— А где Мирослава? — поискал глазами Осип Иванович. — Я ведь ей жениха привез! — поглядел довольно на Михайлу и подмигнул.
— Нету! Какая-то работа срочная — там они вычитывают верстку нового сборника. Всем скопом!
— Ах, жалость какая… — Осип Иванович изобразил на лице разочарование, а Михайло с облегчением вздохнул: все же находиться на положении рекламируемого жениха было неловко.
— Но, Соломея, вы же не знаете главного, ради чего мы приехали, — ударил себя по карманам Осип Иванович. — Вот газета. Смотрите — нашелся золотой венец. Помните, тот, что фашисты вывезли?
— Что вы говорите! — Соломея даже руками всплеснула. — Нашелся-таки… — Ее глаза увлажнились. На губах заиграла улыбка.
Михайло помалкивал, хотя чувствовал себя просто, легко. Был рад, что о нем, кажется, забыли. Прошелся по уютным белым комнатам. В одной, похожей на кабинет (два сдвинутых вместе книжных шкафа и письменный стол), набрел на интересные книги. И вдруг почувствовал, будто кто-то за ним тайком наблюдает. Обернулся — правда, со стены, с большой фотографии, на него смотрели прищуренные от солнца знакомые девичьи глаза. На щеках и губах девушки солнечно светились прозрачные капли воды — кто-то брызнул ей в лицо в ту минуту, когда она подняла руку, чтобы отвести прядь волос над глазами…
— Это Мирослава. — Михайло вздрогнул, так неожиданно появилась за его спиной Мария. — Правда, хороший снимок?
Михайло почувствовал неловкость, словно его поймали на чем-то недозволенном. Он поспешно перевел глаза на окно и заметил, что на дворе как-то вдруг стемнело.
— Будет гроза, — обернулся он к хозяйке. — Ночевать оставите?
— Придется, — улыбнулась она и пошла к столу.
Гроза налетела из степи стремительно. Порывистые вихри, казалось, катили над самой землей оглушительные раскаты грома. Разговор сразу прекратился — все прислушивались к содроганию неба.
Гостям отвели комнаты для отдыха. Михайло очутился в том кабинетике, где недавно разглядывал книги. Он долго смотрел на фотографию Мирославы. Потом лег.
Гроза не утихала. Молнии ослепительно вспыхивали в окнах, секли верхушки лип. Они испуганно шумели, хлестали ветвями почернелые стволы, словно хотели уцепиться за них, удержаться от яростных порывов ветра. По листьям барабанили тяжелые капли дождя, сливались в сплошной шум ливня. В комнате как будто ходили призрачные существа. Шевелится на двери портьера. И Михайле казалось: сейчас кто-то войдет… Это будет она. Непременно она. И тогда он скажет ей: «Так долго тебя не было, Тая. Ты не могла прийти раньше? Не исчезай больше надолго». Она сядет, улыбнется глазами и скажет: «Сам виноват. Не спросил, где искать».
Он поправит рукой ее мокрые пряди — ведь она придет из ливня. Будет вглядываться в лицо, коснется упругих плеч, обтянутых промокшим ситцем в зеленые горошинки. А еще он скажет про золотой венец, который оберегал славян от завоевателей и от всяких бед.
Он тревожно засыпал.
Перед рассветом ему приснился волшебный венец, и степь, и дождь, и промокшая босоногая девушка, похожая на его Мирославу.
Олег Евгеньевич невнимательно слушал оратора, чуть заметно морщился, глядя на президиум собрания, медленно обводил глазами весь зал, словно искал сочувствия своим мыслям. На собрании шла речь о будничных институтских делах — подводили итоги года, намечали и утверждали планы на будущее, вносили изменения и поправки.
Докладывал Доля. Все и так хорошо знали, как идет работа в их отделах, однако его слушали. Какая-то дивная сила заставляла прислушиваться к нему. Умел Доля показать общую картину с неожиданной стороны. Многие с удивлением обнаружили, что самый многолюдный отдел Соцкого фактически своей плановой работы не выполнил, хотя в предыдущих отчетах значилось успешное ее завершение. Выяснилось и такое — на Соцкого работало еще несколько сотрудников из других отделов (дело было важное, и дирекция шла навстречу просьбам заведующего). Но сборники обработанных документов тем не менее не были сданы в издательство. Все ожидали, что вслед за Долей на трибуну поднимется Иван Дмитриевич Кучеренко и взорвется с критикой в адрес администрации.
Олега Евгеньевича это не слишком волновало. Пускай Доля сыплет цифрами из своей записки (Медунка хорошо-таки поработал), пускай бросает грозные взгляды поверх пенсне, но никуда, милейший, ты от меня не денешься. Буду просить еще людей, и ты будешь давать, а то не управимся и дальше.
Соцкий опустил голову — ой как нужно ему сейчас ускорить дело! И если удастся задуманная экспедиция, отдел с честью выйдет, как говорится, на орбиту. Выбить бы только фонды. Коля Куренной горячо берется за это. Что ж, дело верное. Материал интересный, богатый — ведь народное творчество! Помнится, какое впечатление произвели на всех работы народной художницы-ткачихи. Знали о ней только в районе, устраивали выставки, показывали на фотографиях, а теперь знает весь мир.
Они зашли к ней. В хате поразила масса самотканых рушников и ковриков. Белые, красные, сине-голубые цвета мерцали, переливались. Посреди хаты — обыкновенный ткацкий станок. В наше время женщины уже не занимаются ткачеством в домашних условиях. А тут — настоящий мастер, художница…
Они устроили в столице выставку работ этой женщины-мастера, впечатление было исключительное. Люди подолгу стояли перед рушниками, ошеломленные игрой удивительно свежих красок, непривычным их сочетанием.
