еловек при пулемете, — он указал на группу бойцов, шедших за ним, — усильте оборону при капонирах.
— Старший лейтенант Сухарев! Есть! — и Ленька вскочил, будто в его механизме опять повернули ключ.
— Вы! — полковник требовательно взглянул на Астахова.
— Военврач третьего ранга Астахов!
— Товарищ Астахов, примите командование над санитарной службой сводного отряда Отдельной Приморской армии, — и полковник обвел рукой все, что осталось новому начальнику — маяк да капониры, в которые, судя по всему, тоже сносили раненых.
— Есть принять командование! — он сначала вытянулся в струнку и козырнул, а потом осознал, что делает.
Отдельная Приморская Армия. Что ни осталось, а наше.
Внутри маяка люди лежали и сидели так тесно, что между ними невозможно было протиснуться. Но за ними ухаживали несколько женщин, гражданских, под командованием женщины-врача, как и Астахов, с одной шпалой в петлицах.
Несмотря на то, что в званиях они были равных, она отнеслась к его появлению как к тому, что теперь у нее есть хоть какое-то командование. А потому он выслушал доклад о том, что бинтов исчезающе мало, вода есть, но ее тоже мало, лекарств нет совсем. И тут же, на месте отдал единственные понятные распоряжения: найти, у кого еще осталась смена белья или хоть что-то чистое, что можно пустить на повязки. Подумал, что стоит попытаться хоть в морской воде отстирать бинты, чтобы был запас. Сообразить бы только, как это безопасно сделать. Помогал устраивать новых раненых на первом этаже маяка. Даже, уже машинально, прикинул, кого нужно будет оперировать в первую очередь, как только это станет возможно. И поправил себя мрачно: "если будет".
— Что-то ты, Игорь Васильевич, несчастливый командир получаешься, — пробормотал он себе под нос.
Остаток ночи сводный отряд, во всех смыслах слова сводный, потому что состоял из медиков разных частей, включая морские, да десятка гражданских, занимался тем, что пытался разместить раненых по укрытиям, которые днем спасут если не от налета, то от палящего июльского солнца. Искали воду и хоть какой-то перевязочный материал.
— Ты смотри, лепила! — от группы бойцов, доставивших еще восьмерых раненых с рубежа обороны, отделилась вдруг чья-то фигура и в лунном косом свете разглядел Астахов знакомое лицо. Ну да, вот он, собственной персоной! Постоянный, можно сказать, пациент, давешний герой перестрелки с люстрой. Когда-то тетя Рая очень метко его “сержантом-лейтенантом” окрестила, так и запомнился, а имя — выскочило. — Живой, надо же!
— Да, — говорить не хотелось. Ничего не хотелось.
— Пить, небось, хочешь? Держи. Марочное! Пока еще в городе дрались, на складе нашли. Все фляги залили, сколько было, — и “сержант-лейтенант” щедрым жестом протянул с десяток фляг на ремнях, висевших у него на плече одной связкой. Булькнуло так, что у Астахова прямо сердце в горло выскочило.
Наверное, в прошлой жизни он даже бы оценил букет. Но сейчас просто сделал большой глоток, исчезнувший в желудке, как на раскаленной сковороде, заставил себя заткнуть пробку и отрезал: — Остальное раненым.
— Да кто ж так пьет! Мелкими глотками, рот полощи, а то так ты хоть бочку выдуешь, а не напьешься. Глотни еще, мы поделимся, всех напоишь. Давно здесь?
— Сутки. Или двое. Вроде не трое… Давно, в общем.
— Вот и я давно. Но уже ненадолго. Попали мы с тобой, лепила, как хер в рукомойник. Ты вот что скажи — у тебя надежные и крепкие люди есть? Или один выскочил?
— Ты что затеял?!
