Мирослава покраснела, слезы навернулись на глаза. Зазналась?
Кияница шумно набрал в грудь воздуха.
— Я лично такого не вижу. Может, в чем другом обнаружилось? — Его маленькие глазки глядели на нее с затаенной строгостью. — А что касается научных работ… Поскольку в письме содержится ряд резких замечаний о них, создать авторитетную комиссию…
«К чему это? Зачем?..»
Старалась сохранять спокойствие. Но чувствовала, что в горле пересохло. Начала говорить срываясь… Все ее научные работы давно опубликованы. В свое время обсуждены и оценены. Так ли уж необходимо возвращаться к старому? Это несколько странно…
Григорий Иванович Цокало что-то пробормотал. Все засмеялись. Мирослава точно оглохла от волнения, она не понимала, о чем говорят. Профессор Цокало вынул сигарету, обжимал ее со всех сторон…
— Да что вы волнуетесь, ей-богу! Обычное дело — пришло письмо, нужно дать обоснованный ответ. А для этого необходимо собраться авторитетным нашим сотрудникам — и делу конец.
Смотрел на нее спокойными, умными глазами с искорками смеха.
— Да ведь это же чепуха, Григорий Иванович! Создавать комиссию… возвращаться к тому, что давно уже взвешено и измерено!
— Страсти тут ни к чему, Мирослава Александровна. Вам нечего волноваться. Значит, спокойно ходите себе по земле. Вот Макару Алексеевичу не легче, а он, видите, спокоен, как индийский йог.
Марфа Вдовиченко дружески пожала Мирославе руку — мол, держись, это совсем не страшный зверь — комиссия.
Какое-то письмо… Какие-то никому не нужные вопросы, хлопоты… Все это понимают. К ней обращены добрые улыбки, искренние, открытые взгляды. И все же — комиссия… Какой сложный мир! Поистине бесконечный в своем многообразии.
— А что, Макар, как ты думаешь, может, и вправду нам пора… того? — Кияница усмехнулся. — Как говорят актеры, главное — уметь вовремя сойти со сцены?
Доля встрепенулся:
— Что я хотел тебе сказать… — Все в ожидании подняли головы. Макар Алексеевич сделал длинную паузу, точно копался в своих мыслях, отыскивая ту самую нужную, которая только что была перед ним и куда-то запропала. — Был я в командировке в Черноморске, ты же в курсе… И знаешь, что я привез? Леску. Японскую!.. Нет, нет, ты не спеши с улыбками! Какую хочешь щуку выдержит, но главное — куда на рыбалку ездить?
Взрыв хохота: Доля — это Доля! Никто никогда не видел его подавленным.
Смех и разговоры начали понемногу успокаивать Мирославу. В самом деле, ничего особенного не произошло. Она знает, что может прямо глядеть людям в глаза. И все же она как будто в чем-то провинилась перед ними и скрывает это от них…
Какая чепуха! Нужно делать свое дело, учиться у более опытных.
— Не грустите, Мирослава, — это опять Кияница, повеселевший и как бы помолодевший. — Радость всегда исцеляет и возвеличивает человека. Запомните одно: никогда не ищите сочувствия. Бойтесь его! А то кто знает, возможно, в теплую мягкую ладонь вложен яд зависти…
— Нашей милой Мирославе фортуна только улыбалась, — подхватил Кучеренко. — И вдруг — малость скривилась. Молодым это непонятно. Хочу только кое-что посоветовать вам, Мирослава Александровна. Может, пригодится. Найдутся люди, готовые посыпать вашу голову пеплом, если только вы осмелитесь намекнуть, что некоторые вещи недоступны их разумению. На большее они не способны. Принимайте их всегда спокойно. Считайте, что они даже полезны и необходимы. Ведь они заставляют нас время от времени напрягать энергию, мозг, а это не дает нам расслабиться. Мой собственный опыт подсказывает это!
Мирославе стало теплее и спокойнее. И в кабинете, где они собрались, сразу посветлело, словно стены раздвинулись Весеннее солнце щедро метнуло сквозь широкие окна упругие золотые лучики. На стекле стеллажей с тугими рядами книг запрыгали веселые зайчики. Сонные, толстые ковры на полу, тусклые старые картины в тяжелых позолоченных рамах, прежде навевавшие тоску, теперь словно проснулись, разбуженные дыханием весны. Как хорошо, что рядом с ней такие люди. Как хорошо, что существуют в мире искренность и мудрость!
Разговор лился уже свободно, вспыхивая то воспоминанием, то шуткой, в которой своя неизмеренная глубина и бесконечные отголоски человеческого ума и сердца. О эта веселость немолодых людей, за плечами у которых целая эпоха!.. Но мысли уносили Мирославу все дальше.
Прежде всего она обратится к Соцкому. Попросит его вмешаться в это неприятное дело. Ведь когда-то Олег Евгеньевич писал восторженные отзывы о ее работах, он не откажется… Когда дело идет о серьезном, каждый должен отбросить амбицию и руководствоваться только своей совестью.
…Олег Евгеньевич Соцкий выслушал ее внимательно. Мирослава, однако, заметила, что его нисколько не удивила вся эта история. Как будто он уже знал о ней. Олег Евгеньевич был как-то особенно сдержан, даже слишком важен.
Мирославе показалось, что в уголках его узких зеленоватых глаз блеснула недобрая искра и спряталась под короткими ресницами. Заговорил он спокойно, размеренно.
