Александр Поволоцкий, Маргарита НеродаМосква — Севастополь — Москва. Часть 2. Любимый город
Часть 2. Глава 1. Крым, неустановленное место. Наверное, 29 октября 1941
Гервер, как и все, изрядно вымотался, но дыхание не сбил и только фразы рубил короче, чем обычно, рассказывая вышедшим свою историю.
Самое худшее обнаружилось в штабе армии. Встретили его там как воскресшего покойника: от штадива уже несколько дней никаких известий не приходило, а Воронцовка по непроверенным данным — других, впрочем, и не было, штарм был вообще на грани переформирования в истребительную группу [Истребительными назывались нештатные отряды из всех, способных держать оружие. “Истребительный отряд штаба армии” — это, фактически, признание полной потери управления армией и использование штабных работников как плохой пехоты] — значилась захваченной немцами. Командование армии сменилось, и сменилось исключительно не вовремя, двадцать пятого числа пытались наступать, но к моменту, когда комиссар добрался до штаба, там про возможность успеха уже все всё понимали.
Полученный приказ срочно отступать довезти Гервер не успел — на дороге в направлении Воронцовки уже шел бой, и не было и речи о том, чтобы с одной машиной и двумя автоматчиками пробиться туда, где возможно, держали еще оборону остатки рассыпавшейся дивизии. “Эмку” он отослал в штарм сразу, легковушка в этом “слоеном пироге”, на разбитых дорогах, была обузой, а не помощью. Если шоферу повезло, то добрался до штарма, и, может, там какое разумное употребление машине нашлось…
Так оказался комиссар в неполном, едва в роту силой, батальоне морской пехоты, с ним и отступал, а у Приятного Свидания, о котором молодой шофер Веня Майский такие байки травил по дороге, принял бой с головными частями немцев. Суматошный, встречный — только потому батальон и не смяли в первые же минуты.
Потеряли многих, попали в окружение. Погиб и командир. Уцелевшие, уже под командованием Гервера, сумели прорваться из кольца, оставалось их к тому времени человек тридцать активных штыков и еще семеро раненых, которых последние километры несли на себе.
Закончив рассказ, Гервер забрал пулемет в арьергард, а всю их группу оставил в середине колонны, там же, где несли раненых. Раиса еще успела подумать, что теперь идти будет проще. Наконец-то они среди своих. Не нужно вслушиваться в каждый шорох, держись за впереди идущим и шагай. Скоро выберемся. Все хорошо, если бы только не ветер. Добро бы в спину дул, подталкивал, а он то в лицо, то в бок, так и норовит спихнуть с дороги.
Кажется, с самого начала войны ей не приходилось столько идти. Когда летом их маленький отряд под Уманью отступал кривыми лесными тропами, тоже было тяжко, голодно, но хотя бы холод не мучал. Нет, ни то первое отступление, ни горячая степь под Перекопом не могли сравниться с этой разбитой сотней колес, ползущей под ногами дорогой под ледяным пронизывающим ветром.
Когда дождь перестал и вдали, в сером рассветном сумраке, обозначились силуэты гор, Раиса не понимала, как она еще может двигаться. Не было сил ни бояться, ни думать о том, что их дальше ждет, только боль в онемевших ногах и единственная мысль: падать нельзя, ни в коем случае нельзя падать.
Ветер с рассветом только усилился. Пробирал до костей сквозь намокшую одежду, казалось вот-вот, и он не то что все тепло, а самое тело выдует и засвистит меж ребрами, словно между стропилами рухнувшей крыши. Скажи ей кто прежде, что в осеннюю слякоть замерзнуть еще проще, чем в зимнюю стужу — не поверила бы.
Тот паренек, что вчерашним утром готовился вместе с ними бой принимать, сам идти почти не мог. Шагал, опираясь Раисе и Оле на плечи. Винтовку и вещмешок у него забрали, так ослаб, что не упрямился даже.
— Ничего, — утешала Оля, — Мы втроем… Втроем идти теплее, правда.
От холода она еле двигала губами и Раиса поразилась про себя, как у той остаются еще силы разговаривать и даже пытаться шутить. Она через силу улыбнулась в ответ, а про себя подумала, что как дойдут до своих, так сляжет весь их отряд через сутки. Разве что Алексей Петрович удержится, все-таки человек закаленный. А им троим, и раненым особенно, не миновать в лучшем случае бронхита. Потому что сутки пешего марша в такую погоду даром пройти не могут.
Вера едва ковыляла рядом. Ее даже налегке шатало на каждом шагу, и поглядев, как она сгибается под ветром, словно тростинка, Алексей Петрович слова не говоря, подхватил ее и повел, поддерживая. “Я… сама… могу… “ — пробормотала она, не в силах уже отдышаться, но командир, тоже спотыкаясь на словах, ответил: “Молчи… дуреха… идем…”
“Если сейчас опять скомандуют “ложись”, потом я уже не встану”, - поняла Раиса. Она не различала ничего, кроме дороги под ногами и только уговаривала себя мысленно: “еще шаг… еще два… еще вон до того камня…”
Прошел может час, может и больше, небо стало светлее, когда она заметила, что людей на дороге прибавилось. А вскоре появились и первые машины. Свои машины. Где народу набилось так, что не втиснешься, кто просто не останавливался, но в конце концов какая-то полуторка притормозила и сидевшие в кузове бойцы откинули борт. Места среди ящиков и людей было всего ничего. Но на двоих раненых и трех девушек кое-как хватило.
