— принц придвинулся чуть ближе к софе. — Учитель, прошу тебя, не сердись.
Андреас не мог сходу придумать ответ. Умный ученик опять оказался очень убедителен в своей логике и к тому же, желая понравиться, продолжал говорить по-гречески:
— Учитель, ты же видишь, что я очень стараюсь, чтобы ты меня простил. Почему ты не прощаешь? Почему?
Наконец, Андреас ответил — тоже по-гречески:
— В тот день, когда я посчитал себя оскорблённым, ты перешёл границы дозволенного. Сейчас ты их тоже переходишь. Я знаю, что сын правителя не должен спрашивать разрешения, чтобы прийти к человеку, чей ранг ниже, но ты не только сын правителя, но и мой ученик, поэтому тебе следует у меня спрашивать.
— Учитель, можно я здесь посижу? — спросил Мехмед.
— А если я скажу, что нельзя, ты уйдёшь?
Выражение собачьей преданности на лице ученика сменилось отчаянием. Он встал, но не уходил, будто что-то притягивало его к учителю. Теперь принц больше не притворялся. Мехмед стал самим собой, и из-за этой искренности, которая так подкупала, поведение принца вдруг перестало раздражать учителя. «Возможно, уже пора даровать прощение? — подумал Андреас. — Ведь целый месяц прошёл с тех пор».
Мехмед всматривался в лицо учителю и, должно быть, уловил колебания, поэтому спросил по-турецки:
— Учитель, почему ты меня больше не любишь? Ты же любил. Я не знаю, как ты меня любил, но ты любил. А теперь ты холоден. Прошу тебя, стань прежним. Стань.
Андреас вдруг понял, что месяц назад, произнося возмущенную речь, сказал не совсем то, что следовало, чтобы действительно изобразить из себя праведника. Учитель, даже сознавая свой долг, не смог солгать своему ученику — не смог объявить, что сам особых склонностей не имеет, а говорил лишь о том, что недопустимо совращение невинных. Вот почему принц теперь уверенно твердил: «Ты любил меня».
Впрочем, даже сейчас было ещё не поздно сказать принцу: «Я не тот, кем ты меня считаешь», — однако солгать своему ученику Андреас по-прежнему не мог. Это казалось так просто, но язык не поворачивался, и потому молодой учитель удивился сам себе, а Мехмед всё продолжал просить по-турецки:
— Учитель, скажи, что мне сделать, чтобы ты стал прежним. И скажи, как мне тебя любить и не оскорбить. Скажи, что дозволено, а чего не дозволено. Я ничего не понимаю, но хочу понять. Объясни мне!
Пожалуй, для истинного учителя не бывает большего искушения, чем то, которое выражено в просьбе «объясни мне». Это любимейшее занятие всех настоящих учителей — объяснять, растолковывать, давать знание.
Увы, то, что просил объяснить Мехмед, являлось знанием особого рода. Объяснить в данном случае означало уже наполовину совратить, а учитель не раз говорил себе, что нельзя этого делать. Андреас уже давно решил, что не станет читать с учеником особые книги, не станет потакать развитию особых склонностей этого мальчика и даже о самом себе правды не скажет, но Мехмед вёл себя так необычно! Он был так смел в своём желании узнать запретное и так открыт! И всячески показывал, что готов слушать и понять.
Принц снова перешёл на греческий:
— Я говорю с тобой на твоём языке. Ты уверял меня, что если делать так, то будет доверие, и мне расскажут то, что я хочу знать. Но ты всё равно мне не веришь. Значит, ты обманул меня, как другие?
Андреас не обманывал. Вот почему для него настойчивая просьба Мехмеда вдруг стала вызовом. «А смогу ли я объяснить этому мальчику всё так, чтобы душевная чистота осталась? — подумал грек. — Я попробую открыть ему лишь возвышенную сторону любви между мужскими началами, разумеется, упомянув о том, что есть и другая сторона, которую вовсе не обязательно изведали все те, кто познал возвышенную любовь. В конце концов, знание, если оно даётся тому ученику, который стремится его получить, это благо. Если скрывать, ученик всё равно будет стремиться получить знание. Но от кого и как он это получит? Может быть, я не развращу, а наоборот — спасу своего ученика от развращения?»
Андреас считал, что в любви между людьми одного пола присутствует не больше низкого и развратного, чем в любви между людьми разного пола. Думая так, грек или опередил своё время, или, наоборот, остался далеко позади, ведь эллины тоже так думали, а когда учитель говорил ученику, что совращение мальчика хуже, чем совращение девочки, то рассматривал всё с точки зрения тех нравов, которые царили вокруг.
История с совращением девочки, даже получив огласку, могла обрести вполне благополучное завершение, если заканчивалась свадьбой. «Кто же знает этих девочек! Кто знает, что творится у них в головах, — думал Андреас, у которого никогда не было учениц, а только ученики. — Если девочка сама напрашивалась, то, возможно, свадьба для неё станет исполнением мечтаний, даже если муж окажется намного старше. Неизвестно, сделается ли брак счастливым, но, по крайней мере, девочка получит то, что хотела».
А вот если достоянием молвы становилась история мужчины с мальчиком, то мальчик оказывался в куда худшем положении, чем девочка. Свадьбой это закончиться никак не могло, и всё, что ожидало такого мальчика в будущем — позор, позор и ещё раз позор. Единственным выходом оставалось уехать куда-нибудь, куда слухи о совращении не дошли, и попытаться начать там новую жизнь, но для принца такое бегство от молвы было невозможным. Куда уехать принцу?