Нет, он не думает, что Мирославе стоит волноваться по этому поводу. На ее месте он был бы только благодарен за такое внимание. Комиссия? Ну и что с того? Пусть разберется, пусть еще кто-нибудь выступит в прессе. Он был бы искренне рад, если бы это действительно была не только закрытая рецензия для министерства, но и публичное выступление. Так сказать, вынести на общий суд… Возможно, это не совсем приятно, зато пусть Мирослава ему поверит, необычайно полезно… Да, да! Всегда, когда тебя хвалят, думай, что ты идешь чужим путем. Что твой путь еще не открылся перед тобой. Вот так!.. Кроме того, он считает, что ему вмешиваться не стоит. Как-никак она здесь работает…
Мирославу еще сильнее расстроил этот разговор. Какое еще публичное выступление? А чужие пути… Что-то тут не так. Соцкий чего-то недоговаривает…
Домой шла взволнованная, мельком прислушивалась к затаенным шорохам весны. Звенели по ветру почернелые, тугие от напряжения ветки. На лысеющих проталинах собирались лужицы. Терпкие запахи оживающей земли щекотали ноздри.
Расстегнула пальто, сняла перчатки. Когда-то у нее были белые пушистые варежки. Куда они девались, она так и не припомнит… Хотя нужда в них уже миновала. Весенний ветерок перебирал ее густые волосы, завивал пряди на лице. Жмурилась от солнца. Как хорошо, что на земле бывают весны! Что они омывают землю талыми водами.
Промелькнула мысль о лесной чаще, в которой она когда-то искала утешения. Фигура полузабытого «марсианина» в бело-голубом шлеме. Неожиданное его появление на вечеринке у Ольги Петровны и такое же неожиданное исчезновение. В скверике остановилась, прислушиваясь к гомону грачей на деревьях.
— Добрый день, Мирослава Александровна. С весной вас! — Широко улыбаясь, Михайло остановился перед нею.
— О? Неужели это вы?.. А я только что вспомнила о вас!
— А я еще издали вас заметил, вижу, задумались.
— Телепатия! А борода вам идет!
Он покраснел, отвернулся на миг.
— Еще говорят, что женщины гонятся за модой. А выходит, и вас не обошла эта болезнь.
— Возможно… Но я не об этом. Я хотел сказать, что боялся, — может, не узнаете.
— Ну, такого человека, как вы, невозможно забыть.
— Неужели?
— Да еще с такой лирической фамилией — Чайка.
— Плохо звучит?
— Напротив. Слишком нежно и… не по-мужски.
— Жалко. Но трудно установить, откуда она пошла. Разве что-нибудь придумать!
— Ну да — сказку. На них вы мастер… Не обижайтесь, Михайло. Я часто вспоминала вашу сказку про родник.
— Спасибо. Если не возражаете, я провожу вас.
Тротуары были переполнены. Они обходили лоточниц, продавцов всякой всячины. Людской поток часто разъединял их, и Мирослава теперь старалась идти ближе к Михайле. Была спокойна, улыбчива, красива.
Некоторое время шли молча. Мирослава углубилась в неведомый ему мир. Михайло думал о своем. Тени легли на его лоб, прятались под крутыми дугами надбровья. Он чувствовал: у Мирославы что-то случилось. В ее голосе звучит отчаяние… О, она ничего не откроет ему. Она в одиночестве будет бороться с собой. Гордая, сильная — и такая беспомощная… Она из тех, кто умеет молча сносить незаслуженную обиду и боль поражения…
— Не знаю, о чем думаете вы… Не знаю, будет ли это интересно знать вам. Я ждал этой встречи. Помните Серебряные Пруды? У меня остались ваши белые варежки. Вот почему я был уверен, что мы встретимся.
— Отчего же не позвонили?
— Я… звонил. Мне сказали — уехала с женихом.
Лицо Мирославы изменилось. Откуда же было знать ему, что это была последняя отчаянная попытка убедить себя в том, что она ошиблась в Максиме. Но и эта попытка еще не окончательно освободила ее от выдуманного идеала.
— Надо было еще раз позвонить, Михайло. Вы, наверно, не захотели.
— Это не так. Я… напротив! Но оставим. Я тогда хотел рассказать вам еще одну сказку.
— А сейчас разве нельзя?
— Если вам интересно. У вас, я вижу, плохое настроение.
— Возможно. Но все равно. Я слушаю! — Лицо ее ожило, посветлело, она энергично взяла Михайлу под руку и прислонилась к его плечу.
— Был такой юноша. Умный и крепкий. Все ему было под силу. Решил: пойду искать славы. Иначе неинтересно жить. Надо оставить след на земле. Чтобы не раствориться насовсем в вечности. Вышел на перекресток. Дорога — налево, дорога — направо. Вот одна дорога и говорит:
«Иди ко мне. Все получишь. Славу, счастье, покой. Мой путь легкий».
«Я хочу что-нибудь оставить о себе», — ответил юноша.
Дорога засмеялась:
«Так ведь ничего бесследного не бывает. Оставишь красивые отблески шагов своих».
Задумался юноша.
«А что ты мне предлагаешь?» — спросил у второй дороги.
«Тяжек мой путь, — вздохнула та. — По камням и болотам. И след того, кто пройдет там, полит потом».
Юноша задумался. Куда идти?..
Мирослава смеется:
— Ясное дело, он пошел второй дорогой.
— Нет, — возразил Михайло. — Он пошел первой… И было все у него: слава, счастье, покой, и он в самом деле оставил следы — легкие, как узор на золотом песке.