Заснуть он не смог. Он был слишком счастлив, он словно парил. Ему придется привыкнуть к этому новому чувству. Он лежал в темноте, слушая дыхание Дани, ощущая себя невесомым, веря, что он легко мог бы взять и взлететь. Спустя какое-то время он встал, на цыпочках прокрался по дому, спустился по лестнице вниз, в свою комнату. Прямо за ним, не отставая от него ни на шаг, следовал Чарли. Он думал, что Дани проснется и пойдет следом за ним. Потом он решил ее разбудить, чтобы, если она проснется, а его в постели не будет, она не подумала, что ему легко было уйти от нее. Но она не проснулась, и он был этому рад. Лучше ему пойти в Кингсбери-Ран без нее.
Он оставил у себя на столе записку.
Знаю, я обещал, что буду рядом, когда ты проснешься, но не беспокойся. Мне хотелось пройтись. Я скоро вернусь.
Перечитав написанные слова, он счел их холодными и безликими. Ему не хотелось оставлять Дани такую записку, и он долго глядел на листок бумаги. А потом прибавил «Люблю тебя» и почувствовал себя как подросток и все равно не стал ничего менять.
Еще до рассвета он направился обратно домой, понимая, что мог вообще никуда не ходить. Легче ему от этой прогулки не стало. Лучше бы он лежал рядом с Дани, в ее постели, не вспоминая про Кингсбери-Ран.
Миновав бутербродную, он свернул на Бродвей и вдруг почувствовал, что за ним кто-то идет. Его это не испугало. Он отлично знал имя преследователя. Тот и прежде, бывало, ходил за ним. Он остановился и обернулся, выждал, пока с ним поравняется тень чужака.
– Ты, О’Ши? – спросил он.
– Чего ради ты копаешься в мусоре посреди Кингсбери-Ран, а, Мэлоун? – спросил Дарби О’Ши и осторожно приблизился, склонив голову вбок. – Что ты там хочешь найти?
– Куда ты запропастился, О’Ши? – Предрассветный воздух уже полнился пением птиц, на углу улицы трещал фонарь. В животе у Дарби О’Ши забурчало. – Я не видел тебя с тех пор, как мы нашли Дани, – продолжил Мэлоун. – Несс сказал, ты слинял от него во время рейда. Я подумал, вдруг с тобой что-то случилось. – Ничего такого он не подумал. Дарби О’Ши был мастером исчезать. И вновь появляться. И Мэлоун о нем не переживал.
– Я был поблизости. Выжидал. Сам понимаешь. – Дарби пожал плечами. – Хотел зайти ее повидать. Но я знаю, что мне там никто не обрадуется.
– А теперь все же решился зайти? – насмешливо поинтересовался Мэлоун. – Что-то ты рано. Или, наоборот, поздно.
– Кто бы говорил, – парировал Дарби. – Не мне рассказывать тебе, что есть вещи, которые можно делать только ночью. Ты сам знаешь. Я приметил тебя и решил… что просто передам ей привет.
– Идем со мной. Я приготовлю тебе завтрак, – предложил Мэлоун и сделал пару шагов в сторону дома. – Никто тебе и слова не скажет. И Дани будет рада тебя повидать, хоть днем, хоть ночью.
– Нет уж. Погоди. Передай ей от меня одну вещицу. Так лучше будет.
Мэлоун остановился, и Дарби О’Ши снова приблизился к нему. Поглядел по сторонам, словно проверяя, не следят ли за ними. Улицы были пустынны, но он все равно понизил голос до шепота:
– Не ищи больше доктора Фрэнка. Ты ведь этим там занимался, Мэлоун?
Мэлоун молча ждал продолжения, но сердце у него забилось быстрее.
– Он мертв, – объявил О’Ши так равнодушно, что его слова черкнули по воздуху будто бумажный самолетик и тихо приземлились на тротуар.
– С чего это ты так уверен?
– Когда его не нашли в этой его… клинике… я проверил в другом местечке.
– Где именно?
– Не помню точно. Ты ведь сам знаешь, как там все было. Хибары с виду все одинаковые, не отличить.
– М-м.
– Когда я его нашел, он был живой, – продолжал Дарби.
– Живой?
– Да. Он отключился. Храпел как медведь. И… в карманах у него лежало вот это. – Дарби полез в карман штанов и выудил стопку листочков, исписанных почерком Дани. – Я подумал, может, Дани хотела получить их назад. Это ведь ее?
– Да. Ее, – ответил Мэлоун. Он не отрываясь глядел на листки в руках Дарби.
О’Ши передал их ему, словно рад был от них избавиться.
– Зачем она это делает?
– Ты ведь знаешь, какая она… или нет? – спросил у него Мэлоун. Может, Дарби и правда не знает.
– Ты о том, что она трогает ткань… и читает по ней? – отвечал Дарби, неловко переминаясь с ноги на ногу. – Ну да, знаю. Она этим промышляла еще с тех пор, как была совсем крошкой.
Мэлоун повертел листочки в руках:
– У нее дар. И она пользуется им, чтобы дать имена безымянным покойникам, которых свозят к ней в морг. Говорит, это их надгробное слово. Она все записывает на случай, если за ними все же кто-то придет. Надеется, что так их сумеют отыскать, если что.
– Она заботится о них, – проговорил О’Ши.
– Да. Именно. – Мэлоун убрал листочки в карман. Он не знал, что с ними сделает Дани, но она точно рада будет получить их назад.
