Зимний рассвет медленно, почти незаметно проклевывался над ущельем, небо на востоке понемногу приобретало цвет тающего льда. Ночная смена медлила идти на отдых, лишние минуты побыть на воздухе были так же важны, как и сон.
— Дали сегодня немцам звону. Вы слышали, какой звук? — произнес кто-то из вышедших на поверхность.
— Не звук, — отозвался Огнев. От усталости он становился лишенным чувства юмора и занудным. Он стоял, прислонившись спиной к скале, прикрыв глаза, а руки машинально держал перед собой, — Взрыв — не звук. Он — удар. Мне сын рассказывал. Он бы и расстояние на слух примерно определил. Береговые, наверное, говорят.
— Вы точно знаете?
— В той стороне у нас Херсонес. Что-то больше ста тридцати у нас только на “Красном Кавказе” и “Парижанке”. И на тридцать пятой… эх… скучно без нее. Как оркестр без солиста… Так вот, если бы флот оттуда работал — “морской телеграф” бы донес. А звук характерный — морские пушки длинные. Значит, береговые.
- “Парижанку” я бы сразу узнала, — Колесник покачала головой. Она сидела на плоском камне, похожем на низкий стол, устало опустив плечи, смотрела в сторону не видного отсюда моря, жадно вслушиваясь, и тоже держала перед собой ладони, красивые пальцы ее подрагивали.
— Как вы думаете, сколько же тонн нынче высыпали? — спросил кто-то у входа в штольни и сам же ответил. — Думаю, никак не меньше сотни. Как хотите, товарищи, а такая музыка мне по душе.
Голос тридцать пятой легкой дрожью отозвался в скальной толще. Хотя может, это только кажется, что горы откликаются на звук. После подземных коридоров все звуки и запахи на поверхности ощущались особенно ярко. Зима в Инкермане пахла близким морем, можжевельником, дымом, но всегда еще и пороховой гарью. Ее едкий привкус ощущался в воздухе даже в минуты затишья. И становился острее и сильнее, когда далекие удары гремели с севера, от Мекензиевых гор. Оттуда сейчас лезли немцы, рвались в пойму Черной речки. На острие этого удара был именно Инкерман. “Удержимся ли?” “Должны. Обязаны,” — никто не говорил этого вслух, но напряжение не отпускало.
В тлеющих рассветных облаках загудело, над ущельем поплыли тройки бомбардировщиков.
— Наши, — произнесла Колесник и устало опустила голову, — от моря, значит наши.
— Наши, — Астахов кивнул, но на всякий случай загасил папиросу. — Будь здесь Кошкин, сказал бы какие именно, — добавил он скорее про себя, но та услышала.
— Ваш товарищ? Он летчик?
— Нет, тоже врач. Учились вместе. Не взяли его в летчики, ростом не вышел. Потом воевали вместе. Они на Керчь отступили, а мы вот… А за “Парижанку” вы, Наталья Максимовна, не бойтесь. Воротится. Она везучая, не иначе их капитану кто-то ворожит.
Без шинели, несмотря на колючий декабрьский ветер, он держался преувеличенно бодро, хотя и пробыл на ногах почти сутки. На то был свой резон: добивался окончательного возврата в строй и добился наконец.
— Товарищи-коллеги, забираете меня обратно? Если я не свалился ни на сортировке, ни сейчас, то не свалюсь и у стола. Алексей Петрович, разрешите обратиться? К вам отдельная просьба — позвольте и дальше работать с Васильевой. Уж как с Балаклавы привыкли.
— Не только разрешаю, но и настаиваю, чтобы бригады были постоянными. А на вас двоих я посмотрел еще в Воронцовке. Так и продолжайте.
Отыскав взглядом Олю, Астахов улыбнулся ей: “Ну, что, Оленька, опять ты да я, да мы с тобой? Постараюсь слишком уж не чертыхаться”. Даже в сумерках стало видно, как заблестели у нее глаза. Будто и усталость сбежала: “Да будет, Игорь Васильевич, ругайтесь, коли охота. Я уже привыкла. Даже, знаете ли, соскучилась”.
Огнев смотрел на них, пряча улыбку. Молодость всегда молодость, даже на войне. При всем теперешнем напряжении сил, у них еще хватает духу шутить. Тем и держатся. У каждого в этом шторме свой якорь. Для кого-то это шутка, для кого-то крепкое словцо, а то и просто хоть раз за сутки найти возможность перекурить. Мелочь, но без этого якоря нельзя, унесет. “Различается ли чувство опасности у молодых и взрослых? — спросил он себя. — Принято думать, что молодежь бесстрашна, потому что еще не знает цену жизни. Но то в мирное время. А вот, скажем, зауряд-врач Огнев, 1916 года выпуска — что он тогда понимал на фронте? Да, признаться, ничего. Сердце от печени in corpo, не на препарате, отличал — уже успех. А вот, скажем, пушку от гаубицы по разрыву, или, не дай бог, химический от фугасного… И больше всего боялся опростоволоситься на операции. Крючок упустить. Остального представить — воображения не хватало. Но вот нынешняя молодежь… эту фразу, конечно, нужно произносить дребезжащим голосом и держась за поясницу… никто из них не сидел в башне из слоновой кости. Они, кажется, острее осознают опасность, и, пожалуй, от того острее чувствуют жизнь. Не приключение, а работа. Тяжелая, страшная, неизбежная. Если мы не осилим — они доделают.”.