А что может противопоставить Кучеренко этим живым свидетельствам истории? Древние курганы с черепками и почерневшими скелетами? Да нужно ли теперь, в наше время, разыскивать в степях эти курганы, старые захоронения, бросать на ветер кучу денег на раскопки. Для чего? Для того, чтобы доказать, что здесь, на этой земле, жили когда-то наши предки? Да это и так ясно, раз мы живем здесь.
Вот так-то, уважаемый академик!.. Так что не очень кричите про свои хроники и курганы. Только бы Долю убедить в этом — иначе с экспедицией будет задержка.
Но он, Соцкий, своего не уступит.
И Олег Евгеньевич, зевнув, от нечего делать продолжал разглядывать небольшой зал. Кинул взгляд на невысокую фигуру директора. Несмотря на свой возраст, Макар Доля обладал сильным голосом. Удивляла даже не звучность его, а искреннее, страстное чувство, оно завоевывало симпатии слушателей. Могучий старик. И мудрый. И ведь в прошлом обыкновенный сельский хлопец! Заведовал в селе хатой-читальней, а после организовывал колхоз, кулаки в него стреляли. Учился на рабфаке, потом в университете. После войны вот уже четверть века здесь работает. Его характерная фигура, его белые волосы буквально вписались в барельефы и колоннады старинного здания их института.
Но нет ничего вечного. Все знают, что их «батька» вот-вот в последний раз откроет дверь своего кабинета. Кто тогда заменит его? Медунка? Кучеренко идти директором опять не захочет. Да и какой из него администратор — он слишком своенравный, вспыльчивый. Что и говорить — Доля понимает это. Хоть недолюбливает Медунку, а держит.
Кто еще среди них мог быть претендентом? Никто. Все либо слишком молоды, либо уже в годах. А он, Олег Соцкий? Когда-то он уже испил этой водицы, знает, что руководить — это наживать не только друзей, но и врагов. Было когда-то…
От воспоминаний сердце заныло, как старая рана. Разве он не делал людям добра, будучи когда-то заместителем директора? Ночей недосыпал. А Доля все равно не принимал его всерьез. За резкость, за прямоту. Не умел он подлаживаться так незаметно и элегантно, как это получается у Бориса.
Ушел Соцкий от Доли сам. Никто его не спросил, почему он так поступил, никто не советовал вернуться назад.
Но к чему об этом думать? Доля пока что не собирается с ними прощаться. Хотя уже давно пора. Человек всегда должен чувствовать, когда наступает эта пора — когда нужно сойти со сцены. Впрочем, Долю можно понять. Вся жизнь его прошла в этих стенах. Институт стал для него больше чем своим домом. Там он только ночует, а здесь весь в горении. С утра — поток посетителей с бесконечными делами. Звонки. Совещания. Здесь ждут его слова, его решения. Он нужен людям.
Соцкий понимает Долю, он знает, что человека делает сильным необходимость борьбы (хотя бы даже борьбы со старостью), необходимость труда. Они принуждают его напрягать силы, ум. Но Соцкий убежден в другом: Доля выдыхается. Семьдесят пять лет — не шутка. Старику тягостны директорские заботы.
То ли дело он, Соцкий, — только начинает брать разгон. Его отдел выпустил с десяток коллективных работ. Коллективных! Будущее за коллективизмом в исследованиях. Он это понял, надо полагать, своевременно. Это Кучеренки-единоличники машут крыльями подобно старому ветряку! А Соцкому нужны люди, деньги (Доля покрутится-повертится и выделит!) еще на несколько фольклорных экспедиций. Тогда у них дело пойдет! Посмотрим, посоревнуемся, уважаемые академики!
Екнуло в груди. Ревность? Зависть к тем, кто успел обогнать, приобрести имя? Глупости — и у него будет имя! И в конце концов, что такое зависть, ревность? Дети честолюбия. А кто не знает, что именно честолюбие движет человека к новым победам. Разумеется, будь он директором института, эти победы пришли бы скорее…
Соцкий уловил оживление в задних рядах и оглянулся. Коля Куренной, наклонив лобастую голову, запустил пятерню в шевелюру. Эх, парень, кто не был в твои годы безнадежно влюблен? Рядом с ним вытянул шею (ему мешали слушать) Геннадий Дивочка — стремился во что бы то ни стало дослушать директорскую речь. Должно быть, готовился первым выйти на трибуну, чтобы внести предложение — утвердить. Уже и виски побелели, а так никто и не услышал из его уст ничего иного, кроме предложения — утвердить.
Доля закончил речь, и зал ожил, загудел. Медунка постучал карандашом по тоненькой шейке хрустального графина с водой — тише, мол, уважаемые, дебатировать можно только с трибуны: порядок есть порядок!
Медунка приподнял графин, налил воды, подал стакан Макару Алексеевичу. И что-то сказал ему на ухо. Доля вскочил, и так неожиданно пронзительно прозвучало его «товарищи!», что говор в зале вдруг оборвался. Тут Доля поспешил сообщить (как это он забыл?), что по постановлению ученого совета, принятому еще полгода назад, Борис Николаевич Медунка выезжает на полтора года в заграничную командировку и на его место на это время надлежит избрать кого-нибудь другого. Впрочем, они уже с месткомом решили этот вопрос.