груди, но он отвернул голову, не переставая плакать. Она инстинктивно передала сына Алики, которая подняла рубашку и дала ему грудь. Ребенок тут же приник к ней. Внезапно он успокоился, довольный молоком другой женщины.
Женщины переглянулись и улыбнулись.
– Спасибо, – прошептала Темис. – Он был в отчаянии.
– Уверена, скоро ты сама сможешь кормить сына. А пока я помогу.
Алики закрыла глаза. Темис догадывалась, о чем она думала.
– Кто сейчас кормит моего малыша?
Шли дни, и женщины держались поближе друг к другу: Темис – с растущим ребенком, привязанным к ее груди, и рядом Алики, всегда готовая накормить его, стоило ему проголодаться.
Однажды вечером Алики показала Темис портрет своего малыша. Тот был нарисован спящим.
– Он такой красивый, – сказала Темис. – Посмотри на эти темные кудряшки.
У ребенка были темные кудрявые волосики, длинные ресницы и пухлые щечки с ямочками.
– Здесь ему восемь месяцев. Я нарисовала его как раз перед отъездом.
Темис видела, с каким трудом давались Алики эти слова.
– Мы все считаем, что наши дети самые красивые на свете, – сказала она. – Для меня он как маленький бог.
Темис вернула ей рисунок. Алики свернула его и спрятала под подстилкой.
Жестокая жизнь на Трикери продолжилась. Пища была скудной, наказания бесконечными, пленниц били, уводя подальше. На острове жили тысячи женщин и детей, но, поскольку на детей не выделяли отдельного питания, еды всегда не хватало. Особенно хныкали от голода маленькие мальчики.
– Пока малыш справляется, – сказала Темис. – Но когда он сможет есть твердую пищу, все изменится.
– Возможно, к этому времени вы вдвоем уедете отсюда, – с грустью ответила Алики.
Она принесла себя в жертву, отослав своего ребенка, но не винила тех, кто решил подписать искупление. В душе Алики иногда жалела о таком решении.
– Я никогда не подпишу декларацию, – сказала Темис. – И никогда не позволю им забрать моего ребенка.
Алики, желая сменить тему разговора, перешла на другой вопрос.
– Мы зовем его «to mikró» – малыш. Но ему нужно имя, да? Он так быстро растет!
– Ты права, – сказала Темис. – Полагаю, нужно дать ему имя деда, но я не знаю его деда по отцовской линии.
Алики выглядела слегка удивленной. Темис пока не была готова поделиться своей историей.
– А по твоей линии?
– Моего отца зовут Павлос. Но так не получится назвать его из-за короля. А как… звали твоего сына?
– Никос. В честь моего папы. Я тоже не знаю, как звали его деда со стороны отца.
– Ах… – вздохнула Темис, ничуть не удивившись. – Кем был его отец?
– Он служил в моем отряде. Не слишком долго, но достаточно.
– Его убили?
– Не знаю. Возможно. Или же он все еще жив. Он покинул наш отряд внезапно.
На секунду воцарилась неловкая тишина, потом Алики заговорила вновь, глядя в пустоту.
– Вряд ли я когда-нибудь смогу встретить такую любовь.
– Отец моего малыша тоже ушел, не попрощавшись. Но я видела его на Макронисосе. Он перешел на другую сторону. Пытал людей.
– Theé mou, боже мой, – сказала Алики. – Ты уверена?
– Уверена.
– Но ты хотя бы знаешь, что он жив!
– Хорошо ли это? – спросила Темис, стараясь, чтобы в голосе не звучала горечь.
– Я все еще мечтаю найти Тасоса, – сказала Алики.
– Тасоса?
– Да. Как бы я хотела, чтобы они с Никосом встретились. Но сердце подсказывает мне, что он мертв. Наверняка он стоял бы на Грамосе до последнего.
Темис сидела в задумчивости, качая спящего на руках ребенка.
Имя Тасос не такое уж редкое. Нескольких Темис знала по школе, так даже звали ее дядю. Она попыталась выкинуть из головы глупую мысль, но существовала вероятность того, что у малышей один и тот же отец.
Следующие слова Алики, как топор, отсекли все сомнения.
– Он бы умер с мечом в руке, – сказала Алики, ее голос наполнился любовью и восхищением. – Его иногда называли Liondari, Лев, из-за его смелости, но еще из-за волос. Они напоминали гриву, только черную.
Для Темис эти слова были как удар под дых, и она замерла, не в силах вымолвить ни слова. Зашевелился ребенок, и она стала укачивать его и петь колыбельную. Темис надеялась, что Алики не заметит, как сильно ее трясет.
Теперь Темис не сомневалась, что у их сыновей один отец, – возможно, поэтому Алики так легко поладила с малышом. Может, он напоминал ей о сыне? У ребенка Темис только пробивались черные волоски, но уже кучерявились, как усики гороха. Может быть, со временем сходство станет более очевидным.