Смены вновь по дотянулись до двенадцати часов, но работал, не смотря ни на что “Инкерманский университет”. “Квалифицированные кадры нам нужны, как снаряды батареям”, - сказал Соколовский и он совершенно прав.
Сбывалось сказанное Алексеем еще под Перекопом: "Кадровых сами будем выращивать". Вот и растили, из вчерашних гражданских врачей, да из недавних студентов. В их хирургической бригаде таких было двое, аккурат с третьего курса призванных: с одного факультета, ровесники и до того друг на друга похожие, что все их путали и считали братьями. Никакими родственниками они не были, просто приблизительно одного роста и совершенно одинаково подстриженные, а прочие индивидуальные различия скрадывались формой. Оба не сговариваясь, согласно собственным представлениям о военной службе, побрились под ноль, и теперь обрастали одинаково. У них и фамилии были похожи, так что даже Огнев, с армейской привычкой в два дня запоминать весь личный состав, и то бывало путался, который из них Зинченко, а который Семененко.
Вечером лампочки в импровизированной аудитории, она же ординаторская, светят вполнакала, желто и тускло, как керосинка. Слушатели — в основном старший начсостав, самый опытный средний, а из младшего — только две наиболее склонные к хирургии сестры, собрались вокруг длинного стола. Разбирали французский опыт, что перевести и выпустить Сергей Сергеевич успел еще в августе, следом за “Заметками по военной-полевой хирургии”. То и другое — как нельзя вовремя.
Огневу эта книга попала в руки еще в сентябре, и как раз прочиталась по дороге из Севастополя на Перекоп, но обсудить как следует все руки не доходили. А здесь — Соколовский поручил. Когда он спать-то успевает? Можно подумать, их двое и они братья-близнецы, как в старинном романе!
Изумительные вещи все-таки сделали французы. Посреди сжигающей армию и страну катастрофы они применяли новейшие средства, документировали работу, при этом трогательно извиняясь за отсутствие лабораторных исследований. А в декабре сорокового, видимо, в неоккупированной зоне, издали бесценный опыт — буквально завтрашний день науки.
— Итак, товарищи, вот мы разобрали материал по французскому легкому хирургическому отряду. У нас ничего похожего нет, что-то вроде автохирургического, но у них такие отряды штатные. Про численность и средства, извините, ничего не скажу. Судя по всему, одна-две, может, три хирургические бригады. За четыре дня, с 11 по 15 мая, они прооперировали сто восемь раненых, доставленных вполне удовлетворительно, за три — десять часов, очень мало шоковых, ампутаций четырнадцать, шесть из них из-за жгута. Какие мы можем сделать выводы? Как положено, начинаем с младших по званию. Младший сержант Саенко, что увидели?
— Мало раненых, — Вера подняла голову от тетради и встала, как в школе отвечая урок. — Двадцать пять в день. Мало шоковых, — она вздохнула, — это я уже наизусть знаю, плохой вынос. Пишут, ампутаций больше десяти процентов… У них что же, раненых выносить было вообще некому? И везли потом как попало?
— Скорее всего. Сто восемь — это не всего раненых, это прооперированных, но даже семьдесят раненых в сутки, это очень маленький поток. Похоже, они стояли на каком-то краю и получали меньшую часть работы, либо, действительно, когда выносили — то выносили неплохо, но, в основном, санитары в ротах не справлялись. Судя по жгутам, организации совсем никакой. Это и нам важный урок.
— Товарищ про… ой, виновата, товарищ военврач третьего ранга, я не поняла, как же они оперировали-то? Стерилизовали или нет? — озадаченно спросила Раиса.
По тому, как сбилась она в звании, можно было считать, что мыслями товарищ Поливанова где-то в Москве, на курсах повышения квалификации того самого сорокового.
— Похоже, автор тут сам не уверен. По описанию, у них там много гнойных, как и должно было быть. По результатам — кипятили. Что за ходовые операции — понять сложно, и, судя по упомянутому “кесарскому сечению”, Сергей Сергеевич привлек к переводу с французского кого-то с первого курса. Да и отчет писали наспех. Так что может странное обнаружиться. Но если б не кипятили — было бы совсем плохо. Товарищ Астахов?
— Про первичные швы я под Ишунью накрепко усвоил. Но как им взбрело с землей-то зашивать? Франция, родина первичного шва, в голове не укладывается! Или совсем у союзников с кадрами беда?
— Они там очень четко пишут: к хирургии приставляли кого попало, скорее всего, даже не мобилизованных, а просто привлеченных гражданских врачей. Причем из мелких городков, хирургической практики у них — фурункулы вскрывать разве что. А про триумф первичного шва у них только глупый да ленивый не читал. Вот и применяют — в меру понимания. Да второпях, раненых много, каждому хочется помочь хоть чем. Как у нас было в Финляндии, только прибавим тяжелые отступления и отсутствие твердого медицинского руководства. Про первичный шов и его опасности французы еще до войны говорили. Видимо, не все услышали. Да и не все усовершенствования, предложенные французами, себя оправдывали…
Лампочка под потолком моргнула и погасла, на минуту погрузив аудиторию во тьму. Едва ли снаружи что-то случилось, скорее с генератором неполадки. И в темноте память сама собой услужливо напомнила, как показали себя французские операционные в блиндажах. Так хорошо придуманные — и рядом с передовой, и защищенные от артиллерийского огня!