Когда старшеклассницы начали сбегать с уроков истории на литературу, историк нажаловался директору, тот вызвал Анну Феликсовну и сурово отчитал за «театральщину на уроках». А та выслушала спокойно и организовала драмкружок.
Театральщина или нет, а ученицы через год читали с удовольствием и сильно подтянули правописание. Так что и директору пришлось признать, что театр может быть на пользу учебе.
Чтобы приучить воспитанниц к литературе, Анна Феликсовна тоже пошла на хитрость. Объявляла вечером «внеклассное чтение», приходила к средним классам с книгой, читала несколько страниц вслух и говорила, что занятие окончено, остальное — для самостоятельного изучения. Через день из-за книги чуть не дрались и бежали осаждать библиотеку.
Библиотека в детдоме была большая, частично унаследованная еще от занимавшего до революции эти стены института благородных девиц. Пополняли ее нерегулярно и беспорядочно, потому нужных книг постоянно не хватало. Все-таки «Капитал» читать в двенадцать лет рановато, а Чарская — это «буржуазная пошлость». Изъятые в конце концов из библиотеки слезливые истории о бедных сиротках долго потом прятали от сурового директорского ока где только могли. Анна Феликсовна запрещать ничего не стала, она просто принесла свои книги. И душещипательные повести в какие-то пару месяцев были совершенно забыты. Класс вслух, по очереди, читал «Отверженных».
Потом прочли «Собор Парижской богоматери», «Жерминаль» — этот роман Золя девушкам принесли, едва те успели увлечься перечислением платьев и кружев в «Дамском счастье». В драмкружке ставили отрывки из пьес, читали по ролям, а потом… потом неугомонная Анна Феликсовна замахнулась на большой спектакль. И драмкружок взялся за «Ромео и Джульетту». Как устроить такой спектакль в детдоме, в труппе, где мальчишек по понятным причинам нет? Оказалось — это дело наживное. И вот уже худенькая как мальчишка Вера Стрижова учится фехтовать и твердит роль Ромео, а Анна Феликсовна в берете с пером взяла на себя Меркуцио. Все внезапно «заболели» театром. Даже грозный директор, еще недавно устраивавший учительнице разносы за «подрыв авторитета советского педагога», окончательно уверился в том, что театр — это не буржуйское развлечение и для молодых комсомолок никак не вреден, а совсем наоборот. Он даже в Наркомпросе это доказывал. Больше того, взял на себя роль герцога и так в нее вошел, что когда младшие классы устраивали шумную возню, директор перекрывал общий гомон его монологом: «Мятежники, спокойствия враги!» И помогало, самый шумный класс тут же успокаивался.
Раисе досталась леди Капулетти. Сначала она ей не понравилась, что за выдумка, играть какую-то барыню, пускай даже итальянку. Но после слов «у тебя талант на характерные роли», она сдалась. Прежде никто не говорил, что у нее есть какой-то особенный талант. А взглянув на себя в зеркало в гриме и платье, она и вовсе влюбилась в эту роль. Точнее, в новый облик. Из темной рамы смотрела такая красавица с пышной как на старых открытках прической, что Раиса готова была сыграть кого угодно в таком обличье. Платье для леди Капулетти сделали из красной подкладки от стеганого одеяла, на которую приметали оборки из выкрашенной в черный цвет марли. В полумраке сцены они смотрелись как настоящее кружево. К наряду полагался еще и веер из черных перьев, отливающих зеленью и бронзой, как засохшие чернила. Раиса была уверена, что это страус, а девчонки, смеясь, говорили, что просто-напросто очень большая курица.
На переменах, расхаживая по коридору, Раиса учила роль. Отыскивала в толпе девчонок Джульетту и важно произносила:
Ну, так теперь подумай о замужестве.
В Вероне есть почтенные синьоры,
Уж матери, которые моложе
Тебя, Джульетта; да и я сама
Давно была уж матерью в те лета,
В какие ты в девицах остаешься.
А Джульетта, рыжая Джульетта, за которой так это прозвище и осталось потом, покатывалась со смеху и отвечала совсем не по Шекспиру: «Мама, ты с ума сошла? Дай сначала школу окончить!»
Джульетта была младше на полгода, маленькая, хрупкая как фарфоровая куколка, звонкоголосая и веселая. С Раисой они дружили и с тех пор полюбили читать книги по ролям. Специально подбирали те, где было побольше диалогов.
Спектакль прошел с сокрушительным успехом. Про него даже тиснула пару строк брянская газета. Заметку вырезали и повесили на стенде возле учительской. Девчонки из драмкружка месяц ходили именинницами.
А Раиса с тех пор стала мечтать об актерской карьере, ярких ролях и пышных платьях. Она по-прежнему много читала, хотя и беспорядочно. Пока однажды, сидя в библиотеке, вдруг не поняла, что строчки почему-то упорно ползут перед глазами, а смысла написанного сделалось невозможно уловить. И кажется, совсем не потому, что у Толстого так много французского текста и за ним нужно лезть в сноски. Раиса вернула книгу библиотекарше и вышла, держась за стенку — так сильно кружилась голова.
Где-то она слышала, что от избытка чтения можно если не совсем сойти с ума, то всерьез заболеть. Если так, то пора в медпункт. Лекпом — лекарский помощник, вчерашний студент, выслушал ее доводы с большим сомнением. Но потрогал Раисин лоб и похоже очень испугался. Чего именно, Раиса уже не поняла, с этой минуты она вообще мало что понимала. А соображать начала недели так через полторы, в больнице. Когда ощупала свою налысо обритую голову, сообразила, как теперь будет выглядеть, и расплакалась.
