аю свое нескладное письмо (меня раз пять отрывали от него, но ручки из рук не выпускал). Пиши мне почаще, не обращай внимания на то, что мои письма будут теперь немного реже. Как твое здоровье, думаешь ли менять свою работу, а то может быть приедешь ко мне? Будем вместе воевать, делить горечь неудач и радость победы.
Ну, крепко целую и обнимаю свою бедную одинокую Люльку и хочу с ней скорее встретиться.
10.10.1942 г. Здравствуй дорогая Люлька!
… Сегодня уже одиннадцатое – сел писать тебе письмо, хотя веки отяжелели, и клонит ко сну. В моей машине жарко натоплено, чугунная печка воинственно гудит, я ругаюсь со своим «адъютантом» (у меня есть настоящий адъютант, мой помощник, хорошенький 22‑летний мальчик с двумя орденами, и мой «личный адъютант», на манер Санчо Пансы) и говорю, что он хочет сжить меня со света путем медленного поджаривания, а он говорит, что, так как я сегодня уже три раза чихал, значит нужно лечиться теплом. (Кстати, у него очень любопытная фамилия – Фруктов!)
Начался период дождей. Сегодня у меня знаменательная дата: ровно год назад, 11 октября, я вылез из своего горящего танка, окруженного немцами, и пробивался к Ленинграду; это было первое настоящее боевое крещение, очень удачно закончившееся для меня. Какой длинный путь я прошел после этого! От неуверенного, стеснительного командира танка… Сейчас по-прежнему много работы, но жаль, что теперь я уже только издали любуюсь суровой красотой красавцев танков КВ. Сколько раз, последний раз, высунувшись из башни, чтобы сделать знак остальным машинам, ты натягиваешь кожаный шлем, привычным движением наклоняешься к прицелу и, поднося ко рту микрофон, командуешь водителю – вперед на врага!
В эти часы атаки тебя охватывает необычно приподнятое настроение, хочется, чтобы скорее показался враг, чтобы скорее можно было бы, поймав в перекрестке прицела зеленые, мечущиеся фигурки, обрушить на них огонь своего танка. Потом, когда танк уже подошел близко к немцам, начинают говорить немецкие противотанковые пушки. Их выстрелов, конечно, не слышно в мощном реве танкового мотора и только внезапный резкий удар, заставляющий содрогнуться машину, и сноп искр, отлетающих изнутри, говорят о том, что в танк ударил снаряд; вот здесь начинает забирать злость. Скорее бы найти пушчонку, которая бьет по тебе! Но она замаскирована и найти ее легко, здесь только внимательно смотри в направлении, откуда прилетел снаряд, и вдруг в кустах видишь, блеснула искорка и появляется дымок – немедленно башня поворачивается в ту сторону и несколько осколочных снарядов заставляют пушку умолкнуть, но этого недостаточно: может гансы просто спрятались после первого выстрела – команда водителю и танк устремляется к пушке. Вот уже видны срубленные елки, прикрывающие дуло, еще несколько десятков метров и от пушки осталась куча железолома.
Вот в это время и готов доехать до Берлина и давить и крошить, продырявливать всю эту фашистскую сволочь. Вот здесь голубые глазки Алюньки глядят на меня, и сердце заливает волна бешеной злобы и ненависти к выродкам рода человеческого. Сейчас есть люди, которые с большим удовольствием «коллекционируют» всякие немецкие трофеи, показывают их приятелям. Я органически не перевариваю все эти немецкие аккуратные записные книжки, карандаши (обязательно с наконечником), гребенки (обязательно в футляре). Мне противно держать в руках немецкие вещи; мне пришлось взять часы, т. к. у меня не было возможности достать свои, отечественные, но я стараюсь доставать их из кармана возможно реже: цепочку я выкинул на следующий же день.
Прошел еще один день, сегодня 12‑е. Вчера перестал писать, потому что начал чувствовать, что что-то хаотичное и бессвязное (прошу у тебя прощения, что все-таки оставляю это письмо) – я же писал, что хочу делиться с тобой всем тем, что у меня на душе и получать от тебя письма тоже о том, что тебе волнует, о чем думается… Вот сейчас, например, мне думается, что скоро наступит решительный перелом в войне. Приближается вторая зима, страшная для них зима; недаром Гитлер уже установил медаль для тех, кто вынесет вторую зиму в России, а за прошлую зиму фрицы, которые остались в живых, носят ленточку в петлице.
Сейчас моя штабная гвардия все время мешает мне окончить письмо и отпускает все возможные остроты по поводы моей настойчивости в писании тебе и, пользуясь случаем, просят передать тебе привет. Опять приближается время, когда мне надо уходить на совещание: это письмо какое-то заколдованное, но все-таки сегодня его кончу… Еще мне думается, сейчас, что было бы неплохо нам встретиться поскорее, я уже отвык от того, что рядом со мной бы находилось нежное создание женского пола, уж не говоря о том, чтобы было можно обнять, расцеловать и… Итак, обнимаю и целую мысленно, пиши почаще.
Очень верно записал в своей записной книжке один погибший политрук: «Только теперь мы узнали, что наша жизнь и труд до войны, были настоящим человеческим счастьем!»
Твой Ж.