Раиса как ухватилась за борт, так и встала. Сил вскарабкаться наверх не осталось и ее втащили в кузов в несколько рук. Она смутно помнила, как точно так же тянула наверх Олю, как помогала раненому устроится, чтобы простреленную ногу не так тревожить. Подумала еще, что случись налет, из кузова им не выбраться. Но взглянув на небо, сразу успокоилась. Вон как низко облака висят, разве в такую погоду самолеты летают? Где-то впереди справа в слабо просматривались горы, цеплялись за них клочья тумана, как мокрой ветошью накрывая склоны в ржавых пятнах еще не отгоревшей осенней листвы. Последним, что она почувствовала, было мокрое шинельное сукно под щекой.
Остаток дня запомнился слабо. Их куда-то довезли, где-то сгрузили, напоили горячим сладким чаем, и дальнейшее из памяти выпало напрочь.
Вот Раиса стоит, привалившись к бревенчатой стенке блиндажа, потому что окоченевшие ноги почти не держат. Ей говорят о проверке. Да, все правильно, так и должно быть. Кажется, в прошлый раз она уснула. Наверное, лучше не садиться, а то еще раз уснет. Она даже перестала дрожать от холода, настолько хочется спать. Все равно где, хоть на дне окопа, по которому они идут сейчас.
День клонился к вечеру, и, оказалось, до места сбора добрались и остальные. Так что Огнев, усталый до того, что лицо походило цветом на шинель, собирал всю группу в особый отдел. Кажется, ему даже присесть не дали…
Но проверку в особом отделе они прошли так стремительно, что Раиса даже удивиться не успела. Впрочем, удивляться у нее все равно не было сил.
— Арьергардная группа медсанбата 156-й стрелковой дивизии, — поприветствовал их старший лейтенант НКВД, и, ничего не спрашивая, продолжил, — Вышли организованно, с документами, вынесли раненых, товарищ Гервер за вас поручился, на сутки ставим на довольствие, вот направление, кухню найдете. Свободны. Отдыхайте.
Как шли, Раиса опять не запомнила. Но встретили их, удивительно, не в блиндаже, а в самом обыкновенном крестьянском доме. Маленькая пожилая женщина в платочке. “Наша хозяюшка”, - кажется, так называли ее бойцы, которые их провожали сюда. Еще застряло в памяти название, теплое, довоенное: Золотая Балка. Может, она его даже слышала, тогда, летом…
Тепло… как же здесь тепло. Правильно, будет тепло, потому что хозяйка топила баню. Как нарочно ждала их. Может и не их, но ждала. И от тепла этого память совсем тает, уплывает с паром.
“Да куда же вас таких воевать-то посылают? Она же совсем дите… Все косточки наперечет как у цыпленка! Да вы ешьте, милые, ешьте” Это она про Верочку так. Раиса сидит рядом и все, на что у нее хватает сил, это не уронить голову на стол. Она почти не слышит слов. Тишина, полная тишина обнимает ее, и нет в ней ничего, ни гула машин, ни далеких разрывов.
Она уснула без снов, тяжело и глубоко. А проснувшись, очень удивилась, почему никто ее не будит, не говорит “подъем, дневная смена, сейчас машины придут”, и только потом вспомнила их дорогу, дождь, отступление. Куда же они пришли? Голова настолько тяжелая, что до конца выбраться из сна никак не выходит, даже глаз не открыть. Сквозь тяжесть эту ясно слышен только знакомый голос: “Не будите девушек. Пусть еще отдохнут, пока время есть”.
Когда Раиса снова открыла глаза, было совсем светло. Она лежала на сдвинутых лавках в маленькой комнате с низким потолком, рядом у стены, свернувшись клубочком, спала Верочка, прикрыв рукой глаза. На маленьком белом запястье ясно просвечивали вены. Права хозяйка, как есть — цыпленок, крохотная. Как только далась ей эта дорога?
Оля уже встала, сидела на лавке у крохотного окошка и плела косу. Каким-то чудом она до сих пор сберегала длинные волосы. Мороки с ними, понятно, не оберешься, но верно жалко было стричь такую красоту. Светлые, почти белые, тонкие как шелк. Текут пряди сквозь пальцы и будто сами собой светятся, неярко и мягко.
— Проснулась, тетя Рая? — Оля улыбнулась, легко и совершенно по-детски. — Ты не торопись. Нам еще сутки отдыха дали, — она кивнула на окно, — гляди, снег пошел. Вот и зима. Рановато она к нам.
Раиса не без труда поднялась. Колени едва гнулись, спину свело, будто все позвонки склеились. “Не рановато ли стареть собралась, тетя Рая”, - укорила она себя и поспешила одеться. Все-таки, в форме и под ремнем почему-то чувствуешь себя если не бодрее, то собраннее.
За окном падали крупные, тяжелые хлопья, укрывая маленький уютный дворик. Настолько мирный, будто ничем не напоминающий о войне, что защемило сердце. Поленница у забора, сарайчик с крытой камышом крышей, старая яблоня у плетня, ветки в снегу — будто в кружеве. От нее протянута веревка, на которой висит белье и хозяйка, Раиса сразу ее вспомнила, торопливо снимает его и убирает в корзинку.