Тиф прошел по детдому как лесной пожар. Джульетта сгорела от него в три дня. Лекпом, бедолага, за сутки. А до того он две недели ухаживал за заболевшими, забыв, когда самому спать.
Из зеркала на выздоровевшую Раису смотрела форменная Тень отца Гамлета. С таким осунувшимся лицом и головой в сером пушку даже думать о театре было тошно. Но дело было не только в этом. Ей отчаянно захотелось почувствовать себя нужной! Теперь перед ее глазами были не театральные герои, а герой настоящий. Погибший как часовой на посту. А сколько девчонки посмеивались над вечно чем-то обеспокоенным и некрасивым лекпомом. Одно плечо было у него выше другого, от чего тощее осеннее пальто, которое он носил с осени по весну, походило на крылья летучей мыши. Он никогда не обижался, сам подшучивал над своей внешностью и даже спрашивал как-то Анну Феликсовну, не найдется ли для него какой-нибудь роли пострашнее. «Вы о Пушкине не думали еще? «Там чудеса, там леший бродит» — давайте, поброжу, мне не трудно». А теперь его не было. Погиб при исполнении долга.
Занятия продолжались, драмкружок, осиротевший на самых талантливых, все-таки жил, а в голове у Раисы билось одно: “Люди не должны так просто брать и умирать в 15 лет! И в 25 тоже!” Закончив школу, она не долго думала, где ей учиться дальше и понесла документы в Брянский фельдшерско-акушерский техникум, попав как раз в самый первый его набор. Потому что учили там тому, что Раиса считала безусловно полезным, важным и нужным. В 40 раз важнее театра. В театр можно и просто ходить.
На двадцать третье февраля Кондрашов получил прекрасный подарок — разрешение “с осторожностью” вставать и ходить, тренировать здоровую ногу.
— С осторожностью? — недовольно переспросил он, — Мне бы побыстрее!
— Как в тылу врага ползешь, — объяснял ему Астахов, — А инфекция тебя караулит.
— Вот оно что! Понимаю! Бывает, двадцать метров за полчаса, и то много.
— Именно. Если начнутся боли, особенно распирающие — не строй из себя героя, сразу говори дежурному врачу! Усталость должна быть. Боль — это тебе сигнал. Вроде как ветка треснула или часовой сигарету выплюнул да насторожился.
— Есть соблюдать осторожность!
И Кондрашов упорно ходил, опираясь на костыль и загипсованную до подмышки ногу. Однажды зашел в зал с уже готовой сценой и занавесом, где Яша тренировался быть Ромео. Уже одетый “по форме” — в ушитый на живую нитку танкистский комбинезон, плюшевый берет с завитым бумажным пером и даже со шпагой на перевязи. Перевязью была командирская портупея с замотанной красной тряпкой звездой на пряжке, а шпагу художественно изготовили в артмастерской из проволоки. Во всяком случае, гарда выглядела роскошно, с пяти шагов не понять, что отполированное железо.
Бледный от недосыпа, переживаний и от того, что в любую минуту может войти Верочка, Яша ходил взад-вперед и снова и снова повторял никак не дающиеся строчки. Шпага путалась у него в ногах и все время цеплялась то за стулья, то за занавес.
“От взоров их я скрыт покровом ночи. Но п-пусть они меня застанут здесь, — он запнулся, быстро вытащил листок, подсмотрел и с новой силой продолжил — Лишь бы меня любила ты; пусть лучше… лучше, — он опять бросил взгляд на шпаргалку, — Жизнь кончится моя от злобы их, Чем без твоей любви она продлится”.
— Не боись, герой, если что подскажем. Я специально на первом ряду местечко забью, — подбадривал его Кондрашов. — И ремни подтяни, а то шпага тебе мешает. Ты, кстати, обращаться-то умеешь с ней?
Яша только руками развел, откуда мол? И потом, ставим-то один кусочек, у нас там никакой дуэли не будет.
— А все равно, — наставительно сказал лейтенант, — У тебя вид должен быть такой, чтобы сразу было ясно — умеешь и если надо, продырявишь кого угодно. Ромео твой, между прочим, Тибальта заколол. Ну-ка, покажи, как ты ее держишь.
Пара взмахов бутафорским оружием показались Кондрашову неубедительными. Отчаянно жестикулируя, он начал показывать на пальцах, как должны выглядеть правильная стойка и походка.
— Ноги — твоя опора, нету опоры — нету ничего. Болтаешься, как взводная колонна в чистом поле, каждый обидеть норовит. И руки у тебя тоже болтаются, как недовинченные. Что шпага, что нож, их твердо надо держать. Это же оружие!
— Да какое она оружие, проволочная же!
— На спектакле будет все равно как оружие, а ты ее держишь как кочергу. Тверже надо. Достовернее. Чтоб вот любой на тебя посмотрел и сказал: “Этот — умеет!” Шпага, она должна руку твою продолжать, а не болтаться как… — он не сразу подобрал подходящее сравнение, — как веник в ведре. Вот как чувствовал, не просто так я сюда до вас загремел, не иначе как для поддержания боеготовности. Ничего, на обе ноги встану, я тебя и с ножом обращаться выучу. Не ровен час пригодится.