И тут я вспомнила.
С Лешкой Кукушкиным я дружила с первого класса. Мы вместе лазали по крышам гаражей, играли в прятки, вышибалу и стрелки, собирали цветную проволоку на помойке радиотехнического училища и плели из нее ручки и колечки.
К пятому классу девочки и мальчики слегка разошлись в своих интересах. Я осталась в стане мальчиков, потому что девичьи нарождающиеся интриги были мне просто не по уму.
Однажды Лешка зазвал меня на крышу старого бомбоубежища.
– Катька, – сказал он. – Я доверю тебе свою тайну. Но ты никому…
– Зуб даю, гадом буду, век воли не видать, честное пионерское, – быстро сказала я и изобразила пионерский салют.
– Я люблю Свету Сурееву, – сказал Лешка, закуривая и глядя в небо.
С нашей одноклассницей Светой Суреевой – нежной, рыжеволосой, болезненной и субтильной девочкой с голубыми веками – я никогда не общалась. Лешкин выбор не поняла категорически, но уже знала – любовь зла…
– Ну и чего? – спросила я. – Я-то тут при чем?
– Я пробовал с ней говорить, она меня боится, – Лешка слыл хулиганом. – А ты лучше всех в классе сочинения пишешь. И вот! – Лешка раскрыл портфель, достал тетрадь по русскому языку и решительно вырвал из середины чистый лист. – Пиши сюда записку. Я потом своим почерком перепишу и ей отдам. Чтобы красиво было!
Друзья должны помогать друг другу. Я села на Лешкин портфель, пристроила листок на учебник по математике, открыла колпачок ручки и, подумав, написала: «Когда я заглянул в твои глаза, я потерял сон…»
Показала листок Лешке.
– Потрясно! – радостно сказал он. – То, что надо! Продолжай в том же духе.
На переменах Лешка совал Свете мои, аккуратно переписанные им, записки. Света записки брала, смотрела диковато и ничего не отвечала. Лешка страдал и бесился.
– Смирись! – советовала я ему на крыше бомбоубежища. – Ты ей точно совсем не нравишься, иначе она бы уже купилась. Такое, как мы с тобой ей, вообще только в книжках пишут.
Лешка понуро кивал, но не отступался.
Однажды Света, краснея и стесняясь, отозвала меня в сторону на перемене. Я сразу запаниковала: кто меня заложил?! Лешка меня убьет…
– Катя, ты понимаешь, Леша Кукушкин уже давно пишет мне замечательные письма, – чуть заикаясь от волнения, сказала Света. – Мне он, наверное, тоже нравится, но я стесняюсь…
– А-а! – облегченно засмеялась я. – Так ты хочешь, чтобы я ему от тебя записку после школы передала? Нет проблем, мы с ним почти каждый день гуляем. Давай…
– Катя, нет… – Света покраснела еще больше. – Он так красиво мне пишет, как я никогда не смогу… И вот я подумала, может быть, ты… ты же районную олимпиаду по литературе выиграла… Я тебе покажу Лешину записку, чтобы ты…
– Не надо! – громко воскликнула я (Света в испуге отшатнулась). – Не хочу читать чужие любовные записки! Это непорядочно!
– Какая ты благородная, Катя, – льстиво вздохнула Света. – Ты ведь мне поможешь, да?
Некоторое время я, дурея от идиотизма сложившейся ситуации, переписывалась сама с собой и наблюдала глупо-счастливую Лешкину физиономию. Потом не выдержала и настояла на очном объяснении. Его организовала опять-таки я. В нашем дворовом кодексе почему-то считалось, что девочка должна приходить в условленное место первой (что-то вроде подтверждения намерений для разговора). Свету на крышу бомбоубежища мне пришлось подсаживать, сама она залезть не могла и, пока лезла, испачкала мне пальто. Взволнованный Лешка выглядывал из-за водосточной трубы…
Оба благодарили меня, ничего не зная о моем двурушничестве. «Да пошли вы к черту!» – одинаково искренне ответила я обоим.
Сын Штирлица
Когда я пришла к началу своего приема, они все трое уже сидели в коридоре у кабинета. Подросток и мужчина были очень похожи между собой – высокие, с пепельными волнистыми волосами, с четкими, можно сказать, аристократическими лицами (причем лицо старшего отчего-то показалось мне знакомым). Женщина выглядела невзрачно, совершала много мелких движений и старалась заглянуть мне в глаза.
– Я сначала одна зайду, можно, да? Вы позволите мне? А вы тут посидите, да? Только не уходите никуда, ладно? Я быстренько с доктором…
Мальчик и мужчина одинаково кивнули.
Я пропустила ее в кабинет, уселась (женщина, устраиваясь, продолжала говорить что-то монотонно-извиняющееся), подумала: «Сейчас начнет жаловаться на своих мужчин. Сын хамит, муж не обращает внимания. Она им говорит, говорит… Отчасти я их даже понимаю», – и тут же оборвала свои мысли, уж слишком это непрофессионально – ведь я заранее, не услышав ни слова о проблеме, уже встала на одну из сторон. И что из того, что они красивые и молчаливые, а она – наоборот!
– …А главное, он ведь всегда, с самого детства, уделял ему много внимания! Не то что другие отцы. Мне все подруги наперебой завидовали, говорили: так просто не бывает, чтоб только тебе, замухрышке, такой мужик достался – красавец, водки не пьет, да еще и с сыном готов заниматься, играть, в походы, в музеи, в бассейн ходить…
Несколько удивившись откровенности ее подруг, я тем не менее почувствовала, что ничего не понимаю. Она как будто бы ни на кого не жаловалась.