— Тише! Ты за пистолет не хватайся, я не предатель, не пьян и не спятил. Прорываться надо и уходить, — отчеканил “сержант-лейтенант” торопливым злым шепотом, — Здесь сидеть — только помирать задешево. Не сегодня — завтра додавят нас и “напрасно старушка ждет сына домой”, даже похоронку посылать некому будет. А у меня к этим гадам еще счет не закрыт!
— Эвакуация же… — слова не шли с языка. Но то, что говорил сейчас “сержант-лейтенант” выглядело до ужаса разумным. Подтверждающим самые скверные опасения.
— Ошибаешься, лепила! Я в ночь на первое здесь был, раненых сопровождал. Самолеты еще летали. И грузились в один из них очень непростые люди. Я двоих узнал, одного по голосу, другого в лицо. Особый отдел и штаб армии. И вели они кого-то в плаще и в шляпе. Их было остановили легкораненые, но один там представился комиссаром и уговорил. Мол, командующий отбывает для организации эвакуации.
— Вот видишь…
— Не вижу. Это фокус для фраеров, а я тертый. С двух сторон тертый! Очень у этого, в плаще, голова характерно дернулась. Врал комиссар. Шкуру “плащ” спасал, а не эвакуацию готовил. И потом… сколько здесь человек? Полста тысяч. Ну, пускай тысяч тридцать. А ничего крупнее тральца не подойдет. Начнется давка, кого не затопчут, того утопят. Нет, не пойдут морячки к берегу. Чтоб не опрокинули их толпой.
Астахов молчал, собираясь с мыслями.
— Капитан в шлюпке, лепила! Все. Приплыли. Спасаемся по способности. Крупные прорывы уже обречены. Человек десять, не больше, можно попробовать выскочить. Я даже знаю, как.
— Ты лучше скажи, куда?
— Говорят разное. Кто-то предлагает плоты делать и в море, там подберут. Но это труба. Как в поле, только не окопаешься. И по полю можно сорок километров за день отмахать, а на плоту да на веслах мы за день хорошо, если вдвое меньше пройдем. Яхту бы… Эх… Да с мотором, да с бензином, да с капитаном, да с шашлыком, да с девочками… — “сержант-лейтенант” скривился, попытавшись выжать улыбку, — Значит, либо в горы к партизанам, если немцы перевалы не перехватили еще, либо в Балаклаву, я там… знаю, где отсидеться, пока чешут. Не будут они бесконечно прочесывать, им солдаты в других местах нужны.
— А ко мне-то ты почему подошел?
— Во-первых, врач в группе — это всегда полезно. Сидеть как мышь под метлой я не собираюсь. Во-вторых… ты тогда не сдрейфил и меня не испугался. Ты не думай, я пьян был в сиську и по бестолковке ушибленный, но не слепой и не тупой. Дурной, но не тупой. Если ты тогда не сдрейфил — и сейчас не сдрейфишь. Из-под Ишуни ты опять же выскочил. Значит, фартовый. И потом… — он вздохнул, — лицо знакомое. Я раненых на аэродроме оставил, вернулся, а своего взвода не нашел. Вообще. Один я остался, лепила, на всем белом свете. Товарищей потерял. Врагов народа не поймал. Севастополь не удержал. Если я теперь тебя вытащу — уже недаром жизнь прожил.
— Все ты, наверное, правильно говоришь. Но я теперь, — Астахов горько усмехнулся, — начальник санслужбы. Пока есть раненые — мое место тут.
“Сержант-лейтенант” замолчал, вслушиваясь в полумрак. Где-то приглушенно треснула очередь. Одна.
— Правильный ты человек, лепила, — произнес он наконец не то с уважением, не то с неодобрением, — Но людей все же подбери и рядом держи. Чтоб было, с кем прорываться, когда ничего не останется. Бывай, лепила. Я на фронт. Если что, буду знать, где искать тебя.