20.10.1942 г. Фронт
Здравствуй, дорогая Люлька!
…Здесь, где я нахожусь, немцы сидят давно уже, около года; они глубоко закопались в землю, настроили дзотов и блиндажей, имеют очень много артиллерии, из которой открывают ураганный огонь, как только подозревают, что наши части пойдут в атаку. Здесь идет война на выдержку. Мы тоже в лоб не бьем, во избежание ненужных потерь, но на передней линии работают наши снайпера, ревниво выслеживающие каждого немца, как охотник выслеживает лисицу. Недавно пойманный «язык» рассказал, что этот участок у немцев называется участком смерти. Каждые два дня немцы сменяют солдат на своей передовой и присылают партию в 200 человек, а возвращается 60–70. Для того, чтобы занять оборону им на нашем участке, нужно переходить через мост, и вот, когда рота получает приказ подготовиться к выступлению, солдаты начинают прощаться друг с другом, писать письма родным, делать завещания и т. д.
Были у них попытки продвинуться вперед, но как только они выходили на открытое поле, лежащее перед нашими позициями, как их накрывала огнем наша замечательная «катюша» (ты, верно, слышала об этой пушке, своего рода, наводящей ужас на фрицев).
Сейчас заканчиваю очень интересную книгу Эренбурга «Падение Парижа» – читала ли ты ее? Ведь Эренбург был в Париже тогда, когда немцы вошли в него и принудили французское правительство подписать позорное перемирие. Удивительно ярко и правдиво описаны продажность и предательство французских буржуа и их холуев. Там есть парочка, которая очень мне напоминала нас с тобой; если ты читала, то догадаешься, кто это. Скоро уже будет полтора года, как я на войне; как много событий, острых переживаний и ощущений, горя и скромных фронтовых радостей пронеслось за это время. А главное, радость еще впереди; я терпеливо жду того времени, когда буду ступать по немецкой земле!
Молю бога, чтоб остаться живым, до того момента, когда бы я мог жечь и уничтожать ненавистные осиные гнезда фрицевских супруг и фриценят! Ни одной капли жалости, ни малейшего раскаяния я не испытываю, разрушая их норы, выкуривая огнем и гусеницами подлое немецкое племя! Для немца теперь только один удел – смерть.
А пока, в предвидение этого замечательного времени, продолжаю учиться искусству управления боем, изучаю повадки и приемы врага, готовлюсь к новой недалекой встрече с вшивыми фрицами.
Скучаю без тебя, ведь у каждого человека, по-моему, есть…
21.10.1942 г. Ночь. Обычная история: письмо дописать не смог. Прервали на самом лирическом месте…
У нас наступила осень, классическая, ленинградская, осень с низким свинцовым небом, вечно моросящим дождем, даже не дождь, а какая-то гнусная водяная пыль. Правда почва песчаная, поэтому, несмотря на все старания погоды, грязи нет, и красота местности все равно не пропадает: будь-бы у меня краски – я обязательно бы написал картину. Если бы ты пришла в этот лесок, то подумала, что он безлюден, разве дымок, вьющийся от земли, вызвал бы подозрение, все зарыто в земле: кухня, машины, баня спрятаны в глубоких ямах, люди в землянках, которые едва заметными холмиками выделяются над землей.
Что ж ты так долго не шлешь мне своей фотографии и Алюнькиной? Я уже давно послал тебе конверт и сейчас опять посылаю. Мне очень часто хочется поглядеть на тебя…
Ну что ж написать на прощание: все по-старому, мечты и желанья те же, причем в них, пожалуй, равное место занимает и духовная, и физическая сторона! А, в общем, жизнь идет вперед, и перед нами ясная цель – убить немца и сделать жизнь еще лучше, чем она была до войны. А была осень хорошей, только мы не понимали этого… Крепко тебя целую.
Неизменно твой Ж.
21.11.1942 г. …Сегодня у меня что-то очень озорное настроение: обязательно раздразнил бы тебя, если б ты была около меня. Вероятно, действует отличная зимняя ночь. На улице как днем, от яркого света луны, отраженного искрящимся снегом, деревья обсыпаны снегом, инеем, как в волшебной сказке. Однако скучно! Скучно без драки с немцами, скучно без Люльки и ее объятий и водка вся давно вышла! Скучно без книг, редко попадается случайный томик, прошедший через сотни рук, с оборванным концом, использованным на закурку. С грустью вспоминаю свою библиотеку, которую не успел перечитать!
С сегодняшнего дня прочно перешел на полушубок и валенки, причем, полушубок настолько теплый, что у меня постоянное впечатление, будто на спине я таскаю горящую печку…
Целую. Ж.
25.11.1942 г. Действующая армия
…Сейчас все мы живем под впечатлением наступления наших войск на Сталинградском фронте. Теперь очередь за нами проделать ворота в Ленинград. Жду, с нетерпением, того момента, когда снова столкнусь с фрицами. У нас зима в разгаре. Сейчас бушует зверская вьюга, в двух шагах ничего не видно, а я шествую важно в своей монументальной шубе…
Только получив от тебя письмо вспомнил, что в одном из писем решил написать «новеллу» и ее не докончил… Я теперь больше насчет прозы в виде приказов по батальону занимаюсь.