Мэлоун прождал еще час, прислушиваясь к разговорам и домыслам толпы, ожидавшей нового заявления. У входа снова показался Элиот, на этот раз вместе с Коулзом: мужчины попрощались, сели каждый в свою машину и разъехались, не обратившись к зевакам. Тем временем стемнело, а Мэлоун здорово проголодался. В этот вечер он больше ничего не узнает, а Дани наверняка волнуется, куда он запропастился.
Мэлоун нахмурился, смутившись от собственных мыслей. Можно подумать, у него кольцо на пальце. И все же он поехал домой – сел на Главной площади в трамвай до Бродвея, до отказа набитый такими же, как он, усталыми и потрепанными пассажирами.
В десять вечера он наконец проник в дом через заднюю дверь. Внутри было темно и тихо. Женщины решили его не ждать. Он ощутил укол разочарования и, чтобы приглушить это неожиданное чувство, решил принять ванну и побриться. Потом он поднялся наверх, в кухню, отчаянно надеясь добыть себе что-нибудь на ужин.
Он сунул в рот ломоть холодной индейки, сложил вместе два куска хлеба, щедро смазав их арахисовым маслом и медом – Элиот здорово разбирается в бутербродных начинках, – налил себе стакан молока и сел за стол.
– Мы слышали, что Мясник снова взялся за старое, – проговорила Дани с порога кухни. Мэлоун подпрыгнул от неожиданности.
Она была в длинной белой ночной рубашке и голубом домашнем халате. Локоны, обычно аккуратно причесанные, торчали в разные стороны, словно она уже спала и проснулась, услышав, как он возится в кухне.
– Слухи быстро разлетаются, – буркнул он и откусил большой кусок бутерброда. Дани села напротив него и сложила руки на коленях, не сводя с него глаз, в которых читалось ожидание.
– Я вас разбудил? – спросил он.
– Да, – честно призналась она. Она всегда говорит с ним честно. – Но я рада.
Он тоже был рад, черт подери.
– Вы расскажете мне, что знаете? – умоляюще попросила она.
И он ей рассказал. Рассказал все, что знал сам, в мельчайших подробностях, не забыв ни про светлые волосы жертвы, ни про белые туфли Сэмюэла Гербера.
– Как много может рассказать кусок ноги, – заметила она, когда он пересказал ей слова коронера.
– Да… правда, в отличие от одной известной особы, судмедэксперты не могут сказать, ела ли жертва на обед бутерброд с ветчиной. Зато они многое понимают по длине кости, весу фрагмента ноги, возрасту и составу кожи.
После того как он вспомнил про бутерброд с ветчиной, аппетит у него пропал. Он отодвинул тарелку. Какое-то время они с Дани сидели молча, и каждый думал о чем-то своем.
– Вы в порядке, Майкл? – осторожно спросила она.
Он поднял глаза, как всегда удивившись ее проницательности.
– Все нормально. Мне ведь не довелось обследовать отрубленную женскую ногу. Но я, как и все в полиции, обескуражен. Думаю, никто там ничего не понимает и даже не хочет понять. Это какой-то хреновый маскарад. А я не люблю маскарады. – Он провел ладонью по лицу, а потом попросил прощения за то, что высказался так резко.
– Я тоже не люблю маскарады, – призналась она. – Мир достаточно страшен даже без размалеванных клоунов и кривых зеркал.
– Я спросил у Несса, нельзя ли мне посмотреть на другие вещдоки. И сказал, что приведу… своего эксперта. Он дал согласие, вот только теперь дел у него по горло. Не знаю, когда у него найдется минутка для нас.
– Своего эксперта? – повторила она.
– Вы говорили, что хотите пойти со мной.
– Так и есть! Я хочу. – Она выразительно кивнула, и ее локоны в знак согласия мерно качнулись. – Вы сказали ему, что я… делаю?
– Не совсем. Если я ему все расскажу, он может решить, что я слишком на вас полагаюсь.
Его слова ее задели. Он мгновенно ощутил угрызения совести.
– Не переживайте, милая, – пробормотал он. – Несс простой человек. Он не любит церемоний. Ваш талант ему будет по душе.
У нее заалели щеки, а он почувствовал, что шея у него словно пылает. Он вовсе не планировал называть ее «милой».
Она потянулась к его бутерброду, взяла его обеими руками и, не спросив разрешения, откусила большой кусок, а потом снова положила бутерброд на тарелку и принялась жевать.
Он рассмеялся:
– Проголодались?
Она снова кивнула, прикрыв рот рукой, чтобы не было видно, как она старательно жует. Черт, какая же она хорошенькая. Он подтолкнул к ней свою тарелку. Она еще дважды откусила от его бутерброда, прежде чем он одержал верх – или проиграл – в споре, который вел сам с собой с тех пор, как она появилась в кухне.
– Хотите отправиться в экспедицию? – мягко спросил он. Было уже около полуночи, но он не мог больше ждать. Ему не терпелось узнать, что скрывает квартира над клиникой доктора Петерки.
Она еще не успела дожевать, но тут же вскочила со стула.
Он тоже встал, внезапно испытав прилив радости. Может, все дело в том, что ему всегда нравилось взламывать замки. А может, он просто радовался поводу провести с Дани лишний час или даже два. Но об этом он думать не стал.
– Встречаемся внизу через пять минут. Оденьтесь в темное, – сказал он.
