Жил он крепче, чем остальные наши из бригады. Тесть вместо приданого помог ему строиться, и построили хорошую, по старому на два конца, хату с погребом, двор с поветями, сараями. Хозяйство он держал большое, на вид не такое и заметное, как у некоторых мужиков, но и не хуже. Когда выдавал дочку, так гостей собралось столько, что не вместились в хате, пришлось ставить две палатки на улице — и всем всего хватило, и все остались довольны.
В общем, неплохой был бригадир, бригада с ним мирилась, недолюбливали только, что как-то сторонкой он умел ладить с прорабом и с председателем, да еще за то, что получает бригадирскую десятку.
До обеда оставалось меньше часа. День, был не холодный, но уже такой, что приятно погреться на солнышке. В это время к нам подъехал Лойка, он работал на ферме, развозил корма.
Лойку все любили, мужик он был хороший.
— Опоздаешь к обеду, — пошутил бригадир.
— А, ладно, я, с вами… — Лойка присел около газеты.
Лойка похвалил огурцы. Он был крепкий, коренастый мужик, еще молодой. В армии он поднимал штангу. Там произошла какая-то авария, и он спас двоих солдат. Командир не их части, а еще главнейший командир вынес ему благодарность и поставил всем в пример.
Лойка не надоедал с этой историей, но рассказывал часто: то разговор заходил на эту тему, то случался какой новый человек. И всем нравилось слушать, и все были довольны — молодец Лойка, не подкачал. И, окажись кто из наших на месте того командира, тоже похвалили и поставили бы в пример.
— Хороший хлопец Лойка, — сказал бригадир, когда тот уехал. Все были согласны. Всем было приятно и как-то хорошо. Солнце, висевшее на уже холодноватом осеннем небе, еще немножко пригревало. Согретым разговором и этим солнцем — нам словно кто-то говорил, что это, может, последний теплый осенний денек, и всем хотелось сидеть вот так в траве у дороги, сидеть и сидеть. Но уже бежал, не поднимая пыли, издали, от горизонта, по убранным полям маленький, словно игрушечный грузовичок, за нами на обед.
ОСЕНЬ, ДОЖДИ
Тот день у дороги в самом деле оказался последним теплым осенним днем. Пошли дожди, мелкие, серые. Мы уже не бегали в кочегарку, а стояли под крышей, над которой беспрерывно моросящий дождик собирался в струйки и стекал прямо перед нами на землю. Говорили о звездах. Вчера вечером мгла рассеялась, на ночь прояснилось, и все вдруг увидели сверкающее, блистающее звездное небо, увидели, наверное, в последний раз до зимы. И сегодня словно точки перед темными — глаз выколи — холодными, сырыми осенними ночами, вспоминали теплые большие звезды сенокосной поры и яркие, дрожащие от холода и ясности звезды светлых зимний ночей. А Ваня присел на корточки и грустно-задумчиво сказал:
— А каждая звезда — это как наше солнце, и около них тоже есть планеты, а на планетах тоже живут люди, нам один мужик в камере рассказывал, — добавил он.
Все промолчали, кто его знает, может и так, только Пашка-немец недоверчиво посмотрел сверху на Ваню.
Ваня недавно пришел из тюрьмы. Жизнь его сложилась тяжеловато. Рос без матери, с детства каждое лето пас коров. После школы пошел на стройку в город, на работу — то пешком, то на велосипеде. И один раз вечером к нему пристали городские — четверо на одного, ни за что, как часто бывает, от охоты помахать кулаками. Ваня был хлопец деревенский, не по годам крепкий, хотя драться не умел и бил, как говорят, из-за уха, но очень сильно. Побил всех четырех, а одному попал кулаком в челюсть, и челюсть поломалась. Вся деревня смеялась, когда узнала, что они подали на Ваню в суд. Но получилось так, что Ваню посадили на два года.
Одни говорили, будто потому, что челюсть ту, которую Ваня поломал, так и не смогли склеить, другие потому, что он сам признался, что был выпивши, а старый Андрей все доказывал, что, мол, потому, что Ваня не захотел на суде руки держать назад, не послушался милиционеров. Говорили, и что один из побитых — родственник кого-то из начальства. Как бы там ни было, Ваня отсидел два года день в день, а когда вернулся, то через неделю отца грозой убило. А мать — мачеха, у нее свои дети, вот и живи как хочешь.
Но он ничего, стал на ноги. Женился, взял у председателя две тысячи в кассе, купил по удачному случаю хату (с хатой ему повезло), начал обживаться. Относились к нему неплохо, хотя каждый и поглядывал, что, мол, сидел. Мы с ним сошлись как-то поближе. Во-первых, оба самые молодые в бригаде, во-вторых, он, как и я, не отзывался, когда звали на польский манер Янеком. Мы часто помогали один одному, если что по дому. Вот и сегодня опять собирались поехать ему за дровами, но опять не повезло — дождь.
Пока мы стояли под крышей, приехал прораб и сказал, чтобы после обеда не собирались, дождь, какая работа. Все наши сели в машину и уехали. А мы с Юзиком остались. Юзик жил здесь недалеко, он давно звал меня зайти набрать слив. Когда пришли к нему, он позвал пообедать. Мы сели за стол, съели половину чугунка тушеной картошки с салом и, никуда не торопясь, сидели за столом в маленькой, темноватой кухоньке. Дверь тихо отворилась, женщина, худощавая, сухенькая, словно робкая, с удивительно белыми мягкими волосами, с тонкими чертами лица, в молодости, наверное, очень красивая, вошла и тихонько прислонилась к косяку. Она постояла и так же робко, как вошла, попросила у Юзика мешков — ей нужно было перевезти с поля картошку. Юзик вышел в сени, достал мешки и позвал из комнаты сына, чтобы тот помог ей грузить.
