Севастополь оставлен советскими войсками, но оборона Севастополя войдёт в историю Отечественной войны Советского Союза как одна из самых ярких её страниц. Севастопольцы обогатили славные боевые традиции народов СССР. Беззаветное мужество, ярость в борьбе с врагом и самоотверженность защитников Севастополя вдохновляют советских патриотов на дальнейшие героические подвиги в борьбе против ненавистных оккупантов.
Слава о главных организаторах героической обороны Севастополя — вице-адмирале Октябрьском, генерал-майоре Петрове, дивизионном комиссаре Кулакове, дивизионном комиссаре Чухнове, генерал-майоре Рыжи, генерал-майоре Моргунове, генерал-майоре авиации Ермаченкове, генерал-майоре авиации Острякове, генерал-майоре Новикове, генерал-майоре Коломийце, генерал-майоре Крылове, полковнике Капитохине — войдёт в историю Отечественной войны против немецко-фашистских мерзавцев как одна из самых блестящих страниц.
Глава 14. Мыс Херсонес. Наверное, 2 июля 1942. Или 3
Прав был Алексей Петрович. Как в воду глядел. Неделя агонии. Уже не армия, уже толпа людей, прижатая к берегу. Кто-то еще пытается организовать оборону, но танков нет, пушек нет, патронов и гранат чуть больше, чем нет. Тыла нет. Воды нет.
Астахов для проформы встряхнул фляжку. Сухо.
Медикаменты и бинты кончились. Раненых, впрочем, тоже уже нет — кто легкий, с оружием и в строю, кто тяжелый… А ведь еще трое суток назад была какая-то оборона…
Отчаянная, за гранью риска, история с самолетом, конечно, стала известна начальству. Но в нынешнем положении ни на что, кроме устного выговора, не было времени, да и по большому счету — смысла. А вместе с устным выговором получил Астахов приказ: сопровождать на Херсонес и в бухту увозящие раненых машины. Вероятно, решили, что если такое однажды удалось, получится и еще раз.
И один раз даже получилось. Это было похоже на какой-то жуткий механизированный цирк: самолеты не останавливаясь ползли по полосе, в них на ходу буквально закидывали носилки.
Последней поднялась, рыча четырьмя моторами, огромная "Черноморская чайка", унося в своем стальном чреве еще четыре десятка человек. МТБ-2 мог садиться и на воду, но взлетал с земли, тяжело, действительно, как обожравшаяся чайка.
В сотне метров за аэродромным КПП какие-то не то легкораненые, не то вовсе дезертиры, пропыленные, изгвазданные до нечитаемости петлиц, сунулись “проверить, что в машине”. Астахов встал на подножку, дернул затвор ППШ:
— Автомат в машине. И три гранаты. Вам хватит?
Хватило. Пробормотав что-то вроде “А нормально поговорить никак?”, самочинные проверяльщики растворились в предрассветной полутьме
— Да что ж это творится? — спросил водитель, недоуменно глядя на разъяренного Астахова, — Нешто совсем дисциплины не осталось?
Тот помолчал, сбрасывая напряжение. Автомат автоматом, но соберись они напасть и догадайся хоть одного стрелка поставить с другой стороны дороги… А при осознании, что он чуть не вступил в бой с красноармейцами, и вовсе передернуло.
— Стало быть, совсем никуда наши дела, — продолжал шофер совершенно неуставную болтовню, — Да и бензину — как бы последний километр до монастыря толкать не пришлось. И не привезут уже, чует мое сердце…
— Адреналиновая болтливость, — выдавил наконец из себя Астахов, — Отставить разговоры. Едем.
До монастыря не доехали. Ружейно-пулеметная стрельба стала настолько громкой, что Астахов велел остановить машину и вышел прислушаться. Да. Ближе Фиолента. Вот знакомым голосом бухнула восемнадцатая батарея… Нет. Не прорваться одним грузовиком да тремя девчонками.
Повернули назад, но и до аэродрома не доехали. Мотор зачихал, водитель с каким-то мрачным удовлетворением пожал плечами.
— Все, товарищ военврач третьего ранга, теперь мне только в пехоту перед смертью. Отъездились.
Машину столкнули на обочину, между брошенной “Эмкой” и лежащим на боку полусгоревшим городским автобусом, его наспех перекрашенный даже не в защитный — в неуставной салатовый цвет уцелевший борт был выщерблен осколками, видимо, снаряд разорвался совсем рядом. Много стояло на обочинах машин без бензина. Немцы даже не штурмовали [Пулеметно-пушечный огонь с самолетов по наземным целям правильно называется “штурмовкой”] их, видать собирались целыми взять. Выводить машины из строя никто даже не думал — не до того. К аэродрому вышли лишь когда солнце показалось над горизонтом.
И тут же в небе от немецких самолетов стало черно. Шли волнами, тщательно, методично разгружаясь от бомб над единственным советским клочком суши. Укрыться получилось в капонире на краю летного поля. От бомб он был слабой защитой, спасало больше то, что немцы метили во взлетную полосу да маяк, белая башня на мысу у самой воды была хорошо видна и ей пользовались, как ориентиром. Но маяк, рассчитанный на зимние шторма, пока держался.
Едва успел осесть дым от первых налетов, навалились снова, и бомбы сыпались с каким-то совершенно утробным, выматывающим душу воем. Вместе с бомбами валились почему-то пустые дырявые бочки, а на склад рядом с маяком и вовсе прилетело что-то, похожее на тяжелую балку. Она проломила остатки крыши и исчезла. Каменный склад устоял.
