Мэлоун был признателен за то, что работа ему досталась тяжелая. Так у него не оставалось времени на раздумья. Он поздно ложился, рано вставал и не успевал ни думать, ни составлять списки причин, по которым ему следовало считать себя идиотом.
Он стал еще мрачнее, чем прежде.
Молли тревожилась, что он работает так близко от дома, но он успокоил ее теми же словами, которыми его успокоил Айри. Люди, которые знали его как Майкла Лепито, не были с ним близко знакомы и уж точно не могли оказаться рядом с ним на сталелитейном заводе.
Он позвонил Дани всего однажды. Так было лучше. Но он то и дело дописывал в своих письмах к ней все новые и новые строчки, не говоря ни о чем конкретном. О работе он ей писать не мог.
Как-то раз в августе, воскресным днем, после мессы, он оказался перед кинотеатром. Он стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на окошко билетной кассы. Только что вышел новый цветной кинофильм с Эрролом Флинном. «Робин Гуд». Ровно то, что нужно Америке в период депрессии, длившийся уже почти десять лет: Робин Гуд, разбойник, который отбирает деньги у богачей и раздает неимущим. Эта идея всегда приходилась по душе беднякам, а раз теперь бедняками были практически все, то и фильм должен был понравиться всем. Кино он любил – по той же причине, по которой, как он считал, его любят все люди без исключений. Это прекрасная возможность на пару часов убежать от себя.
Он купил билет, но убежать от себя не сумел. Почти весь фильм он просидел, погрузившись в тоскливые мысли, сцепив на коленях руки, вспоминая яичницу, и тосты с джемом, и то, как Дани радовалась вылазке в центр города, проигрывая в голове их разговор о системах, программах, достоинстве и неравенстве. Дани бы понравился «Робин Гуд».
Он ушел, прежде чем закончился фильм, и бесцельно бродил по улицам, не желая нигде задерживаться, а когда вернулся в дом к Молли, то схватил телефонную трубку, отчаянно желая услышать Дани. Пока оператор соединял его, он не смел даже дышать, а когда услышал ее далекий голос, произнесший «Алло», то едва не лишился чувств.
– Дани. Это Мэлоун. У вас все в порядке? – отрывисто бросил он.
– Да.
– Как Ленка и Зузана?
– У них все хорошо. Ленка пытается читать ваши письма, а Зузана делает вид, что забыла, как вас зовут, но у них все в порядке.
Услышав это, он улыбнулся, но потом заметил в зеркале свое отражение и понял, что на лице у него нет и тени улыбки. Губы его были по-прежнему сжаты, глаза глядели так же безрадостно.
– А как вы, Майкл? – Голос ее звучал мягко, и он изумился тому, что она может так нежно с ним говорить. Он думал, что она ответит сдержанно и чуть холодно, ведь он не звонил ей несколько месяцев. Но от ее доброты все его тело пронзила боль.
– Вы спите? Едите? Вы хоть изредка улыбаетесь? – спросила она.
– Не так часто, как в Кливленде. – Как же сладко ему спалось в ее старой комнате. – Но я сильно занят. Приходится спать, когда есть возможность, иначе никак.
Они проговорили еще с минуту, по-прежнему ни о чем, а потом он заставил себя попрощаться. Повесив трубку, он отправился в кухню – он забыл, когда в последний раз хоть что-нибудь ел. За столом сидела его сестра.
– Это была Даниела? – спросила она.
Он хмуро взглянул на нее:
– Почему все мои женщины шпионят за мной?
– Значит, она твоя женщина? Даниела?
Он сел за стол и уронил голову на руки. Он страшно устал и не был готов играть с Молли в игры. Она всегда умела прочесть его как открытую книгу. Ей даже не нужно было для этого касаться его чертовых тряпок.
– Как ты узнала про Дани? – пробормотал он.
– Я позвонила Элиоту.
– Ты позвонила Элиоту, – равнодушно повторил он. – Почему все звонят Элиоту?
– Потому что он твой единственный друг, – парировала она. – И в Кливленде ты оказался из-за него. Он явился сюда, ты помчался туда, а когда вернулся, то выглядел так, словно тебя там искромсал Безумный Мясник. И теперь ты все пытаешься сшить себя из кусочков. Майкл Фрэнсис, ты сам себя мучишь. И ради чего? Ради кого?
– Молли, я скоро закончу свою работу. И оставлю тебя в покое.
– Да не хочу я, чтобы ты оставил меня в покое! Я хочу знать, почему ты здесь, хотя и слепому ясно, что тебе нужно в Кливленд.
– В Кливленд сейчас никому не нужно.
– Элиот сказал, что ты влюблен в женщину по имени Даниела. Судя по всему, ты все это время жил у нее в доме? Снимал у нее жилье?
Он угрюмо смотрел на нее, гадая, почему треклятый Элиот, мастерски умевший выкрутиться из любой ситуации, не смог удержать язык за зубами, когда говорил с Молли.
– Дорогой мой братишка, да разве твои страдания не стали тебе хорошим уроком? – И Молли сочувственно цокнула языком.
– Какие еще страдания?
– Поверь мне, свою долю мучений ты уже вытерпел, – отвечала она, и он понял, что сейчас она прочтет ему небольшую нотацию.
– Молли, – запротестовал он.
– Но убежать от ответственности нельзя. – Она наставительно ткнула в него указательным пальцем.
– Сначала ты говоришь, что я слишком много работаю, а потом – что бегу от ответственности? – вскинулся он.