Андреас не хотел погубить Мехмеду жизнь, так что месяц назад, говоря про «грязный след», который тянется за жертвой совратителя, не лгал. Правда, теперь учитель оценил свои слова по-новому и задумался: «Если я всего лишь объясню, то ничего плохого не случится. Если правильно объяснить, то всё будет хорошо».
— Ты обманул меня? — меж тем повторил Мехмед, и времени на раздумья у молодого грека оставалось всё меньше.
Где-то в коридоре послышались возгласы дворцовой челяди. Судя по всему, слуги, бродя с факелами по тёмному дворцу в поисках Мехмеда, теперь заглядывали в покои к каждому из учителей и спрашивали:
— Вы не видели принца?
Андреас положил книгу, поднялся с софы, подошёл к дверям, широко раскрыл их и крикнул по-турецки:
— Он здесь!
Мехмед, чуть не плача, хотел выбежать вон, но Андреас поймал его за плечи, развернул к себе и сказал по-гречески:
— Я выполню твою просьбу, всё объясню тебе, но при условии.
— Что за условие, учитель? — по-турецки спросил принц, и молодой грек вдруг почувствовал, что мальчик, только что казавшийся похожим на дикую птицу, рвущуюся на волю, вдруг обмяк.
— Я объясню, но ты должен поверить мне целиком и полностью, не усомниться ни в одном моём слове, — по-гречески сказал Андреас.
— Учитель, как я могу поступить иначе! — по-турецки прошептал Мехмед.
Только что Мехмед был самым несчастным человеком на свете, и вот в одно мгновение стал самым счастливым. Как же хотелось принцу обнять Учителя, почувствовать себя единым с Ним, но это оказалось невозможно. Вместо единства ученик чувствовал, что крепко схвачен за правую руку одним из служителей, тянувшим куда-то назад:
— Нужно идти, господин. Уже очень поздно. Не следует ходить по дворцу в такое время.
Наверное, если бы принц постоянно не убегал, служители никогда бы не посмели хватать его за руки. Если бы. «Если бы я всегда оставался послушным, то сейчас мне дали бы больше времени, чтобы попрощаться», — подумал наследник престола.
Ладони Учителя, державшие Мехмеда за плечи, куда-то исчезли, и принц, повинуясь руке служителя, тянувшей назад, вынужденно сделал шаг прочь. Затем ещё один шаг.
Учитель поклонился и сказал по-турецки:
— Доброй ночи, принц Мехмед.
— Доброй ночи, Учитель, — ответил четырнадцатилетний ученик, и всё пятился, пятился, не желая отвернуться.
Наконец, он обратил внимание, что другие учителя, стоя в дверях своих покоев, молча взирают на эту сцену. Мулла Гюрани, вечно сопровождаемый своим прислужником, тоже стоял и смотрел.
— Как жаль, что у нас только один урок греческого в день, — громко сказал Мехмед, и в тишине позднего вечера это показалось просто оглушительно. — Я бы занимался и по два часа. Утром и вечером.
Все посмотрели в сторону Учителя, а Он ответил:
— Принц Мехмед, другие науки не менее полезны, а некоторые — даже более. Особенно — изучение Корана.
Теперь все посмотрели на муллу Гюрани, а тот совсем не выглядел довольным. Он бросил на Учителя Греческого косой взгляд, в котором чувствовалось нечто похожее на ревность, но принц не придал этому значения. Он был слишком счастлив, чтобы чего-то опасаться.
Думая об Учителе, Мехмед твердил себе: «Он обещал! Он обещал!» — и в этих фразах ему виделся особый смысл, невыразимо прекрасный.
Ученик, конечно, помнил, как сердился и возмущался Учитель, когда речь зашла о странном волнении, которое может испытывать мальчик от слов мужчины. Учитель ни за что не хотел становиться таким мужчиной. Значит, если бы принц признался, что чувствует то же самое волнение от одной только фразы «я объясню тебе», Учитель оказался бы недоволен.
Наверное, это было связано с тем, что для всех во дворце Учитель хотел казаться самым обычным человеком, не имеющим склонность любить мальчиков, и лишь Мехмеду Он приоткрыл Свою истинную суть. С осторожностью и даже сомнением, но приоткрыл! А теперь принц жаждал увидеть ещё больше. Он был так счастлив оттого, что Учитель обещал «всё объяснить»!
Пусть говорить о своём особенном волнении ученик не имел права — Учитель ясно дал это понять — но всё же четырнадцатилетний принц надеялся, что Учитель не только объяснит. «Он может гораздо больше, но не хочет, — решил Мехмед. — Ничего. Со временем захочет. Я заслужу. Я добьюсь».
Думая об этом, принц не боялся чужого осуждения. С тех пор, как он лишился султанского титула и снова сделался принцем, все вокруг только и делали, что не одобряли поведение неудавшегося султана. Мехмед полагал, что терять в глазах окружающих ему совершенно нечего — всё уже потеряно, и хуже не станет, потому что хуже некуда. Вот почему он был так смел и так открыт, и вот почему слова Учителя о недопустимости совращения невинных, сказанные гневным шёпотом, вызвали у принца лишь изумление, а не страх оказаться в положении, когда стыдишься показаться людям на глаза.