Днем, с рассвета до темноты немцы засыпали Херсонес бомбами с тупым упорством, будто собирались разнести полуостров, весь, до самого скального основания, так, чтобы остатки слизали морские волны и он бы вовсе исчез с лица земли. После очередной бомбежки казалось, что ничего живого остаться здесь уже не может. Но оседал дым и откуда-то вновь показывались люди. Они пытались добыть воду, хотя бы из ямок вдоль берега, где просочившись сквозь камни и песок она становилась чуть менее соленой. Они несли вахту, укрепляли подступы к аэродрому, они стирали бинты и мастерили шины из того, что было под рукой. Это занятие Астахову пришло в голову первым же вечером. Даже если медикаментов нет, иммобилизация сама по себе уменьшает боль. А шин настоящих нет, как нет и всего остального. Значит — надо делать. И у тех, кто этим делом занят, меньше времени думать о неизбежном.
— Флаг бы с Красным Крестом, — сказал пожилой врач в гражданском, когда ночью несли раненых на верхние этажи маяка, и тут же осекся, поняв, как нелепо звучат его слова, сказанные по привычке. Всего лишь потому, что в те далекие годы, когда он получал диплом, даже самые отъявленные враги не стреляли по Красному Кресту.
— У вас, товарищ военный, не все люди, кто делает шины, знакомы с иммобилизацией. Вот, я с собой прихватил, так и думал, что пригодится — и он достал из кармана книжку. Это оказалась “Первая помощь” Эсмарха, двадцать девятого года, хорошая и совершенно безнадежно гражданская. Там рассказывалось, как приспособить под шину зонтик, кусок цветочной решетки, ножку от табуретки. Астахов поймал себя на том, что смотрит на эти иллюстрации, как на топографическую карту Луны. Совсем из студенческих лет вспомнилась картинка из книги времен еще Японской войны — в палате лежит раненый, рука на вытяжении. А рядом цветок в горшке, и усы у раненого нафабрены и завиты.
— И саквояж я свой прихватил, — продолжал врач, — Только, извините, не подумал, взял, как был. У меня там и инструменты, и медикаменты по моей основной специальности. А гинекология вам, товарищ военврач, сейчас без надобности. Знаете, привык как-то за эти годы, что если “срочно” — то вот он, собран… Бинтов немного есть, и сердечные. Но на двух пациентов, много на трех…
Астахов с изумлением смотрел на седого, сухонького человека, который покинул город, взяв с собой то, к чему привык, и успевшего подумать о необученном младшем составе. Сколько ж лет старику? Шестьдесят? Семьдесят?
— Спасибо, товарищ доктор, — сказал он совершенно искренне и отдал честь, — Вы сделали, что могли, и больше.
— Да ничего я пока не сделал, — отмахнулся тот, — Надо было хотя б Петрова [Доктор имеет в виду “Лечение инфицированных ран на войне”, скорее всего, первое, 1915 года, издание. Книга выдержала не менее семи изданий, последнее — уже после Великой Отечественной] захватить, он у меня с тех пор еще… Так толком и не прочитал…
Сутки или около в свалившейся на него новой должности Астахов пытался сделать хоть что-то, что может сделать человек, не имея ничего, кроме отчаянной необходимости действовать. Под командованием у него оказалось несколько таких же как он бедолаг, позавчерашних гражданских, а теперь военных медиков, кто при одной шпале, кто с кубарями в петлицах, кто из младших, которые попали сюда, пытаясь добиться эвакуации раненых или выбравшись с разрозненными группами. Пожалуй, не было на Херсонесе более несчастного рода войск, чем эти люди! Оружие и патроны можно добыть в бою, но медикаментов там не добудешь. Боец будет держать оборону на отведенном участке, держать до последнего, может быть, погибнет еще до наступления ночи, но успеет отправить на тот свет нескольких фрицев. А врач на этом раскаленном июльской жарой скальном мысу, где трудно найти даже воду, не сможет выдернуть у смерти никого. Только кто-то умрет раньше, в тяжком забытьи, может и не чувствуя уже ничего, а кого-то за несколько дней сожрет гангрена и он умрет, до хруста стискивая зубы от боли и умоляя добить.