– Джордж тоже был точно таким. Никогда не забывал имен. Никогда никого не унижал. С ним я не чувствовал себя ничтожеством. Я ведь всегда был ничтожеством… вот только он обо мне заботился. – Дарби снова сунул руку в карман и на этот раз вытащил цепочку, с которой свисал медальон. – Это тоже для Дани. Передай ей от меня, ладно? Она отдала мне свой медальон со святым Христофором, тот, что я подарил ей после смерти ее родителей. Она боялась, что меня загубит Мясник. – Он фыркнул, словно сама эта мысль показалась ему нелепой. – Но я его… потерял.
– Потерял? – переспросил Мэлоун.
– Ну да. Сам не знаю где. – О’Ши глядел прямо ему в глаза, не робея перед ним, не моргая. – Так что я купил ей другой. Новый. Передай ей от меня.
– Ни за что бы не подумал, что тебе есть дело до святого Христофора, – признался Мэлоун, принимая у него медальон. Руки у О’Ши не дрожали.
– Я католик. Как ты. К мессе я не хожу. И к исповеди тоже. Но святые нам нужны – такие, как Дани. Как святой Христофор. Они нужны этому миру. А может, миру нужны и люди вроде нас с тобой, Майкл Мэлоун. Чтоб беречь от демонов ангелов и святых. Не знаю я. Вот только кто-то сумел положить конец страданиям Фрэнка Суини. И страданиям Кингсбери-Ран.
– Кто-то, говоришь? – не отставал от него Мэлоун.
– Ну да. Кто-то там. Некто. Никто. – Дарби О’Ши старательно выговаривал каждое слово.
– Зачем ты говоришь мне об этом, О’Ши? – тихо спросил Мэлоун. – Зачем все это рассказываешь? Ты ведь знаешь, кто я. На кого я работаю. Точнее… работал, – поправился он.
– Тебя что, уволили?
– Сам уволился.
– Получается… ты больше не полицейский. И никому ничего не скажешь.
– Ты так во мне уверен?
– Кто-то должен был это сделать.
Они помолчали, вдумываясь в правду, разливавшуюся в утреннем воздухе. Мэлоуну нечего было возразить.
– Я бы вообще не стал тебе говорить, – буркнул Дарби. – Но подумал, что тебе стоит знать. Чтобы ты перестал искать. У парней вроде тебя есть и другие причины не спать по ночам. И вечно озираться по сторонам.
Дарби О’Ши закурил и предложил сигарету Мэлоуну, но тот покачал головой. Может, дома он позволит себе сигару. Чтобы отпраздновать.
– И что теперь? – осторожно спросил Мэлоун после того, как Дарби несколько раз с наслаждением затянулся. Тот затушил сигарету о тротуар, смахнул пепел и сунул окурок в небольшой карманчик куртки – наверное, на потом. Времена нынче тяжелые. Не стоит выбрасывать то, что еще пригодится.
– Я хочу попросить тебя вот о чем. Позаботься о Дани, чтобы мне больше не нужно было соваться в Кливленд, – проговорил Дарби. – Я Кливленд терпеть не могу.
Мэлоун сдержал улыбку:
– Да. Поначалу я тоже его невзлюбил. Но привыкаю потихоньку.
– Джордж говорил то же самое, когда влюбился в Анету. Если хочешь, чтобы старые дамочки тебя терпели, оставайся тут жить. Бедняге Джорджу они много крови попортили.
– Я останусь тут. А ты где будешь, Дарби О’Ши? – спросил Мэлоун.
– У меня в Чикаго дела. Не беспокойся. Я там никому не скажу, что видел тебя… Унесу твою тайну в могилу. Если только ты будешь добр к Дани. – Дарби коснулся своей кепчонки и двинулся прочь, на ходу насвистывая что-то себе под нос. Мэлоун узнал мотив:
Бойся парней из Килгоббина. Они берут все, что им глянется. Сверкнут глазами, блеснут ножом, прощайся с жизнью, красавица.
Эпилог
Дани смотрела на киноэкран, а Мэлоун смотрел на нее. Очки она оставила дома – он не мог припомнить, когда она в последний раз их надевала, – а локоны убрала за уши, и он прекрасно мог разглядеть ее черты даже теперь, в темноте.
Она заметила, что он с нее глаз не сводит, и улыбнулась, и отвернулась. А когда поняла, что он не перестал, подняла руку, ухватила его за подбородок и отвернула к экрану, и он расхохотался в голос в самый неподходящий момент. Другие зрители зашикали на него, а Дани хихикнула. Но потом он взял ее за руку, их пальцы сплелись, и на смену веселью пришла сладкая нега.
У нее были шершавые подушечки пальцев, гладкие, короткие ногти, узкие ладони, тонкие, как и вся она, запястья. Заметив, что он исследует ее руки, по-прежнему не глядя на киноэкран, она положила их сцепленные ладони себе на колени и опустила голову ему на плечо.
– На меня ты можешь глядеть каждый день. Смотри на экран, Майкл.
Он может глядеть на нее каждый день. Какая удивительная, новая мысль.
До конца фильма он послушно смотрел на экран, сжимая в руке руку Дани, чувствуя вес ее головы у себя на плече, но, когда картина закончилась, он понял, что совсем ничего не запомнил. Он не смог бы сказать, насколько убедителен был Эррол Флинн в роли Робина, не знал, понравилось ли ему, что пленка была цветной, не имел представления о том, был ли заполнен зал. Он думал только о ней.
Они неспешно пошли вверх по Бродвею. Он держал Дани под руку. Настала осень. Эта пора очень шла Кливленду. Господи, как же он любит Кливленд.
Как он и предполагал, Дани осталась в восторге от фильма и теперь увлеченно пересказывала ему страстную речь, которую Эррол Флинн произнес для своих молодцев.