Все это, конечно, мечты… Мало ли куда могло занести сейчас медсанбат и его командира. Да и жив ли комиссар, ведь в стрелковую часть ушел Рихард Яковлевич? Так ярко представившаяся в воображении встреча боевых друзей внезапно потускнела, будто инеем ее затянуло: даже если будет она, есть те, кто до этой счастливой минуты не дожил, не дождался. Не будет там Васильева, Наташи Мухиной, Вани Калиниченко, ворчливого, но заботливого Южнова, не скажет больше Ермолаев сестрам “Эх вы, матрешки”… Для них не наступит сорок второй год, не радоваться им встрече с товарищами… А сколько еще могут не дожить и не дождаться? Кто из тех, кто встречает сейчас этот год, доживет до победы?
Вечером в честь праздника начальство даже распорядилось выдать по стакану вина. Всем раненым, кому это можно, и персоналу, кто с дежурства сменился. Заступившим на смену обещали выдать после. И вкус его, почти не хмельной, легкий и терпкий, тут же воскресил в памяти Раисы солнечную набережную Балаклавы за неделю до войны. Наверное, никогда ни прежде, ни после ей уже не будет так легко и тепло, как было там. Солнце, ласковое лазурное море, парусные лодки. Мир. Когда-нибудь это непременно должно вернуться. По-другому просто не может быть. Если постараться, можно очень отчетливо себе представить, как это будет… Вот только ей в этом далеком “когда-нибудь после войны” уже не быть прежней. Однажды, кажется это было сразу после Финской, брат сказал ей, что человека, бывавшего в боях, все одно, в Гражданскую ли войну или в какую другую, он очень легко узнает по глазам. Даже если тот будет в штатском. Но почему, объяснить так и не смог. Теперь Раисе совершенно ясно, что он прав. Между теми, кого война затронула, и кто остался в тылу, ляжет невидимая черта. Она тоже, наверное, сможет отличить того, кто был на войне и кто не был. И тоже вряд ли объяснит, как именно.
— С новым годом, товарищи! Тридцать восьмого года вино. Еще до Финской, подумайте.
Ради праздника усталым, давно сработавшимся людям можно и даже нужно. Колесник пьет маленькими глотками, осторожно. Кружку держит так, будто это хрустальный бокал. Есть редкий тип людей, которые все умеют делать красиво.
— Когда собирали этот виноград, никому ничего и в голову не могло прийти. А сейчас… сейчас по этим виноградникам танки идут, — тонкая морщинка прорезает ее чистый лоб.
— Уважаемая Наталья Максимовна, поверьте мне — в новом году это будут наши танки. А виноградники потом новые заложим, лучше прежних.
Начсостав Соколовский поздравил лично. Такие общие собрания до сих пор почти не проводились, не до того было. Но сегодня собрали всех, кто не занят, пустующую запасную штольню превратили в своего рода актовый зал.
— Товарищи, дорогие мои коллеги. Два месяца как мы работаем бок-о-бок. За эти месяцы мы совершили почти невозможное: эти подземелья стали госпиталем, — казалось, начсанарм Приморской говорит не громче обычного, но голос его был слышен всем отчетливо и ясно. — Вражеское наступление захлебнулось, противник отброшен. То, что фронт удержался — это и наша с вами заслуга. Всех кто был здесь, кто спасал жизни, кто не спал ночами. Наш с вами фронт проходил здесь — в операционных и перевязочных. Для многих из вас этот город родной. Для кого-то он стал родным за эти месяцы. Для каждого очевидно, что это еще не конец, что война будет долгой. Но нет сомнения, что завершится она нашей полной победой. Наша задача — помочь приблизить ее. И я верю, что с ней мы справимся, устоим как устояли до сих пор. Я рад, что работал с вами эти дни. От лица командования объявляю всем вам благодарность.
Казалось, что лампочки под потолком моргнули не от того, что со светом вышел очередной сбой, а от в один голос сказанного “Служим Советскому Союзу!”.
В ночь на 1 января 1942 года над Инкерманом падал снег, мокрый и липкий. Небо цвета шинельного сукна тоже казалось мокрым и тяжелым, будто нависшим над ущельем. Но такая погода считалась хорошей, потому что исключала авианалеты.
— Первый снег нового года, — Колесник подставила ладони под падающие хлопья. — И часу не пролежит. Когда встречали сорок первый, был ветер и море штормило. Вы где отмечали тогда, Игорь Васильевич?
— На дежурстве в травме, — отвечал Астахов, прикуривая. — Я единственный не семейный из всего отделения, так кого еще оставлять в новый год? Новых никого не привозили, так что сидел, глядел, чтобы больные не слишком увлеклись, празднуя. Порадоваться же всем охота и родня нанесла всякого, не уследишь. Еще и выговор потом схлопотал, за то, что в пятой палате шампанской пробкой влепили в стекло и оно треснуло. Дежурной сестре попало в первую очередь, ну и мне на сдачу отсыпали.
— А наша елка была в клубе. И вечер с танцами для семей комсостава флота. И я на нем пела…
— Почему-то я с самого начала не сомневался, Наталья Максимовна, что вы хорошо поете. По голосу отчетливо заметно.
— Правда? — она даже немного смутилась. — Действительно, когда-то я училась петь. Но когда пришла пора решать, куда поступать, выбрала все-таки не консерваторию.
