Он ворвался в дом через прачечную, промчался по коридору и вбежал в ванную комнату, остановился, чтобы запереть за собой дверь и поблагодарить провидение за то, что Маргарет уже, вероятно, ушла домой, а тетушки, скорее всего, успели подняться наверх.
Он стряхнул ботинки, шагнул в широкую ванну, сел, устроив Дани у себя между коленей, и вывернул кран, пустив такую горячую воду, которую только мог вытерпеть. Ее голова безвольно откинулась ему на грудь, и он плотнее сжал ее в объятиях, но заметил, что с губ ее срывается чуть заметное дыхание, а когда прижал пальцы к ее горлу, то почувствовал пульс.
– Дани, – взмолился он, – Дани, где же ты?
Он коротко осмотрел ее. Три ногтя на левой руке и все ногти на правой руке кровоточили – значит, они какое-то время поболят, но пальцы все же не сломаны. Он прижал ее руку к губам, как родитель прижимает к губам ручонку ребенка, но знал, что утешает этим себя самого. Разве он целовал ее руки всего только прошлой ночью? Бог мой, за несколько часов он постарел лет на десять.
– Дани? – повторил он, убирая ей волосы со лба. Ванна быстро наполнялась, вокруг них заклубился пар, и ее кожа начала розоветь.
Потом она открыла глаза и словно очнулась. Она моргнула, моргнула еще раз и с озадаченным выражением лица чуть приподняла голову. К щеке липла мокрая прядка волос. Она смахнула ее.
– По своей комнате я совсем не скучала… зато скучала по этой ванне, – прошептала она.
Он чуть не рассмеялся от затопившего его облегчения:
– Неужели?
– Да. Она замечательно широка. Вы и сами видите. В ней так удобно подолгу сидеть.
– Так и есть. Мне она очень нравится.
– М-м. Хорошо. Это прекрасно. Я рада, – проговорила она. – Но почему… почему мы… здесь? Прямо в одежде?
Он утер капельку пота, катившуюся по его носу, и перекрыл кран. Платье Дани обмоталось вокруг его ног, к тому же он в суматохе лишился двух пуговиц на рубашке, и в широко раскрывшемся вороте виднелась его насквозь промокшая майка.
– Что последнее вы запомнили? – спросил он.
Она немного подумала и снова опустила голову ему на плечо:
– Зузана боится. Поэтому она наговорила вам всякого за завтраком. Она боится, что я ее брошу. Так же, как моя мать.
– И это последнее, что вы помните? – изумленно произнес он.
– Нет, – отвечала она. – Но теперь… теперь вы решите, что она сказала вам правду.
Ему казалось, что с завтрака прошла целая жизнь и все сказанное тогда не имело никакой связи с происходившим теперь.
– Правду? О чем?
– Со мной еще никогда не случалось такого, – прошептала она, не давая прямого ответа на заданный им вопрос. – Поверьте, я не сумасшедшая.
– Чего именно с вами еще не случалось? – настаивал он.
– Я никогда не теряла сознание. – Она замолчала и прижалась к нему. Вода, перелившись через край ванны, обрушилась на пол звонкой волной.
– Вам придется объяснить мне все в деталях, моя дорогая. Вы меня до смерти испугали. – Он сказал это резким тоном, но при этом с нежностью обхватил ее, приподнял и пересадил к другой стенке ванны. Ему нужно было оценить ее состояние. И разобраться в собственном.
– Простите, Майкл, – сказала она, но ему не нужны были извинения. Он жаждал понять.
– Вы уцепились за эти шторы. и в это же время что-то вцепилось в вас.
– Все было не так. Не совсем так. – Она снова задрожала, и он опять включил воду и усадил ее так, чтобы поток горячей воды лился ей на спину.
– Скажите мне, что вы видели, – не сдавался он.
– Я ничего не видела. – Она помотала головой, но ее выдал страх, мелькнувший во взгляде. – Там было темно. И холодно. Там не было ни имен, ни лиц, ни воспоминаний. Ни любви, ни жизни.
– Вы сказали: «Он не знает, кто он такой», – напомнил он твердым голосом. Ему хотелось ее утешить. Хотелось обнять ее, погладить ее по спине, поцеловать ее в лоб. Но это ничего не решит. Он снова выключил воду.
– Там не было имен, – произнесла Дани и скользнула вниз, так, что вода накрыла ей плечи. Она ухватилась руками за края ванны, притянула колени к груди, и он выпрямил ноги, вновь обхватил ее ими.
– В нем много людей, – мягко напомнил Мэлоун. – Вы и это сказали.
– Мне кажется, он в это верит.
– Что все это значит, Дани? – Он изо всех сил старался не торопить ее, но теперь совсем растерялся.
– Не знаю. Может быть, он как Павел. Может быть, он… как я. – Она поморщилась.
– Как вы? – повторил он.
– Как… Косы.
– То есть? – нахмурился он.
– Павел описывал свой дар – или свой недуг – как голоса. Они звучали у него в голове. Вера говорила то же самое, но она всегда слышала голос самой ткани: ткань говорила ей, чем ей хочется стать. Павел говорил, что ткань болтала без умолку и отбирала у него все мысли. Через три месяца после того, как я сюда переехала, с ним случился удар, и он умер, но, думаю, он сошел с ума задолго до этого. Может, Мясник тоже слышит голоса.
