Что-то жгло в груди. Мирослава?! Нет, он в это не верил. И вряд ли вообще способен поверить. Больше тридцати лет молчать? Да нет, это неимоверно. Соломея перед смертью что-то напутала… В ее состоянии… Хотя… если вспомнить хорошенько… вполне возможно!
Перед ним кто-то стоял. Мирослава! Он быстро поднялся.
— Присядьте. Что у вас? Я знаю, Соломея Афанасьевна…
— Я прошу вас подписать заявление, Борис Николаевич… — Она была подавлена, бледна, но спокойна.
— Какое заявление, Слава? — он выговорил внезапно «Слава» и ужаснулся. Как это получилось? Само собой, этак он мог бы сказать и «дочка»! Что было бы, если б Мирослава ответила ему: «Папа, это я. Здравствуй».
Смотрел на Мирославу. Придирчиво вглядывался в черты лица. Что узнает своего в этом лице? Высокий лоб под прядями каштановых волос. Широкий разлет тонких темных бровей над большими серыми глазами. Эти глаза смотрят на него вопросительно, напряженно вздрагивают густые ресницы с чуть загнутыми кверху кончиками. У Мирославы, подумал он, оказывается, классические, утонченные линии лица — продолговатый прямой нос, чуть полные губы. В уголках губ притаились две складки — первая жатва тревог.
Голос Мирославы, грудной, мелодичный, вспугнул эти мысли.
— Прошу освободить меня от работы, Борис Николаевич. Я… не могу работать здесь. Олег Евгеньевич согласен — вот его резолюция.
— Что же вы будете делать теперь?
— Первое время буду присматривать за мамой, пока она не поправится, а там…
— Погодите… Разве вы не знаете? — Тело Бориса затряслось, зеленоватые тени сразу упали на его щеки. — Ее уже нет… Я только что из больницы. Ушла от нас!..
Глаза Мирославы, полные ужаса, остановились на нем. В них немел крик: «Не-е-ет!»
Борис Николаевич почувствовал — он должен сказать что-то утешительное… немедленно, сейчас. Чтобы остановить этот отчаянный молчаливый крик.
— Будьте мужественны… — Сорвал с переносицы очки. — Я понимаю… Но я хочу сказать, что вы не одна на этой земле. Смело опирайтесь на мою руку. Я… — Что-то вдруг сдавило ему горло и перехватило дыхание.
В руках Мирославы дрожал лист бумаги.
— Прошу вас, подпишите заявление… Мне нужно сейчас же в больницу! Не могу быть…
— Куда же вы пойдете?
— Поеду к Озерному, в его институт… Может, он возьмет на свою кафедру. Вы подло поступили с ним. Вы и ваш Соцкий!.. Я все знаю! — выдавила она из себя и чуть не потеряла сознание. Вцепилась руками в подлокотники и медленно опустилась в кресло. Закрыла лицо ладонями.
— Не надо так говорить, Мирослава. Возможно, произошла ошибка, будем выправлять ее.
— Какая ошибка?!
Вскочила и, забыв про заявление, метнулась к дверям. Пулей вылетела из кабинета. В приемной чуть не сбила с ног каких-то незнакомых людей, с которыми стояли Соцкий, Кучеренко, Кияница и Доля. Хотела обойти их, но те, незнакомые, расступились, чтобы дать ей дорогу, и вышло так, что она с разгона налетела на незнакомого высокого, полного мужчину.
Соцкий снисходительно усмехнулся:
— Куда это вы так летите, Мирослава?
— Зато вы… привыкли всю жизнь ползать! — бросила она ему в лицо и побежала по коридору.
— Я вижу, у вас тут здоровый дух критики и самокритики! — Высокий полный мужчина с интересом посмотрел на Соцкого. Кучеренко и Кияница переглянулись…
Олег Евгеньевич пригласил гостей в свой кабинет. По пути заглянул к Медунке. Тот был чем-то подавлен.
— Вы не поехали домой, Борис? Так зайдите. Министр прибыл.
Борис Николаевич встрепенулся. Министр? Что-то произошло… Скорей бы кончался этот страшный день!
…Басовитым густым голосом министр говорил о том, что министерство возлагает большие надежды на коллектив института. За последние годы здесь выросли квалифицированные специалисты, налицо значительные достижения. Поэтому министерство полностью поддерживает общественные организации в их намерении провести торжественное чествование уходящего на заслуженный отдых Макара Алексеевича Доли, который четверть столетия успешно направлял этот корабль науки. Министерство, по рекомендации Макара Алексеевича, утвердило директором Павла Михайловича Озерного! Вот мы и решили представить его коллективу.
Моложавый с виду мужчина с седыми висками, сидевший рядом с Долей и Кучеренко, легко привстал и поклонился.
— Что ж, Павло, поздравляю от всей души. Мы свое отработали, становись на наше место. — Доля обнял Озерного и троекратно поцеловал. — Продолжай наше дело, мы его делали честно. Но ошибок наших (на самом себе их испытал) не повторяй!
Макар Алексеевич еще раз обнял Озерного. И вдруг выпрямился, поднял глаза с искорками слез и совсем не старческим голосом добавил:
— Ну, чего стоите? Ведь это наш Павло! Приветствуйте его — он вернулся в свою семью. Цените и уважайте — он заслужил это.
В кабинете сразу поднялся шум. Озерного поздравляли. С возвращением. С назначением. Соцкий вытирал платочком взмокшие ладони, не осмеливаясь подойти к новому директору…
Вокруг пылал багрянцем листопад. Ранний, как никогда. Мирослава ступала по опавшим листьям. В руках дорожный саквояж. Рядом — Михайло с большим чемоданом.