— А сейчас можете… что-нибудь, — начал было Зинченко и смущенно опустил глаза.
— Без гитары будет совсем не то. Я же не оперная певица какая-нибудь. Я люблю романсы. Если б гитара…. Так соскучилась по ней.
— Найдем, Наталья Максимовна, — тут же пообещал Астахов. — За чем дело стало, не рояль небось.
— Да… даже если и без гитары. Товарищи… в такую ночь. В первую новогоднюю фронтовую ночь… Честно скажу, я никогда не был так уверен, что правильно выбрал профессию, — похоже, Женя Семененко не привык к длинным речам, тем более, что из всех, кто нашел возможность выйти на воздух, он был самым младшим и по званию, и по возрасту. — Если говорить совсем серьезно, товарищи, дорогие мои товарищи, я… еще не имею права говорить “коллеги”, потому что какой я в сущности врач? Так, заготовка. Но за эти два месяца я почувствовал, что попал практически в семью. И мне трудно слова подобрать, чтобы сказать, как я благодарен вам всем.
— Ну, до коллеги ты считай почти дорос, — Астахов хлопнул его по плечу. — Только узлы вязать выучись. Но речи произносить, это явно не твое. Уж хочешь петь, так лучше пой, раз душа просит. А мы подхватим.
Тот смутился, а потом ломающимся неуверенным баском начал совсем свежую, из “Боевого киносборника”, переписанную на военный манер песню, что пелась в кино “Юность Максима”.
Десять винтовок на весь батальон,
В каждой винтовке последний патрон.
В рваных шинелях, в дырявых лаптях
Били мы немцев на разных путях!
Песня велась еще от гражданской, когда немцев и так били и побеждали. Зинченко обнял за плечо приятеля, и продолжил, за ним остальные и вот уже Колесник, своим замечательным, звонким голосом повела:
Вот эта улица, вот этот дом,
В городе нашем, навеки родном,
Улицей этой врагу не пройти!
В дом этот светлый врагу не войти!
Глаза ее блестели и кажется, в них стояли слезы. Может, это все снег виноват, а может и в том дело, что слова эти сейчас звучали почти как заклятие, как молитва. Заканчивали уже хором, уверенно и громко неслось над темным ущельем:
Пушки и танки фашистов громят,
Летчики наши на запад летят.
Подлого Гитлера черная власть
Крутится, вертится, хочет упасть!
Глава 7. Инкерман, январь-февраль 1942 года
Казалось, будто вместе с первым январским снегом на осажденный город сошла внезапная тишина. После недель боев, постоянных бомбежек и грохота пушек она была почти осязаемой. Водители, возвращавшиеся из порта с грузом медикаментов и продуктов, рассказывали, что в Севастополе начали расчищать улицы и чинить дома.
— Наша школа работает! — Верочка, ездившая принимать груз, едва доложив о прибытии, бросилась обнимать Олю. — Я поверить не могу. Работает! Мы мимо проезжали, — и шепотом добавила. — Я тихонечко попросила хоть на минутку остановиться… Они там. В подвале, правда, но уже расписание уроков есть. Анна Ларионовна наша жива! Узнала меня.
И вечером, после отбоя, Вера взахлеб пересказывала городские новости: разбирают завалы на улицах. Да это не главное. Дворники снова скалывают лед! “Оля, тетя Рая, я представить не могла, что буду так рада увидеть на улице дворника. Значит город живет, понимаете…”
“Когда-нибудь то же будет и в Брянске, — робко колыхнулась надежда. — И там тоже будет в радость увидеть, как снова сгребают снег на улицах. Только когда это будет? Как ни поверни, а еще не скоро”.
Вскоре пошли разговоры, что начали чинить не только жилые дома. Две поликлиники и даже больницу на Северной стороне тоже решено восстановить. Последнее особенно радовало Наталью Максимовну, которая до войны там работала. А уж когда кто-то рассказал, что в Севастополе скоро откроется кинотеатр и даже афишу уже видели в городе, этому не сразу поверили.
Театра Инкерман дождался в первую неделю нового года, когда в госпиталь с концертом приехала бригада артистов филармонии. В той самой штольне, где было собрание на новый год, соорудили импровизированную сцену, поставили скамейки для зрителей. Отвели место, чтобы хоть несколько коек уместить и лежачим раненым тоже на концерте побывать. Под каменными сводами зазвучала музыка. Все оперетты вспомнили, и из "Сильвы" дали отрывки, и из "Летучей мыши".
Люди соскучились по музыке, по живым голосам. На актрису в концертном платье смотрели как на чудо. "И действительно, отвыкли мы видеть людей не в военной форме и не в белых халатах, — сказал кто-то из выздоравливающих. — Приезжали бы, товарищи, почаще”.
— Товарищи, прошу иметь в виду! — перекрыл общий гомон голос комсорга. — Именно — почаще. Нам непременно нужна своя самодеятельность. Послезавтра объявляю внеочередное собрание. Всем свободным от дежурств — быть.
В полутьме коридора одинаково ярко блестели ее глаза и значок “Готов к санитарной обороне”. Комсоргу было двадцать два года и сейчас, когда график дежурств из почти невозможного сделался вполне переносимым, вся ее натура жаждала общественной работ