– Зачем ты на мне рисовала? – спрашиваю я. Мы идем в кафе неподалеку. Там кофе по одному евро. У меня есть целых три евро, так что хватает еще на булочку.
– Не знаю. Люблю рисовать. У тебя денег нет в долг? – спрашивает она, отпивая кофе. – Я татуировки вообще-то умею делать. Не нужно? – она указывает взглядом на несколько волнообразных линий у меня на плече. Это единственное, что у меня осталось от сестры. Я выбил эти линии. Это не татуировка, а какое-то жертвоприношение. По памяти нарисовал эти линии. Они остались от того последнего рисунка.
– Жутковатая, – говорит она, указывая глазами на эти волны.
– Согласен, – киваю я.
– Я вообще на людях еще не тренировалась, но точно сделаю лучше.
– Ты на морских свинках, что ли, тренируешься? – спрашиваю я.
– На хомячках, – веселится она.
Мы возвращаемся в сквот, и Бонни куда-то пропадает. Нахожу ее привалившейся к стене, со стеклянным взглядом. Таким же, как у матери. То есть представляете, да, что бы с ней стало, если бы она так и жила здесь?
Забираю ее из этого сквота. Я тогда уже нашел бункер и планировал туда перебраться. Бонни то и дело пропадает, но вроде бы все дурные привычки в прошлом. Она знакомится с Ленцем. Он похож на маньяка, я, кажется, уже говорил.
Бонни делает татуировки. Тренируется на мне, потом работает в салоне. На побегушках, конечно, но все-таки. Все мы вполне счастливы. До тех пор, пока я не решаю повидаться с матерью. Мама при виде меня впадает в новую истерику. Я стараюсь ее вразумить. Напомнить, что я ее сын. Она не помнит. Все время говорит о Бонни. А потом идет в полицию и пишет заявление о том, что я украл у нее дочь и пытаюсь ее убить. Это заявление принимают. Обнаруживают Бонни. Отдают ее в приют для трудных подростков, а судья, послушав весь тот бред, который несет мама, направляет ее на врачебное освидетельствование. Заботиться о ней теперь должен я. В судебном порядке.
– Давайте я оформлю опекунство над Бонни, – предлагаю я судье. – Мать я содержать обязан, почему бы не приписать мне и ее?
– Молодой человек. Вам 23 года. Ей 15. У вас нет работы. В здравом уме и трезвой памяти никто вам не разрешит никого опекать. Если хотите ей помочь, копите пока деньги на ее колледж, – вполне дружелюбно отвечает мне женщина-судья.
И вот он я. С матерью в наркологической клинике, умершей сестрой, умершей девочкой, о которой я пытался заботиться. Я провалил все, что только можно. Но я не психопат. Не настолько, как все думают.
Верена
А была ли сестра?
Все мы знаем о парне по имени Микки Нокс. Добром психопате, ограбившем банк, чтобы спасти свою сестру. Взявшем в заложницы несчастную Верену Вибек. Спасшем жизнь мальчику Ифти, которому срочно требовалась операция. Помните, да? Все мы скидывались на операцию. Так вот сказка о добром психопате оказалась всего лишь сказкой. Сестра Микки погибла в Индии много лет назад. При невыясненных, кстати, обстоятельствах. Ну а девушка, которую отчаянно пытался спасти Микки? Кто же она? Обычная беспризорница, которая в тринадцать лет сбежала из детского дома и вскоре стала жить с Микки. Наркоманка с асоциальными наклонностями. Она жила с нашим психопатом, встречалась с его другом и колола татуировки, довольно талантливые, кстати. Вот такая «братская» любовь. Психопат оказался обычным психопатом.
www.tresh-tv.de
Берлин. Отделение полиции. Небольшая комната метров на десять. Стол посередине. Стеклянные окна с открытыми жалюзи. За стеклом обычная жизнь участка. Все именно так, как показывают в сериалах. Множество столов, между которыми снуют одетые в черные брюки и белые рубашки люди.
Если бы я снимала кино, последующие пару месяцев нужно было бы показывать под какую-нибудь грустную музыку. Вот я сижу в этой комнате. За мной наблюдают следователи и штатные психологи, а у меня меняется цвет глаз. Грустная музыка переходит во что-нибудь пожестче. Дальше уже в зависимости от жанра. Если мелодрама, то мы с Анкелем идем в парк и начинаем все с нуля. Кормим уток и едим сладкую вату. Если фильм из категории историй успеха, то здесь в конце я должна переодеться в бежевый костюм от Валентино и открыть свое дело (цветочный магазин, шоколадную лавку, компанию по продаже швабр). Если… Мои размышления прерывает звук открывающейся двери. Входит мужчина лет пятидесяти. На нем слишком яркая для этого места рубашка, грязно-красного цвета, и изрядно помятые брюки. Лицо его испещрено морщинами и напоминает смятый и вновь расправленный лист бумаги.
– Марко, – представляется он.
Я стала с трудом переносить внимание людей к себе после того, как тем ранним утром Джерри вышвырнул меня из машины. Тогда все вокруг щелкали затворами фотоаппаратов, показывали пальцем, смеялись, а я ничего не могла сделать. Только повторять «Джереми Флемми». Все подумали тогда, что я просто благодарю его. Сейчас Марко разглядывает меня так пристально, что я могу думать только о том, как бы дышать как можно тише. Как бы сделаться незаметной и исчезнуть.
– Я бы хотел поговорить с тобой о Микки, – говорит он.
– А я нет, – отвечаю ему.
