Оля ничего не сказала, только грустно улыбнулась. Вынула книгу, проверила, в порядке ли, и снова спрятала. Раиса предложила поменяться местами, над ней потолок был сухим. Но Оля отказалась:
— Ты спи, тетя Рая. Говорят, тут каждый день по-разному капает, то здесь, то там.
На вторые сутки работы в духоте, сквозняках и сырости Раиса еле на ногах держалась. Неужели и к этому люди привыкают? Нет, написано же в уставе, “стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы” — и переносим, как умеем. Они еще держатся как-то, а вот Алексею Петровичу каково? Со здешними потолками ему даже в операционной в рост не выпрямиться.
На третий день прямо посреди смены Раису внезапно вызвали к начальнику госпиталя. Сначала она не в шутку заволновалась, не ждет ли ее какой разнос. Правда, вроде не за что, до сих пор без нареканий работала. Тяжко, понятно, но тут всем нелегко.
Пробежала по узкой штольне, дважды с кем-то разминувшись и уже подходя, услышала голоса. Строгие и чем-то очевидно недовольные. В подземелье, где звуки разносятся далеко, все очень хорошо слышно. Так что почти сразу стало понятно: разнос и в самом деле был, только устроили его не Раисе.
— С какого года у него стаж? — гремел в коридоре чей-то недовольный бас. — С шестнадцатого?! Ты, голубчик, о чем думал — такого человека держать в ГЛР? Счастлив твой бог, что Соколовский еще не знает о твоей самодеятельности! Я понимаю, что каждая пара рук на счету. Но штат госпиталя укомплектован. И больше людей тебе не дадут. Так что хочешь — не хочешь, а отдавать в Инкерман придется всех четверых.
Услыхав о новом назначении, Раиса даже расстроилась, потому что в нем снова говорилось о штольнях. После нескольких ночей в злосчастной Голландии она до последнего надеялась, что их вновь направят на поверхность, хоть бы и поближе к фронту. А теперь выходит, опять под землю упрячут, в тесноту, духоту и сырость? Но Верочка наоборот повеселела. Оказалось, что Инкерман — это вовсе не такие штольни как здесь, а огромные. В них весь Севастополь запросто поместится и никому тесно не будет. Там когда-то камень добывали, почти весь город из него выстроен, потому он и белый такой.
Доработали смену, собрались и поехали. Раисе даже интересно стало, что там может быть такое, в скале?
Севастополь уже перестал быть белым, а в ранних осенних сумерках и вовсе потерялся. Подобрала попутная машина, что везла в Инкерман какой-то инструмент. “На комбинат еду”, - сказал водитель и больше ничего объяснять не стал, наверное, было не положено. Пока проезжали город, упала глубокая ночь. Затемнение было полным, только удивляться оставалось, как водитель в такой темноте находит дорогу. Машин попадалось все больше, и все шли из города, в направлении все того же загадочного Инкермана. Шли не зажигая фар, ориентируясь только по белым полосам на кузове, чтобы не столкнуться в темноте.
Даже в темноте Инкерман оказался бел и приметен. Огромная расселина между отвесных меловых скал, как ласточкиными гнездами, была испещрена провалами и тоннелями. Машины сновали по ее дну как рыбы между камней. Пахло дождем и дымом, откуда-то его натягивало, но дым был мирный, как из печных труб. Вот их машина подъехала ко входу в какой-то гигантский тоннель, впереди мелькнул свет. И оказались те самые штольни раз в десять больше, чем Раиса могла бы себе вообразить! После бухты — настоящий подземный дворец, под его своды можно не только город упрятать, но и все московское метро заодно.
Под землей царил непрерывный шум и гул, можно было подумать, рычит и гудит сама гора. На самом деле — это шла работа. Подземелье становилось городом.
“В земляных работах, как в нейрохирургии: что упущено сразу, то упущено навсегда”, - такую память оставила о себе бухта Голландия, не считая ломящей боли в спине, потому что даже закаленному человеку тяжко проводить день за днем, согнувшись. Бывали, конечно, в практике Алексея Петровича, операционные и похуже. Когда в Империалистическую командование вслед за французами решило устроить их в блиндажах, поближе к передовой (французы к тому времени от этой затеи отказались, но пока новые руководства перевели…), там потолок был еще ниже, а воздуха в чаду керосиновых ламп и парах эфира еще меньше. Но одно дело сносить такие условия в двадцать два года, и совсем другое — в сорок пять.
Однако, стоило признать: то, что безнадежно упустили в бухте, где ничего кроме электричества не удалось заставить работать, даже с огромным трудом подведенный водопровод, в Инкермане учли с запасом. Под землю уходил не только госпиталь, огромный, каких Огневу ни в одной из трех пережитых им войн не приходилось видеть, под землю уходил завод, мастерские, общежития, даже школа. И если вспомнить в Инкермане слова Пирогова о том, что в военное время врачу следует действовать сначала административно, а потом хирургически, то здесь стоило бы добавить еще одно: сначала, товарищи, все-таки столярно. И только потом — административно.