– Дани, а вы слышите голоса? – спросил он. – Вы верите, что в вас много людей?
– Нет. У меня все иначе. Со мной так никогда не было. – В ее тоне ему послышалась мольба.
– Хорошо. Значит, он не такой, как вы? – просто спросил он.
– Нет, – выдохнула она. – Нет. Не думаю. Но, Майкл, он странный. Он очень… странный. – Казалось, что она вот-вот разревется, хотя лицо ее оставалось по-прежнему гладким и она не отводила от него глаз.
Ах вот оно что. Ему показалось, что он наконец-то понял. Ее расстраивало не то, что она увидела, – точнее, не только это. Она боялась того, что он обо всем этом подумает. Ъог ты мой.
– В юности… я видел вещи, которых не видел никто другой, – сказал он.
– Какие вещи?
– В основном цвета. Ауры. Я думал, что их видят все… но потом мама объяснила мне, что я особенный.
– Ауры?
– Так она это называла. Я называл их тенями, хотя они были цветными и чаще всего яркими, а не темными.
– Что это были за цвета? – выдохнула она.
– Все мыслимые и немыслимые. Даже такие, для которых и названий-то нет. У каждого человека был свой цвет. У моей мамы – травяной. У отца – цвет ржавчины. У Молли фиолетовый… как небо перед восходом. Я видел их не все время, но достаточно часто, так, словно это была часть моей жизни. Когда умерла моя мать, цвета пропали. А может, я просто перестал их различать.
– Вы их больше не видите?
– Иногда вижу. Ваш цвет теплый… янтарный… как мед в лучах солнца.
Она ошеломленно глядела на него. Взгляд ее смягчился, щеки раскраснелись.
Он кашлянул. Хватит об этом.
– Дани, вы не странная, – сказал он. – Не в том смысле, который вы вкладываете в это слово. Вы всегда так говорите. Но на самом деле вы сильная, и хорошая, и мудрая. И добрая. В этих качествах нет ничего странного. Они – большая ценность.
Она улыбнулась – так, словно он даровал ей свободу, и, пока она с улыбкой глядела на него, ее чудные глаза наполнились слезами. Он резко встал, и вода рекой заструилась вниз по его одежде. Расстегнул рубашку, стянул ее, отжал, швырнул в раковину. Начал стаскивать с себя майку, и Дани потрясенно раскрыла рот.
– Не смотрите, – отрывисто велел он. Она тут же прикрыла глаза рукой, и тогда он проделал с майкой то же, что и с рубашкой. За майкой последовали штаны и носки. Трусы он не снял, только отжал края, а потом шагнул из ванны и взял с полки за раковиной полотенце. Он промокнул пол, чтобы она не поскользнулась, когда соберется выйти, обернул вокруг пояса другое полотенце, а третье положил так, чтобы она до него дотянулась.
– Я оденусь и принесу вам свой халат, чтобы вы смогли снять с себя одежду. Вам уже лучше?
– Да, – отвечала она, все еще не убирая от глаз ладони. Ногти у нее были обломаны, но она не сказала об этом ни слова. При виде ее израненных пальцев у него внутри что-то оборвалось, и когда он повернулся к двери, то чуть не упал. Может, ему все еще не стало лучше. Он шагнул в коридор, вдохнул полную грудь холодного воздуха и плотно закрыл за собой дверь. Но ушел он не сразу. Он еще постоял, прислушиваясь к Дани, боясь, как бы она не упала. Но за дверью послышалась возня, Дани принялась выжимать одежду и бросать ее в раковину, и тогда он, чуть успокоившись, отправился к себе за халатом, который пообещал ей.
Когда он поднялся наверх, Ленка и Зузана уже разошлись по своим комнатам, но в леднике нашлись холодная ветчина и картошка. Он разложил еду в две тарелки, наполнил молоком два стакана и начал есть, дожидаясь Дани. Он вслушивался в ее движения, заполняя пустоту у себя в животе.
Когда спустя полчаса она села рядом с ним за кухонный стол, то показалась ему спокойной и сдержанной. Но она старалась как можно осторожнее шевелить пальцами и ела словно через силу. Он ждал, наблюдая, как она ест, считая, сколько ей удалось проглотить, а когда она закончила, убрал обе тарелки. Когда она, с изможденной улыбкой, извинилась и встала, сказав, что ей хочется спать, он пошел за ней следом, будто преданная служанка.
– Майкл. Я просто устала. Вот и все, – сказала она.
– Я понимаю, – ответил он, пожелал ей спокойной ночи, но остался стоять у нее под дверью, ожидая, когда она выключит свет. Она его не выключала.
Он тихо постучался и, когда она разрешила ему войти, просунул голову в дверь.
– Можно мне просто посидеть возле вас? – спросил он. Грудь у него горела, ладони взмокли от пота. – Я… кажется, мне не по себе.
– Хорошо, – согласилась она и подложила руки под щеку. Зевнула, закрыла глаза.
Он сел на стул возле двери. Сиденье было обтянуто тканью, на которой перевивались вьюнки с мелкими желтыми цветочками, в корзинке у ножки стула лежали моток ниток и кружевные салфетки. Он уже видел прежде, как мелькали в воздухе пальцы Дани, вооруженные иглой и ниткой, когда она плела свои кружева. Ее руки всегда были заняты, всегда что-то делали, и он на мгновение задумался о том, действительно ли ей это нравилось или у нее просто не было выбора.