— Не сердитесь на меня, Михайло, что я после похорон не давала о себе знать. У меня в самом деле тяжело на душе.
Михайло поставил чемодан на асфальт, потер ладони.
— Не сердиться я не могу. Значит, вы так бы и уехали одна, ничего не сказав?
— О чем говорить? Ничего нет. Был когда-то отец, была мать… Да еще Максим…
— А мне сдается, что и прежде, простите за откровенность, любви у вас не было. И причина тут не в вас…
Мирослава острым концом зонтика оторвала от каблука своей туфельки прилипший листок каштана.
— Знаете, Михайло, что меня удивляет? Прежде всего, я сама. Вот и понимаю, что Максим — моя роковая ошибка. Но забыть не могу. Неужели обида так глубоко засела во мне? Вы все знаете, скажите же, в чем дело?
Михайло бросил на нее короткий и, как ей показалось, насмешливый взгляд. Даже неприятно стало. Но промолчал. Глаза его теперь не смотрели на нее, хотя она искала в них ответа.
Мирослава вдруг почувствовала неприятный сыроватый холодок осени. Он забирался за ворот, в рукава пальто. Подумала: возможно, и там, куда она едет, не будет ей добра.
Зачем она так стремительно сорвалась в эту неведомую ей дорогу? Ведь здесь у нее все же столько друзей…
И, как бы угадав ее мысли, Михайло сказал:
— Напрасно вы уезжаете, Мирослава. Зовут дальние странствия? Бежите от себя самой? Нет, вам не удастся. Взгляните на вещи более трезво.
— Мне кажется, я так и делаю. Но душа застыла…
— Да, такое не скоро… — на полуслове споткнулся, оборвал фразу. Если бы он мог себе позволить, он сейчас так много сказал бы ей. «Куда же ты едешь? Кто еще так поймет тебя, как я? Разве твое сердце еще не сказало тебе об этом? Ох, как все это непросто, друзья мои, — любить…» Но он стоит и ничего не может Сказать.
А Мирослава подняла глаза, окинула взглядом неуютную площадку перрона. Грязно — валяются огрызки яблок, окурки, обертки от конфет…
Утренний туман нехотя расползался по темным закоулкам, под кустами посадки, под сонными составами. Стлался росой на бесконечно длинных, холодных рельсах.
Тоска сжала сердце. С этого перрона когда-то отправлялась она, среди лета, навстречу своему солнцу.
Солнца давно уже нет. Где-то высоко грустно курлыкают журавли.
— В теплые края летят… — проговорил Михайло, провожая глазами небесных странников.
— В теплые края… Как и я… Все трусы улетают.
— Глупости! Это дорога смелых.
— Нет, не глупости. Так мне сказал мой… бывший шеф. — Мирослава жадно искала взглядом серый журавлиный клин. Но густой туман еще стлался лениво над землей. Прощальное курлыканье пробивалось сквозь сизые клочья, сеяло на влажной земле печаль.
— Это, Мирослава, дорога сильных. Когда-то слыхал я от своего деда Петра одну притчу. Хотите?
Мирослава продолжала глядеть на небо. Моргнула густыми темными ресницами в знак согласия. Ни одна черточка не шевельнулась на ее исхудалом лице.
— Расскажите… еще одну сказку мне на дорогу.
Михайло вздохнул и начал:
— Спрашивает Воробей Журавля: «Куда летишь, брат?» — «В теплые края, — отвечает. — Там лето, а здесь будет зима».
«Неужто ты испугался холодов? Такой большой и такой трус. А я, хоть и серенький, хоть и маленький, остаюсь здесь. Не рвусь в дальнюю дорогу».
«Потому что тебе и не осилить их, Воробей, — отвечает Журавль. — Не перелететь тебе через бескрайние просторы морей, гор, безводных пустынь. А штормы? А голод? Сколько нас гибнет в седых волнах шторма? Нашими костями усеяны пустыни.
А мы — летим!
Наши крылья ломаются о скалы и вихри.
А мы — летим!
В наших сердцах исчезает надежда.
А мы — летим…»
«В самом деле, — задумался Воробей. — Велик ваш труд. Но зачем же тогда пускаться в такой опасный путь? Где смерть. Где неизвестность. Где нет покоя и где теряешь надежду. Лучше уж пересидеть зиму, перетерпеть…»
Журавль гордо взмахнул крыльями и ответил:
«Мы иначе не можем, брат Воробей. Мы родились от таких родителей. Они завещали нам этот путь. В нем мы испытываем свою силу. Свое мужество. Свою честь. Мы не можем быть воробьями. Мы — Журавли!»
Лицо Мирославы прояснилось. Она расправила плечи и привычно встряхнула головой.
— Спасибо, дорогой Михайло, за проводы. Вы… просто не знаете, кто вы для меня!
— К сожалению, знаю, — он улыбнулся. — Утешитель… Впрочем, который час? Скоро состав подадут.
В ее глазах, казалось, что-то промелькнуло.
— А помните нашу первую встречу? И июль… Жаркий июль!
— Вы не забыли! А я думал…
— Что вы!
Минуты проходили невероятно быстро.
— И все же я не понимаю вас, Мирослава. В институте такие перемены. С тех пор, как директором назначили Озерного…
— Озерного? — Мирослава резко обернулась.
— Мне рассказывала Ольга Петровна.
— А я-то к нему еду… Не знала. Последние дни никого не видела. Даже еще расчет не взяла. Думала — после…