— Кончаются бомбы-то у фрицев! — ехидно сказал кто-то.
— На нас хватит, — мрачно ответил другой. Люди все были незнакомые и какие-то даже более одинаковые, чем солдаты в строю — перемазанные пылью, копотью и кровью так, что ни лица не запомнить, ни петлиц не разглядеть. Астахов выделил младшего лейтенанта, летчика, сосредоточенно протирающего петлицы после каждого близкого разрыва. Глядя на него, и сам привел хоть в какой порядок знаки различия. Автомат, по совету кого-то из соседей, замотал от пыли в рваную, снятую с трупа плащ-палатку.
Восемнадцатая стреляла, и это звучало сигналом — “Фиолент держится!” — но все реже и реже. Когда во второй половине дня за целый час Астахов не услышал ни одного выстрела, он понял, что Фиолент пал, монастырь или уже у немцев или они еще до темноты будут там. И едва ли что-то можно будет узнать о судьбе товарищей. Отходить дальше берега некуда. Разве что надеяться, что нашлось хоть пара, ну хоть один катер, который хоть кого-то сумел оттуда снять. Днем. Под огнем и бомбами.
Тем, что осталось от обороны того, что еще недавно было Отдельной Приморской армией, кто-то все же руководил. Время от времени собирали людей — уже не во взводы и роты, а в команды. В одну из них забрали, как боеспособного, водителя. Неделю назад годного лишь к нестроевой в военное время.
— Пойду я, Игорь Васильевич, — вздохнул водитель, кажется, совсем растерявший военную выправку и правила общения, — Лихом не поминайте. Будем живы — свидимся, — он поправил карабин и побрел за командой. Астахову почти пришла в голову какая-то красивая мысль о героизме, решимости, воинском долге и так далее, но ни сил, ни желания собрать ее во что-то законченное уже не хватило.
Рядом еще гремело, это держалась тридцать пятая. Говорили, что к причалам возле батареи подошли два не то "охотника", не то тральщика. Кто-то уверял даже, что эсминцы, но такое ляпнуть мог лишь совершенно сухопутный человек. Корабли, какие бы ни были, попытались забрать людей с причалов возле нее, но причалы те рухнули, не выдержав напирающей толпы. Тральщики принимали людей со шлюпок и плотов, кто-то добирался вплавь. Это нельзя назвать эвакуацией. Но люди на берегу все равно продолжали ждать.
Мелькнуло вдруг среди них знакомое лицо — Ленька, старый приятель еще по Балаклаве, так вовремя подвернувшийся два дня назад, когда еще прилетали самолеты. Старший лейтенант не сразу узнал Астахова, а когда заметил, только нервно дернул щекой.
— Поздно явился. Не будет больше самолетов. Амба, отлетались!
— Как не будет?! — Астахов подскочил.
— А вот так! Неоткуда им взяться. Последние, что починить нельзя, вчера в море спихнули, — отвечал тот тусклым голосом, совершенно севшим, видимо, еще с того дня, — Полосу видал? Когда мы ее заровняем, чем?! Шрапнель сюда добивает. Комендант аэродрома наш, майор, ходу дал. Дня два уже. Я теперь за коменданта. Вот только самолетов нет, и бензина нет, и техников забрали всех. Так что я теперь — весь аэродром.
Ленька развел руками, то ли показывая беспомощность, то ли изображая самолет.
— А корабли?
— А что корабли? — тот обвел рукой сгрудившихся у берега людей. — Столько народу… На чем их теперь? Не будет кораблей, — повторил он безо всякого выражения, равнодушно и устало, видимо, Астахов был не первым и даже не десятым, кому он сегодня об этом говорил. — Нас скоро не будет. Всё.
Старший лейтенант медленно опустился на каменную осыпь и сел, сделавшись донельзя похожим на забытую заводную игрушку, чей механизм исчерпал последние обороты. Голова его бессильно повисла, опустившись на грудь, плечи ссутулились.
Астахову захотелось как-то встряхнуть его, да хоть выругать, лишь бы не сидел вот так вот, ожидая чего угодно. Кажется, даже если сейчас бомберы в небе зависнут, старый друг Ленька Сухарев не дернется, не попытается уйти в укрытие. Он будет сидеть и ждать. И видеть это непереносимо! Хотя вокруг с такими же отрешенными лицами сидят люди. Серые от пыли, в ржавых от крови бинтах, измотанные и безучастные ко всему. Еще сутки — и он сам не будет ничем от них отличаться. Потому что тоже ничего, ни черта не может сделать! Медикаментов нет. Бинтов — еле наскребли. Воды — скоро не будет. И эвакуации… матерь их через семь гробов, эвакуации тоже похоже не будет.
Но Ленька! Ленька, который так и остался старшим лейтенантом, хотя службу и знал, и любил — но не мог сдерживать эмоций и при докладах никогда не стоял по стойке “смирно”, а всегда усиливал слова жестами! Скорее уж можно было представить себе выключившееся в полуденном небе солнце, чем вот такого опустошенного, бессильного Леньку.
— Товарищ командир! — откуда он появился, этот полковник, такой же запорошенный пылью по самую фуражку, но с заметными, нарочно протертыми шпалами в петлицах, да блестящим на груди орденом, — Немедленно возьмите пять ч