— Одна живет, — сказал он, опять садясь за стол, — муж ее после войны кинул. Она вешалась через это.
— Так сильно любила?
— Не знаю, как любила. Время такое, голод, а пятеро детей — все дочки. Мой швагер[8] ее из петли тогда и вынул.
И хорошо потом жила. Дочек выгодовала, всех замуж поотдавала.
— А муж ей не помогал?
— Не знаю, я не спрашивал. Приезжал один раз — на свадьбу младшей дочки, я как раз тогда тоже гулял. Хороша была свадьба.
Дождь почти перестал, и мы пошли рвать сливы. Сад был мокрый, старый, запущенный. Сливы назывались «венгерки». Среди них росло много полудикого колючего чернослива, маленького, круглого, сине-фиолетового. Вдвоем быстро насобирали ведро. Юзик вышел проводить меня за деревню. Уже темнело. Ветер был сырой, но приятный, не резкий. Кое-где в местах разрывов облаков проглядывались большие и ясные, яркие, как летом, звезды, которые каждая — как солнце, и вокруг которых, может, тоже планеты, а на планетах, может, тоже живут люди.
БРИГАДА № 2
Конец лета и осень мы так и проработали на той ферме в Бабылях. Мы — бригада номер два, семь человек: Пашка-немец, Иван Горбыль, Коленька, Юзик, Ваня, и я, и бригадир Ладечка. Часто с нами работал и Коржа, он старался сделать все выходы, потому что ему скоро на пенсию. И еще часто бывал прораб Онуфриев.
Прораб был еще молодой мужчина с красным, словно испитым лицом, в помятом костюме, в стоптанных туфлях. Шея и нижняя часть левой щеки в некрасивых, давно заживших шрамах. Человек он на вид был неприятный, и мне сначала не понравился. Какой-то ни то ни се, и бригадир говорил, что прораб, который до него, начислял лучше, часто не соглашался с председателем. А этот нашел какие-то другие расценки, получка стала меньше, а председателю и слова не скажет.
Но потом я посмотрел, что и он неплохой человек и в общем безобидный. Узнал, что он один у матери сын, рос без отца. После школы как-то случайно попал в большой город, далеко от своих мест, учился в техникуме, один, кругом все чужие. Женился, жена за него пойти пошла, а теперь переживала, мол, некрасивый. Хотя сама не сказать чтобы красавица какая, а что шрамы у него, так это в детстве упал с коня под косилку.
Ему, как прорабу, дали хороший отдельный финский домик, рядом огород, сарайчик. Двое детей у них уже было — мальчик и девочка. Но чувствовалось по нему, что живется невесело. Он часто ездил к матери, она жила далековато, но добираться было удобно, проходящим автобусом. То поросенка нужно помочь бить, то картошку копать. Я иногда видел, как он стоит на остановке, ожидая автобус, — одинокий и словно радостный, что вот едет, что есть у него близкий человек и есть к кому поехать.
Как-то раз, когда не было кирпича, он отпустил нашу бригаду после обеда домой.
Кто-то из наших — нарочно или по глупости — рассказал об этом или кому из конторских, или председателю.
Председатель на наряде накричал на прораба и не дал в тот день машины ехать на работу. На работу мужиков подвезли комбайнеры, а назад пошли пешком.
Прораб ничего не говорил нашим, и наши тоже молчали.
А как раз перед этим председатель приглашал прораба на именины. Пригласил первый раз за три года. Приглашал он всегда только главных специалистов и своего шофера, а наш прораб был вроде и главный специалист, все-таки прораб, и как будто не главный — у него не институт, а только техникум. Но перед этим прораб достал через своего знакомого кирпича, раза в четыре больше, чем положено, вот и пригласил.
И так хорошо сходили к нему. Он за столом удачно ответил на чью-то шутку и вообще показался не дураком. И жена была довольна — может, первый раз за всю жизнь довольна. И вот теперь — на тебе, нашел друзей! Прораб молчал, и все наши молчали, что говорить. И жена тоже скажет — нашел друзей!
Кто болтнул — наши не выясняли. Каждый боялся, что подумают на него. Проще всего подумать на бригадира — он часто бывает в конторе. Можно и на Пашку-немца, у него жена — двоюродная замбухгалтера. Но мог сказать и Коленька — по простоте. Да и Юзик мог болтнуть, он тоже что хочешь может ляпнуть. Про Горбыля и говорить нечего, на язык он самый слабый, да и как раз тогда его председатель подвозил на машине. Я-то был ни при чем. В конторе я не бываю, конторских не знаю. Зла там какого на прораба у меня тоже нет. Да и что толку выяснять: подгадили человеку, теперь не поправишь.
ВЕСНА
Давно прошла осень, а за ней и зима. Прошла уже и первая весенняя грязь. Дороги подсохли, по ним опять три раза в день бегал городской автобус. Я подошел к остановке, вместе со мной в город собралась старенькая бабка. В корзине, укрытой платком, она везла курицу. Вдвоем мы сели в пустой автобус и медленно поехали по деревне. Мелькнула хата Горбыля, правление, столярка, где мы всегда ожидали получку, — я уезжал из деревни, где прожил почти год, уезжал навсегда.