– А что, собственно, у вас произошло? – спросила я.
– Сын бросился на мужа с ножом, – неожиданно кратко и четко ответила она, опустив взгляд.
– Господи, но почему?! – продолжая являть чудеса «профессионализма», ахнула я.
– Не знаю, ни один из них ничего не объясняет. Я просто вошла в кухню и стала свидетелем…
Все трое.
– Что случилось? Вы поссорились?
– Нет, – отвечает мужчина. – В том-то и дело. Все было как обычно.
Один мальчишка.
Отвечает односложно, и эти слоги приходится тащить клещами. Через некоторое время понимаю: был какой-то в меру дурацкий повод. Отец не одобрил что-то сугубо подростковое и запретил участие в какой-то тусовке. Ничего нового парень не услышал – позиция отца была известна ему заранее. Почему же – с ножом?!
– Какие у тебя вообще отношения с отцом? Сейчас? Два года назад? Пять лет?
– Нормальные.
– Мать говорит, что вы много времени проводили вместе. Ходили в походы, в бассейн…
– Да.
– Теперь, когда ты стал подростком, тебе это не нужно, а отец настаивает?
– Нет.
– Это уже не первая ваша открытая ссора?
– Первая.
Парень закрыт, серьезен, ни на какую иронию не ведется. Учится хорошо. Не слишком общителен со сверстниками, но есть друзья. Много читает, в том числе серьезную литературу. Неужели первая манифестация психиатрии?! Как жаль, если это окажется правдой…
Один отец.
– Я не понимаю. Я всегда старался уделять ему внимание. Не потакал капризам, это да, но всегда поддерживал все его увлечения, стремления. Покупал любые книги, водил в музеи, чтобы развивался. Занимался математикой, водил в походы, брал с собой в баню, куда мы ходим с друзьями. Поддержал, когда он хотел заниматься фехтованием, потом – мотоспорт, хотя жена была категорически против. Теперь я уже думаю, что это была ошибка; отстранился бы, как все, сбросил на жену – и ничего не было бы…
– Почему у вас один ребенок? – спросила я. – Если вы уделяли ему столько внимания, то…
– Не знаю, – мужчина откровенно растерялся. – Я как-то не думал… Может быть, потому, что я сам рос один? И жена тоже…
Одна мать.
– Все плохо, да, доктор? С сыном плохо? Это такой ужас… Я ночи не сплю. И муж тоже переживает: часами сидит на кухне, курит… Со мной оба не разговаривают почти. Хотя они и вообще…
– Я не знаю, – честно говорю я. – Вообще-то консультация психиатра вроде бы нужна. Но мне все время кажется, что где-то есть какая-то закавыка. О которой я еще не знаю и которая что-то в ситуации прояснит. Давайте попробуем еще раз…
Женщина говорит много и путано. Я цепляюсь за одну из фраз.
– Как дед умер, он изменился, – говорит она. – Это я о муже и его отце. Стал как-то еще суше. Это странно, в общем-то, потому что они не ладили никогда и взрослыми почти не общались. Это понятно, дед-то пил беспробудно, а мой – считайте, что в рот не берет…
– Скажите, покойный дед и ваш муж были похожи внешне?
– Если пьянку и возраст не учитывать, то одно лицо, – вздыхает женщина.
В моей голове нечто вполне оптимистично щелкает. Кажется, психиатр может подождать.
Один отец.
– Какие отношения были у вас с вашим отцом?
– Очень плохие. Он был алкоголиком.
– И?
– Регулярно напивался, во хмелю был буен. Дрался с матерью, учил меня жизни, но ни разу со мной не поиграл, ни разу никуда не сходил. Во всяком случае, я не помню. Прежде он был военным, потом его уволили, он воображал себя каким-то непонятым диссидентом, пострадавшим от режима, но я думаю, что уволили его за пьянку и хамство. Я его, можно сказать, ненавидел.
– Вы строили свои отношения с сыном от противного?
– Можно сказать и так. Но, как видите, не преуспел.
– Почему же? Ваш сын – воспитанный, умный мальчик, хорошо учится…
– Мой отец достиг того же самого своими методами, – горько усмехнулся мужчина. – Я тоже хорошо учился и подражал в манерах Штирлицу и «адъютанту его превосходительства»…
Так вот почему его лицо показалось мне знакомым! – сообразила я. Конечно, он же на Штирлица похож!
– Когда вы в первый раз дали отпор агрессии вашего отца? Помните?
– Конечно, помню! Это было в четырнадцать… – мужчина резко замолчал.
Я не пыталась нарушить это молчание.
Снова мальчишка. Теперь я уже знала, что спрашивать.
– Я ненавидел эти их походы. Двадцать километров с рюкзаком, потом сидеть в дыму и комарах и петь песни. В бане я терял сознание, они меня холодной водой отливали и говорили: «Терпи, казак, атаманом будешь». В бассейне два раза чуть не утонул, теперь могу купаться только там, где дно ногами достаю, хотя плаваю, в общем-то, хорошо. В музеях нужно было слушать экскурсовода, мне хотелось побегать, но отец стоял сзади, как статуя или другой какой экспонат. Мне плохо дается математика. Отец всегда со мной занимался. Часами. Никогда не повысит голос, может двадцать раз объяснить одно и то же. Но – никуда не деться, как паровоз по рельсам. «Еще десять уравнений, и ты у меня усвоишь эту тему». Он сам как будто не живет жизнь, а решает ее, как задачу по алгебре. И хочет, чтобы я – тоже. А я не хочу! И не буду.