– Зачем?
– Американские сталелитейщики получают от государства большие деньги. Но до производства эти деньги не добираются. Скоро начнется война, и президент хочет понять, в чем там дело. – Айри говорил отрывисто, ровным голосом.
Что, черт дери, он скажет Дани? И что, черт дери, он скажет себе самому?
– Я жду тебя в Чикаго завтра, не позже. Тебе есть где остановиться? – Айри и сам знал, что у него в Чикаго сестра.
Мэлоун кивнул.
– Мы здесь закончили, Мэлоун, – повторил Айри. – Дело закрыто.
26
Она его ждала. У него в комнате горел свет, а она сидела скрестив ноги у него на кровати, положив на колени платье и поставив рядом жестянку с бисером. Одну за другой она уверенной рукой пришивала бисеринки к платью. Иголка так и порхала у нее в пальцах.
Он отправился в ванную, даже не поздоровавшись с ней. Ему нужно было собраться с мыслями, хоть недолго побыть в одиночестве. Он вымылся, побрился, почистил зубы и собрал свои вещи. Их было немного.
Он не поднял на нее глаз, когда вошел в комнату, но Чарли бросился ему в ноги и стал ходить вокруг, а когда Мэлоун споткнулся, шмыгнул под кровать.
– Чертов кот, – пробормотал он, опустился на корточки и поднял край покрывала. Чемоданы, все в шерсти Чарли, лежали на том же месте, куда он задвинул их в январе. Он расстегнул молнию на пустом чемодане и раскрыл его. Во втором чемодане так и лежали неразобранными вещи, которые ему не пригодились. Костюмы для персонажей, в которых ему не пришлось перевоплощаться.
– Он еще долго будет дуться, – заметила Дани, продолжая пришивать бисеринки. – Я его оттуда не выманю.
Он хмыкнул и выпрямился. Она решила, что он беспокоится из-за Чарли. Он снял рубашку, надел вместо нее чистую, вмиг застегнул ее на все пуговицы, заправил в брюки, щелкнул подтяжками, возвращая их на обычное место, и отвернул воротник.
– Ты же знаешь, он тебя любит. Просто не знает, как это показать. И из-за этого все время тебе досаждает.
Ничто из того, что он уже успел сделать, ее не насторожило. Она пока не заметила, что что-то не так.
– Мне нужно уехать, Дани, – сказал он и раскрыл ящик комода. Он не смотрел на нее, но краем глаза заметил, что она перестала шить и замерла, подняв иголку, чтобы с нее не упали бисеринки.
– Куда? – спросила она. – И когда ты вернешься?
Ее голос звучал спокойно, доверчиво.
Он продолжал двигаться. Секунд за двадцать вытащил свои вещи из ящиков комода – первого, второго, третьего – и уложил в чемодан.
– Майкл?
Она воткнула иголку в ткань платья и закрыла жестянку с бисером крышечкой.
Он положил костюмы поверх вещей из комода, сверху бросил рубашки и застегнул молнию. Бумаги уже лежали в багажнике машины. Он не знал, что теперь с ними делать. Они ему больше не пригодятся. Его старые ботинки тоже лежали в багажнике. С какого-то момента он стал убирать их туда, подальше от любознательных пальцев Дани.
– Чикаго. Я должен ехать в Чикаго, – рассеянно, слишком поздно ответил он.
Бритвенный набор, лаковые туфли и белую шляпу он сунул в дорожную сумку, которой пользовался с тех пор, как ему исполнилось восемнадцать. Эта сумка сопровождала его везде. Белый, вышитый Айрин носовой платок, который Дани ему вернула, уже лежал в сумке, во внутреннем кармане.
– Майкл? – Теперь ее голос прозвучал резко.
– Я отнесу вещи в машину. Дай мне минуту, – ответил он. – Потом я тебе все объясню. – Дани пришла к нему в комнату босиком, значит, она не побежит к машине следом за ним. Он выскользнул из комнаты, держа в каждой руке по чемодану, и шагнул наружу через заднюю дверь, прежде чем она успела спрыгнуть с кровати.
Но когда он вернулся обратно в комнату, она ждала его, держа в руках его дорожную сумку – словно взяла ее в заложники. Она стояла, сверкая глазами, расправив плечи и плотно сжав губы, на которых не было и тени улыбки.
Он забрал у нее свою сумку и поставил у двери. Его шляпа лежала на письменном столе, пальто висело на спинке стула. Пиджак он оставил в машине – не стал надевать его, когда вернулся домой. Он был готов.
– Что произошло, Майкл? – спросила она.
– У меня новое задание в Чикаго. Кроме того, есть основания полагать, что меня раскрыли. Точнее, раскрыли Майкла Лепито, а значит, мне нельзя больше здесь оставаться. Это опасно для тебя и для твоих тетушек.
Она нахмурилась:
– А как же Фрэнсис Суини?
– Это уже не мое дело. Собственно, никогда и не было. Все это было… временно. Ты знала об этом.
– И чье же это дело? – прошептала она.
– Его семью уведомили.
– О чем?
– О его психическом состоянии. Его, как у нас говорят, поместили в соответствующее учреждение. За ним продолжат следить. Наблюдать. В любом случае в ближайшее время он оттуда не выйдет. – Он пожал плечами и взял со стола свою шляпу.
– Понимаю, – тихо сказала Дани. Он видел, что она действительно наконец поняла. – Ты не вернешься? – спросила она. Ее вопрос звучал как утверждение.
