— Черт возьми, дорогая Наталья Максимовна! На вашем поле я с вами и не спорю, но то мирное время. И одно дело роженица, другое дело здоровый лоб тридцати пяти лет от роду!
— На счет "здорового", коллега, я бы подождала… Хотя бы пока швы не снимут.
— Алексей Петрович говорил…
— Что вам говорил Алексей Петрович, вы обсудите с ним. А в мое дежурство будьте добры лежать смирно. Не будем спорить.
— Хорошо, не будем. А кавторанг Колесник с “Парижанки” [линкор "Парижская Коммуна"] вам случайно не родственник?
— Муж. Так что если вы свою попытку удрать на прогулку пытаетесь обернуть в поползновение в мою сторону — это зря.
— И не думал даже.
— Я вижу. Ложитесь немедленно.
Остальная палата наблюдала за их спором с явным любопытством. Надо же, бывает, что и докторам как нашему брату достается.
— А к тебе, небось, попадешь потом, тоже раньше положенного не отпустишь, а?
— Смотря с чем попадешь. Непостижимая женщина!
— А то ж! На кривой козе не объедешь такую.
— Ну ты, братец, выбрал транспорт. Я бы и на подводной лодке не рискнул, — Астахов шумно вздохнул и возвратился к теплой компании из свежего номера “Военно-медицинского журнала”, руководства по топографической анатомии и блокнота.
Тем не менее, по шагу, по чуть-чуть, но разрешенные прогулки удлинялись, и на снятие швов он даже дошел самостоятельно и почти не держась за стенку. Поток раненых спал, немцы выдохлись, и у Огнева получилось лично сопроводить коллегу в перевязочную и обратно. После этого, на правах выздоравливающего, Астахов получил форму и перебрался из палаты в кубрик старшего начсостава. Так какая-то морская душа окрестила правильным флотским образом разделенные фанерой клетушки, с кроватями для старшего начсостава и нарами для остальных.
В тесной компании коллег оказался он внезапно самым молодым. Состав госпиталя формировался в основном из врачей гражданских специальностей, кого не призвали в первые дни войны, да вчерашних студентов-медиков. Но молодежь успела занять соседний кубрик целиком. А соседям Астахова было в среднем лет за сорок каждому. Кроме Огнева, занимали это фанерное жилище несколько узких специалистов, вынужденных спешно вспоминать хирургию во всех подробностях, и пожилой терапевт, как выяснилось, тесно знавший Южнова. Гибель коллеги его, и так потерявшего многих друзей на “Армении”, совершенно подкосила. “Я думал, хоть на суше безопаснее”, - сокрушался он. Старик работал много, но редко мог заснуть без снотворного, а в довершении всего заработал разнос от начальства, когда пытался через голову Соколовского подать рапорт, добиваясь отправки поближе к фронту.
Рядом с такими соседями тратить время на книги да соблюдать режим и более спокойный человек долго не сумел бы. Астахова же хватило всего на пару дней. Он все больше мрачнел, много курил, извел без остатка положенные ему по фронтовым нормам папиросы и перешел на махорку. Наконец взбунтовался и потребовал возвращать его к работе, потому что нет больше сил людям в глаза смотреть и быть балластом.
— Ты пока все-таки еще лежи, — пробовал урезонить его Огнев. — Не торопись, а то не туда успеешь.
— Вы по двенадцать часов у стола, а я тут пузо належиваю!
— Уже не по двенадцать, уже по восемь. На тебя хватит, не бойся. И не “пузо належиваю”, а “оберегаю репаративные процессы и повышаю квалификацию”. У тебя уже пол библиотеки перебывало. Ты же ее в себя грузишь, как фотокопировальный аппарат.
— Вот и хватит грузить. К практике переходить пора, пока к чертовой матери все не позабыл!
— Поговорю с Соколовским. Дня через три поедешь в порт сопровождать раненых на погрузку.
— Алексей…
— Я уж пятый десяток как Алексей. Восстанавливаться надо с умом.
— Сам знаю!
— Вот раз знаешь, так и festina lente [поспешай медленно (лат.)]. Поговорю завтра с Соколовским.
Астахов печально вздохнул и прибегнул к своему обычному в таких ситуациях убежищу — то есть, снова углубился в книгу.
“Под вашу ответственность” — сказал Соколовский.
Колесник пять раз повторила, что “это какое-то мальчишество”, устроила коллеге тщательный и придирчивый осмотр, минут двадцать ощупывала живот, прежде, чем сказать “можно”. Помогать Астахову отправилась тщательно проинструктированная насчет возможных осложнений Оля, а Огнев, никому ничего не говоря, сел во вторую машину.
Уже погрузили раненых, уже заканчивали приемку груза, как с мостика одной из МОшек [Малый Охотник, тип катера] капитанский голос перекрыл весь портовой гомон. “Братуха! Живой! Ах ты ж, чертяка, своих не узнаешь что ли?”
Оля и ахнуть не успела, как командир морского охотника, громадного роста, с бородищей, “ой, мамочки!”, в одно мгновение по сходням бросился к ним и с радостным рыком сгреб Астахова в охапку своими огромными ручищами.
“Игорек! Живой, чтоб меня! Да я же тебя похоронить успел, черт возьми!”
Астахов-старший приветствовал Астахова-младшего в таких эмоциональных морских выражениях, что от братьев шарахались в сторону чайки, обходя их на вираже.