– По какой причине моя дочь до сих пор здесь? – спрашивает мой отец. Он входит вслед за Марко. Уставший, понурый и постаревший. В неизменном костюме-тройке. Сейчас я уже готова сутками разговаривать с этим Марко, лишь бы не оставаться наедине с отцом. Что я должна буду ему сказать?
– Я криминальный психолог и хотел бы поговорить с Вереной о Микки, – объясняет Марко и расплывается в улыбке. Заломы на его лице сминаются, и кажется, что он превращается в одну сплошную морщину.
– Как врач и как ее отец я не рекомендую эту беседу.
– И как юрист, – бормочет Марко. – Это решать Верене, – говорит он уже громче. Теперь они оба выжидательно смотрят на меня.
– Я… я хочу домой, – говорю я и смотрю в пол.
– Пойдем, – кивает отец и выходит из кабинета.
– Верена? – окликает меня Марко. – Послезавтра в девять утра жду тебя здесь.
Я киваю. Мы с отцом выходим из кабинета. Кажется, что все косятся на меня. Вжимаю голову в плечи и иду вслед за отцом. Выходим на улицу. Толпившиеся возле входа люди тут же оборачиваются и замолкают. Через секунду они уже наперебой просят дать комментарии по поводу произошедшего.
– Никаких интервью! – громко и категорично заявляет отец и открывает дверь машины.
Квартира отца – совершенно пустое и безжизненное пространство, в котором просто иногда ночуют. Светлые стены, темная мебель, повсюду коробки с так и не распакованными вещами, на каждом квадратном сантиметре пространства – документы и врачебные бланки. Уже через пару часов я понимаю, что должна отсюда поскорее убраться. Просто потому, что два привидения не должны находиться в одной квартире. За каждым домовым закрепляется свое пространство. Ведь правильно? Или я слишком долго слушала сказки? Сейчас уже кажется, что я действительно была в баре, где весело стучали кружками братья Гримм, на крыше, с которой сбрасывал своих жертв Крысолов, или лавочке, на которой так любил сидеть Гессе.
– Папа, может быть, поговорим? – спрашиваю я поздно вечером.
– О чем? Добилась своего, Верена. Добилась, молодец, – устало говорит отец.
– Что ты имеешь в виду?
– Не получилось с одним, так взяла в расход другого, – говорит он. – Так хотелось выставить себя жертвой? Хотелось, чтобы все тебя обсуждали? Чтобы каждый шаг, каждый чертов миллиметр того видео изучали под микроскопом? – спрашивает он.
– Этого мне меньше всего хотелось, – бормочу я. – Я не виновата. В том видео точно я не виновата.
Он врет, этого видео нет в Интернете, есть только старые статьи, в которых оно описывается. Их и пересказал отцу Анкель. Зачем? Думаю, для того, чтобы отец крепче за него держался.
– Ты не встречалась с Флемми? – спрашивает он.
– Встречалась, но…
– Ты виновата во всем. И в том видео, и в том, что тебя взяли в заложницы. Он же хотел другую девушку взять, так?
– Да, но…
– Это такая игра есть, «Да, но» называется. На все фразы так нужно отвечать. В детском саду ты была лучшей в этой игре. Но ты уже не в саду. Каково мне, как ты думаешь, осознавать, что твою дочь обсуждают повсюду? – Я никогда не видела его таким злым и… разочарованным. Вы знаете, это очень страшно – не оправдывать чужих надежд. Чувствуешь то же самое, что и когда хоронишь свои мечты.
Не знаю, что на все это сказать. Не знаю, как реагировать. Единственное, чего я сейчас хочу, – вернуться к Микки. Пусть даже он снова замурует меня в бункер или опять будет привязывать на ночь веревкой, и я буду просыпаться, не чувствуя половины тела. Пусть он меня застрелит к чертовой матери, но я не хочу быть здесь. Мне нравилось думать, что отец поддержал бы меня тогда и заступился, если бы только знал.
– Мне пора спать, – почти шепотом говорю я и иду в комнату. Завтра я найду себе жилье, чего бы мне это ни стоило.
– Завтра с утра за тобой зайдет Анкель, постарайся на этот раз все не испортить, – бросает мне отец. – На работу я тебя устрою. Будешь секретарем в моей клинике.
– Я не хочу быть секретарем, – говорю я.
– А ты больше ни на что не способна, – бросает он. – К сожалению, – чуть тише добавляет отец, когда я уже захлопываю дверь комнаты.
В ту ночь я еще долго смотрю в зеркало и разглядываю дымящийся город на своей спине. Он такой красивый и реалистичный. Кажется, что на спине вход в другое измерение. Там нарисован мир, где фениксы возрождаются из пепла. Это ненастоящий мир. Он остался там, в Кельне, на фестивале фейерверков. «И пусть мосты, которые я сжигаю, освещают мне путь». Это написано там, в придуманном городе. Над правой лопаткой. Прошлое рано или поздно догонит тебя, как бы быстро ты от него ни пытался убежать и сколько бы мостов ни пытался поджечь.
Возвращение Верены Вибек
Оказывается, наш любимый психопат не равнодушен к фейерверкам. Это и сыграло на руку самой знаменитой на сегодняшний день жертве психопата – Верене Вибек. Двадцатилетней дочери знаменитого врача каким-то чудом удалось уговорить психопата Микки пойти на фестиваль фейерверков в Кельне. Это и спасло девушку. Ее заметили сотрудники полиции и в тот же вечер доставили в Берлин. От комментариев она отказалась. Да и вообще произвела на журналистов весьма аутичное впечатление. Этим же вечером неподалеку от набережной в Кельне был обнаружен труп мужчины, личность которого устанавливается. Рядом с телом был нарисован феникс, фирменный знак психопата по имени Микки Нокс. Расследование по делу уже началось.