Он легко вскрыл замок, и они проникли в квартиру почти так же быстро, как если бы открыли дверь ключом. Но смотреть здесь было практически не на что.
В квартире не нашлось ничего, кроме одинокого деревянного стула да трехногого дивана с изорванной обивкой и обтрепанными подлокотниками. Вместо четвертой ножки под диван подсунули медицинский справочник. Окно в гостиной закрывали темные шторы, зато обе спальни пустовали: в луче фонарика, который зажег Мэлоун, под голыми, без матрасов, кроватями перекатывались похожие на пауков шары пыли.
Внутри пахло грязными носками и пережаренным беконным жиром, а единственный свет во всем помещении шел от одинокой лампочки в ванной, висевшей на длинном жилистом проводе над неглубокой раковиной. Мэлоун дернул за цепочку, и лампочка послушно осветила небольшое пространство, но в других комнатах ему пришлось пользоваться фонариком.
– Вряд ли вы можете, приложив к стенам ладони, понять, что здесь обитал убийца? – мрачно спросил Мэлоун.
– Не могу. Стены со мной не говорят.
Они вернулись обратно в гостиную. Мэлоун обшаривал углы лучом фонаря. Дани приблизилась к старому, грязному дивану. Выглядел он уныло, но все же на нем была обивка из ткани.
– Может, я сумею что-то узнать по шторам или дивану. Обивка на нем из ткани, которую точно никогда не стирали. Так что мне будет легко… или, наоборот, сложно. Зависит от того, как им пользовались.
– Почему вам может быть сложно?
– Все, кто здесь жил, наверняка сидели на этом диване. Он не принадлежал одному человеку, его не касалась одна-единственная рука.
– Понимаю. Это совсем не то же самое, что отпечатки пальцев на дверной ручке.
– Именно так. Мне сложно отделить друг от друга слои. Шторы наверняка стирали, хотя, пожалуй, нечасто. Но проблему это не решает. Диван впитал в себя куда больше, чем шторы. В шторы никто обычно не заворачивается.
Мэлоун пожал плечами и указал лучом фонарика на диван:
– Может, все же попробуете?
Она принялась водить по обивке руками, вверх-вниз, вверх-вниз, по всей длине старого дивана, двигаясь вдоль него. Замелькали образы, смутные, неразличимые. Размытая, мрачная акварель. Она присвистнула, пошатнулась, отдернув ладони, и Мэлоун подхватил ее, не давая упасть.
– В чем дело? – спросил он.
– Я словно оказалась в давке, в огромной толпе. Или на карусели, которая никак не может остановиться. У меня голова закружилась, – робко призналась Дани, но тут же снова взялась за дело. Теперь она водила руками гораздо медленнее, пыталась различить цвета и формы.
– Схемы. Анатомия. Витрувианский человек Леонардо да Винчи, – отвечала она, но образ заключенного в круг человека с раскинутыми руками мгновенно рассеялся, и его место занял всхлипывавший интерн – Джейкоб? Ему не хотелось становиться врачом. Во сне он видел кровь, и отрезанные конечности, и гнойники, из которых сочились термины: кто-то – сам Джейкоб? – повторял их снова и снова монотонным голосом, словно готовясь к экзамену.
– Последним здесь жил Джейкоб, – сказала она. – Сибил ведь так сказала?
– Да. Джейкоб Бартунек.
– Он… несчастен. – Она сдвинула ладони чуть влево, но не увидела ничего, кроме размытого пятна множества воспоминаний. У нее в животе снова екнуло, и она отняла руки от обивки дивана.
– Что вы видите? – спросил Мэлоун.
– Боюсь, так ничего не получится. – Она закрыла глаза, стараясь унять головокружение. – Можно мне немного подержаться за вас?
– Подержаться за меня?
– Мне нужно что-то нейтральное, – прошептала она. – Можно мне взять вас за руки… пока в голове у меня не прояснится?
Он сунул фонарик в карман брюк и сделал так, как она просила, – взял ее ладони в свои. Ладони у него были шероховатые, костистые – как у отца, так он ей когда-то сказал. Казалось, он этим гордился – возможно, потому, что в целом мало чем походил на отца.
Его прикосновение мгновенно вернуло ее к реальности, а мрачные образы испарились, словно он их смахнул. Прежде никто никогда не держал ее за руки, если ей виделось что-то дурное. Ей всегда приходилось успокаиваться самой.
– Так лучше? – спросил он, словно не знал, правильно ли все делает.
– Да. Гораздо лучше, – прошептала она и лишь плотнее сжала пальцы, чтобы он не выпустил ее рук из своих. – Еще минуту, пожалуйста. Вы ведь считаете, что когда я касаюсь вас, то выведываю ваши секреты, – прибавила она.
– Да, считаю. – Он произнес это спокойным голосом, но она почувствовала, как он плотнее сжал ей руки.
– Это не так. Я не читаю по коже и не слышу вашей одежды, когда вы в ней. Я пыталась объяснить это, когда… когда мы ссорились. – Лучше сказать «ссорились», чем «целовались». – Вы тогда сказали, что я трогала вашу рубашку, а значит, сама все знаю.
– Но это не так? – прошептал он.
– Я не слышу ткань, когда под ней… живая… плоть. Я думаю, тепло, исходящее от человека – живого человека, – заглушает все прочие звуки. На самом деле это приятно. – За это она любила примерки, хотя все прочие этапы ее работы частенько сопровождались уколами чужих мыслей и воспоминаний.