В будущих палатах визжали пилы и стучал молоток. Пахло как на стройке — опилками, известкой, краской. Но вентиляция не подводила, той духоты, что в бухте, не было.
— И все-таки, мне сложно поверить, что это, — пухлая женская рука картинным жестом обвела белые стены, — наша операционная. — Кто бы мне сказал хотя бы полгода назад, что мы вот так будем работать… Ну что же, наполовину уже готово.
Невысокая черноволосая женщина лет тридцати еще раз оглядела фронт работ. В ее глазах, тоже черных и очень глубоких, читалось понятное удивление гражданского врача, лишь вчера ставшего военным, и то пока только наполовину. Последнее можно было толковать и в прямом смысле: она была в форменной юбке и сапогах, но в гражданской белой кофточке в горошек. Вероятно, на складе просто не отыскалось гимнастерки на такую выдающуюся фигуру.
— Что же, коллега, — Алексей Петрович улыбнулся ей. — Мы не Фолькманы, но придется привыкать.
— Фолькман? — возразила она голосом неожиданно глубоким, звучным, почти оперным. — Это тот, кто грозился при должной антисептике оперировать хоть в вокзальной уборной? Да он бы здесь проглотил бы свою фамильную ложку! Но поскольку мы действительно не Фолькманы, просто берем в руки тряпку. И прошу товарищей учесть, — последнее относилось к электрикам, трудившимся над закреплением бестеневой лампы, — если вы ее опять повесите неправильно, опять заставлю переделывать!
В ее голосе сразу прорезались начальственные нотки, выдающие если не главврача, то как минимум завотделением. Командовать и работать у нее выходило одинаково хорошо и быстро. Доводя до требуемой, совершенной в ее понимании, свирепой чистоты полы и стены, она успевала еще раздавать указания девушкам-сестрам и присматривать за электриками:
— Товарищи, с лампой, учтите, я все вижу!
— Видит, — шепотом подтвердил электрик постарше, — Микол, дай отвертку. У ней глаза на затылке. В мае как мы у них в отделении лампу вешали, душу вынула.
— И слышу! Надеюсь, вы с того раза не забыли, под каким углом ее крепить.
Чистота наконец была сочтена приемлемой, электрики отправились в щитовую, подключать операционную. Грозу электриков звали Наталья Максимовна Колесник, хирург с опытом, но совершенно гражданским. В армию поступила добровольцем, звания своего (“признаю, виновата, товарищ командир”) даже не помнит, поскольку обучением их пополнения почти не занимались, а сама понимает только в морских.
— Моя специальность войне совершенно противоположна. Десять лет я помогала людям появиться на свет. Наш роддом эвакуировался еще месяц назад, но я не могла. Я — жена моряка, и я не имела права.
Она рассказывала много и с удовольствием. С одной стороны, очевидно, ей было приятно ввести нового человека в курс дела, с другой — наконец самой выговориться старшему товарищу, рассказать то, чего не обсудишь с подчиненными.
— Вы из Москвы? Очень хорошо! Тогда можете посмотреть и сравнить наше подземное царство со столичной клиникой. Здесь есть все, даже рентген. Сегодня рентгенотехники должны все установить и наладить. Давид Григорьевич лично будет проверять, — она бросила быстрый взгляд на дверь. — Надеюсь, сегодня мне за форму одежды еще не влетит. Командование тут с пониманием.
— Я, Наталья Максимовна, большую часть практики в палатках оперировал, а не в московских клиниках, — покачал головой Огнев, которому и самому было небезынтересно, что бы сказали столичные светила, окажись кто из них здесь. Да хотя бы Вишневский.
Госпиталь в штольнях получился не то, что богатый — роскошный. Даже по мирному времени роскошный. Штат собран с запасом. Полные, даже усиленные операционные бригады. Электрическое освещение, в двух операционных и перевязочных оно просто блестящее, новые сильные лампы, не всякая больница мирного времени такими похвастается. Даже отдельные рефлекторы для особо сложных операций. Не только рентген, но и кабинет физиотерапии. В перевязочной — шкафы с подогревом для гипса, так что сырости можно не опасаться. Вода, и холодная, и горячая, отопление. И все это, если судить по рассказам Колесник, появилось здесь за каких-то две-три недели.
Начальник подземного госпиталя, начсанарм Приморской армии Давид Григорьевич Соколовский лично все проверял, лично во все вникал, и, если что-то оказывалось не так, откладывал на время всю свою интеллигентность и мог указать на нерадение в таких выражениях, что Астахов бы покраснел. Да и начальства он, мягко говоря, не робел, как-то раз, минуя всю командную цепочку, отбил такую телеграмму в Москву, что недостающие лекарства появились чуть ли не из телеграфного аппарата.
Первое же совещание с личным составом напоминало военный совет перед наступлением. Да собственно, обстановка мало чем от него отличалось. Уже через два дня привезут раненых, так что развертывание придется завершать одновременно с их приемом. Составлен график работы хирургических бригад, собранных, между прочим, еще и с расчетом обучения врачей — на пять человек один опытный военный хирург, двое гражданских и двое молодых. То же с сестрами.