– Ты боишься себя связать, – отвечала она. – И это вполне понятно после всего, что вышло у тебя с Айрин. Но знаешь, я скажу откровенно. Ты и от Айрин сбежал.
– Не сбежал я ни от какой Айрин.
– Сбежал.
Когда он стал было возражать и защищаться, она подняла руку, останавливая поток его слов:
– Я тебя ни в чем не виню. Не осуждаю, не порицаю. Я совсем не о том веду речь. Я знаю, что Айрин велела тебе уйти. Знаю, что она тебя прогнала.
– Да. Так и было, – подтвердил он и удивился, что эта мысль до сих пор его ранила, а еще больше тому, что Молли решила растревожить старую рану.
– И ты в отместку взвалил на себя бремя, не требовавшее никакой эмоциональной отдачи. Последние пятнадцать лет ты одну за другой решал самые разные проблемы, и я очень тобой горжусь. Но бремя, вокруг которого строится наша жизнь, нельзя в одночасье сбросить. Мы несем его вечно. И в ответ это бремя… несет нас самих.
– Не знаю, Молли, о чем ты толкуешь.
– Нет, знаешь! – воскликнула она. – Айрин заставила тебя уйти. И ты ушел от нее. И боишься попробовать снова. Но ты рожден для того, чтобы таскать тяжелые грузы. Да-да, Майкл Фрэнсис Мэлоун.
Внезапно у него закололо в носу, заболело в груди, и он мысленно проклял тоску, которая… не давала ему… жить дальше. Он не мог даже поднять на Молли глаза. Он хотел было встать, но она ухватила его за запястья и усадила обратно:
– Любовь – великое бремя. И очень тяжелое. Так скажи мне, Майкл, кого ты любишь?
– Тебя, Молли. Я люблю тебя, – отвечал он.
– Да. И я тебя тоже люблю. Но кого ты еще любишь? Ты большой, сильный мужчина, и сердце у тебя сильное, но ты им вовсе не пользуешься.
Он молчал. Все, кого он когда-то любил, сгинули. Он любил Дани, но от мысли об этом ему становилось так худо, хоть плачь.
– Главный смысл нашей жизни придают вещи, с которыми нам сложнее всего ужиться. Вещи, которые тяжелее всего тащить на себе. Иногда наше бремя у нас забирают. Иногда мы сами бежим от него. Иногда нам даже приятно оттого, что оно больше не давит. Нам от этого легко и вольготно. Но мы скоро осознаем, что те вещи, которые нам мешали, были важнее всего. Истинное бремя придает вес всему, что мы делаем. Оно открывает нам, чем мы на самом деле являемся. Лишившись его… мы лишаемся абсолютно всего.
Однажды он уже лишился абсолютно всего. И сделал все, чтобы это никогда не повторилось.
– Что, если… – начал он.
– Что, если она попросит тебя уйти? – закончила за него Молли.
– Да. Что, если она меня выгонит?
– Мне думается, она так просто не сдастся.
– Пожалуй что нет. Не сдастся. Но она молодая. И наивная. И не видит моих недостатков.
– Да неужели? – недоверчиво фыркнула Молли. – А мне со слов Элиота показалось, что на зрение она не жалуется. И даже слишком хорошо видит.
– Да… что ж. Ты у нас тоже слишком хорошо видишь. А у Элиота язык – что твое помело.
Молли рассмеялась:
– Поезжай к ней, братишка. Обними ее. Взвали на себя бремя любви. И ни за что ее не отпускай.
– Моя любовь к ней – совсем не бремя, – возразил он. Ему нужно было произнести в этом споре последнее слово, раз Молли почти не дала ему ничего сказать.
– Любовь – всегда бремя. И быть любимым – тоже бремя. Но хватит бежать от любви, мальчик мой. Возвращайся в Кливленд. Поезжай к своей Дани. Будь ее бременем. Я тебя умоляю. И попроси ее стать твоей. – Она подмигнула ему. – А теперь уж прости, но мне пора готовить ужин моему любимому муженьку. Вон он, как раз вернулся. А ты садись и поешь вместе с нами.
28
В морге забарахлила система охлаждения. Мистер Раус переправил несколько тел в другие места, а еще несколько подготовил к погребению и вывез на кладбища, пока ремонтники корпели в холодной комнате, пытаясь починить установку. В пятницу она работала на полную мощность и заполняла помещение ледяным воздухом. Дани описала и переодела к субботним похоронам десять тел. Но к понедельнику система снова сдала, и мистер Раус совсем отчаялся. Они с супругой уехали в Детройт, на съезд похоронных агентов, предупредив, что, пока они не вернутся и не сумеют отремонтировать холодильник, на Мид-авеню не будут привозить неопознанных мертвецов.
Мистер Раус попросил Дани заглянуть в морг во вторник вечером и убедиться, что туда не доставили новые трупы.
– Не хочу, чтобы тела неделю лежали в неисправной холодильной камере.
Дани обрадовалась краткому перерыву в работе, но ее беспокоило, что она не получит денег, на которые они с тетушками привыкли рассчитывать. Она отправилась в морг, таща за собой тележку – скорее по привычке, чем по необходимости. Хотя покойников в морге не должно было быть, там все равно наверняка найдется работа. Возможно, ей придется забрать домой очередную кипу грязной одежды. Но холодная комната, в которой теперь было не слишком холодно, действительно стояла пустой, новых тел не привезли. Дани тщательно перебрала одежду, которую привыкла держать под рукой, и сделала у себя в журнале пару пометок. К семи вечера она покончила со всеми делами и собралась уходить.