– Нет. – У него яростно заколотилось сердце.
– Ты уедешь. Я останусь. И все закончится, – сказала она.
– Да.
Он не мог дышать. Когда не можешь дышать, проще всего отвечать коротко, односложно.
– Есть ли что-то… что ты хотел бы забрать… на память о нас? Обо мне?
Только Дани была способна так задать этот вопрос, так ранить в самое сердце. Все части его существа, все аккуратные полости, которые он держал порознь и тщательно разделял, вдруг соприкоснулись. Они придвинулись друг к другу, искрясь и скрипя, и он больше не мог попросту переходить из одного пространства в другое, закрывать двери за одной проблемой и переключаться на следующую.
– Я бы забрал тебя с собой, если бы мог. Если бы ты могла, – торопливо признался он.
Это предложение звучало жестоко, потому что уехать ей было нельзя. Но он не смог не признаться ей в этом. Он бы забрал ее с собой, и будь что будет. Если бы она сказала ему: «Я поеду с тобой», он бы не стал спорить.
– Я не могу уехать отсюда, – сказала она.
– Знаю. Ты не можешь уехать, а я не могу остаться, – ответил он.
– От меня здесь многое зависит. Я не могу просто так взять и все бросить.
Он не стал напоминать ей о том, что сразу ее предупредил. Я же тебе говорил. Это бы прозвучало неискренне. Он действительно ей говорил. И себе говорил, и все же с ними случилось то, что порой случается. Они полюбили друг друга.
– Думаешь, когда-нибудь мы… сможем снова быть вместе? – спросила она.
– Ты встретишь другого мужчину.
– Нет. Не встречу. – Она резко мотнула головой. – И не нужно говорить мне такие слова. Как будто ты меня совершенно не знаешь.
– Я знаю тебя, Дани. А ты знаешь меня. Мы с тобой не притворяемся, помнишь? Ты стала… мне… дорога. И всегда будешь мне дорога. – Он сказал правду. Но его слова прозвучали слабо. Безжизненно. В них была только доля правды.
– Значит, мы расстанемся как друзья? – спросила она. – Ты этого хочешь?
– Ты мне больше чем друг, – признался он.
– Больше?
Ее голос звучал совсем слабо.
– Больше. Я люблю тебя. Так что ты мне… не только друг. – Ну и сволочь же он. Нельзя признаваться в любви и тут же перечеркивать это признание.
– Ты меня любишь. А я люблю тебя. И ты все равно уедешь?
– Да.
Сволочь.
Она глядела прямо на него, не отводя взгляда, но он заметил, что ее голубой глаз горит еще ярче, а карий кажется еще темнее, чем обычно. Она из последних сил старалась сдержаться.
– Дани, я сделал свой выбор. В моей жизни нет места для кого-то еще. Пятнадцать лет назад, когда я выбрал эту работу, я знал, что не смогу ни с кем разделить свою жизнь. Я это выбрал. Я этого хотел.
– Но… ты и теперь этого хочешь? – ровным тоном спросила она.
Он потянулся к ней, желая в последний раз обнять ее, в последний раз поцеловать. Он запомнит каждую мелочь. Он все затвердит наизусть. Составит список, чтобы ничего не забыть. Но она увернулась. Отскочила от него, словно не могла вытерпеть, что он ее коснется. Он безвольно уронил руки. Она уставилась в пол.
– Ты говоришь, что знаешь меня, но мне так не кажется. Зато я тебя знаю, – упрямо проговорила она. Ее голос дрожал. – Я знаю каждую черточку твоего лица, каждое желание твоего сердца. Я тебя знаю. Ты уедешь и никогда не вернешься. Ты убедишь себя в том, что я дурочка, а ты не заслуживаешь счастья. Ты будешь жить так же, как жил до меня, и умрешь в одиночестве. Мы оба умрем в одиночестве.
– Не говори так, Дани, – с ужасом возразил он.
Она прижала ладони к глазам и глубоко вздохнула. Она изо всех сил боролась, билась и все-таки одержала верх. Опустив руки, она расправила плечи и подняла на него глаза.
– Прости меня, – прошептала она.
Сердце его болело, душа стенала, но он лишь взял в руки шляпу. Пора было ехать.
– Я буду звонить, если… если ты мне позволишь, – сказал он. – Буду спрашивать, как у тебя дела. Может… буду писать тебе письма. Но только если ты этого хочешь.
– Тебе нужно ехать прямо сейчас? – спросила она.
Он помедлил.
– Я бы хотела, чтобы ты остался. Со мной. Только… на эту ночь.
– Это ничего не изменит.
Она помолчала, будто надеялась, что это изменит все.
– Будет только больнее, – предупредил он.
– Не думаю, что бывает больнее.
Когда-то она сказала, что не будет его упрашивать. И теперь тоже не собиралась. И настаивать она тоже не станет. Но она увернулась, когда он потянулся к ней. Ей не хотелось так с ним расстаться. Она увернулась не потому, что не хотела его прикосновений. Она жаждала их так сильно, что боялась расплакаться. Ей не хотелось плакать при нем.
Он положил шляпу и, настороженно глядя на нее, шагнул ей навстречу.
Когда-то он просил от нее притворства. И теперь она подарит ему притворство. Она притворится, что они оба хотят, чтобы он уехал. Что так будет лучше для них обоих. Она притворится спокойной и сдержанной. И возьмет от него все, что он сможет ей дать.