Перепуганная Оля повисла у капитана на руке:
— Товарищ капитан! Он же раненый! А вы его так тормошите!
Капитан тут же ослабил хватку:
— Ну вот, как ни встречу его — уже в малиннике!
— Это, Миша, не малинник, — Астахов улыбался от уха до уха, кажется в первый раз с того момента, как оказался в Инкермане. — Это товарищ боевой, проверенный, мы с Оленькой от Перекопа еще не один пуд соли вдвоем слопали.
Огнев подбежал к обнимающимся.
— Брат?
— Так точно, товарищ военврач третьего ранга! — бородач взял под козырек, но левой рукой все так же прижимал к себе вновь обретенного родственника. — Неделя как сообщили, что без вести пропавший — а нашелся!
— Десять минут. Я за старшего.
Астахов хотел что-то возразить, но моряк, ответив: “Есть десять минут!”, чуть ли не на буксире уволок его за собой.
— Вот вам, Ольга Анатольевна, и психотерапия приключилась. Давайте посмотрим, что нам осталось принять.
Та только ахнула, увидев командира. “Как, и вы здесь?”
— Соколовский мне сказал: “Отпускаю под вашу ответственность”.
— Как же хорошо, что вы рядом. Ой, аптеку, аптеку аккуратнее! — замахала она рукой водителю и побежала следить, как загружают вторую машину. Но время от времени оглядывалась на стоящую у причала МОшку.
Ради любопытства, Огнев засек время. Астахов возвратился почти что бегом, он появился у машин через девять минут две секунды.
— Алексей Петрович! Ты только глянь! Эта новость поважней любой сводки будет, — он размахивал каким-то казенного вида серым листком, как сигнальщик флажком.
— Дай-ка… Ну, похоронка… ну, на тебя… что, долго жить будешь?
— Целиком читай! Там подпись важнее всего!
Только тут Алексей присмотрелся и сначала даже глазам не поверил. Не может быть! Но этот росчерк с будто узелком завязанной “о” ни с чьей другой подписью нельзя было спутать.
— Денисенко!
— Именно! Живой!
— На 12 ноября был живой, не в плену, и имел время заполнить бумаги.
— Алексей, не занудствуй! Жив! Все наши выскочили!
— Так точно, выскочили! Все, расписывайся за груз и поехали домой.
Как бы ни сложилась судьба медсанбата дальше, а похоронку 12 ноября Степан заполнял сам. Живой. Неужели выскочили? Все? Ответа не сыщешь, но велика надежда, что хотя бы большая часть.
Астахов был уверен, что живы все, и ничто не могло сбить его с этого курса. После пережитого при отступлении он ждал любого, самого страшного известия об остальных и потому накрепко ухватился за возможность разувериться в худших подозрениях.
“Должны, должны были проскочить! Вот как бы им теперь о нас сказать? Тоже мало радости, такие бумаги рассылать. Ладно, братуха стариков наших пожалел, они в Балаклаве пока ни сном, ни духом, что меня в покойники зачислили, не писал им ничего. Младший, Максим, тоже поди по мне сто грамм не чокаясь, но ему Мишка скажет. В море сейчас, в походе их “Щука” [подлодка типа "Щ"].
Доехал Астахов до госпиталя изрядно выдохшийся, но старался этого не показывать. Сдал все дела, шумнул на кладовщика, чтобы ящики ставил не как попало, и дошел до кубрика почти ровным шагом.
— Прав ты был, Алексей Петрович, — произнес он, улегшись, — Не моим мощам чудеса творить. У стола я б сомлел, ловить бы пришлось. Но ты подумай, не выбрался бы я сегодня в порт — мы бы так ничего и не знали! Как чувствовал…
И, не дождавшись ответа, провалился в сон.
Тут же в дверь постучали.
— Товарищ военврач третьего ранга, разрешите обратиться?
На пороге стояла одна из тех медсестер, которых Колесник звала “мои девочки”, так она выделяла среди остальных тех, кто работал с ней до войны. Своих девочек Наталья Максимовна очень любила, но и требовала с них вдвое строже.
— Товарищ Колесник вас просит подойти. Не срочно. Но неотложно.
Сразу было понятно, что Наталья Максимовна — гражданский врач, в форму переодевшаяся не полностью. Во всех смыслах. Разговор она начала с ходу, без всякого “здравия желаю”, не дав Огневу рта раскрыть. То, что она очень нервничала, проявлялось только в одном — руки без всякой надобности держала по-хирургически.
— Алексей Петрович, мы тут оружие учились разбирать, я пружину упустила, все обыскали, найти не можем. Поскольку деталь от оружия, я сразу сказала, никому помещения не покидать, пока…, - она озадаченно замолчала, увидев, как тот улыбается. — Что же я говорю смешного?
— Сразу видно, товарищ Колесник, что вы прирожденный хирург. Любой немедицинский человек хотя бы раз в затылке почесал и обнаружил… — с этими словами Огнев аккуратно снял зацепившуюся за ее волосы пружину от ТТ, — Ничего страшного. Эта пружина не улетала только у того, кто ни разу пистолет не разбирал.
— Боже мой! — Наталья Максимовна всплеснула руками и тоже рассмеялась, — Мы ее уже почти час ищем! Все осмотрели!
— Так вам повезло, я в свое время ее в грязь упустил. В холодную!