— Еле добрался до твоей голубятни, Андрей. Привет! Высоко сидишь!
— А лифтом?
— Разве ты мне инфаркта желаешь? — Валентин Безбородько сунул ему свою холодную ладонь и плюхнулся в мягкое кресло.
— А, новый способ борьбы со старостью!
— Это точно. Под девизом: не пользуйтесь лифтом и всеми видами общественного транспорта.
Гость разглядывал редакционный кабинет Андрея, пока тот собирал разлетевшиеся бумаги. На стене висело несколько рекламных плакатов: «Пейте соки!», «Своевременно подписывайтесь на газеты и журналы!», «Вступайте в ряды доноров!»
— Андрей, я вижу, у тебя новое хобби. А как же театральная студия? — Маслянистые глаза Валентина, казалось, плавали в припухших красноватых веках. Губы привычно складывались в ироническую усмешку. Впрочем, Андрей не помнит, чтобы лицо его было когда-нибудь иным. В школе он так же надменно сплевывал сквозь зубы, вытягивал шею, пренебрежительно обходя мальчишеские игры. «Забавляетесь! Ну-ну!» — точно копировал родного папочку, Безбородько-старшего, директора радиозавода и бессменного председателя школьного родительского комитета. Отец и сын производили впечатление людей, твердо знающих, чье где место на этой земле, уверенных, будто все, что они делают, непогрешимо, и кто против них, тот против истины.
Андрей хотел было кинуть колкость, но сдержался. Появление Валентина, его развязная поза, то, как он развалился в кресле и закурил сигарету, настораживало.
— Это не хобби, Валентин Юрьевич. Ты посмотри на тиражи — десятки, сотни тысяч. Если перевести всю эту испорченную бумагу в килограммы, в эшелоны, в рабочие дни, зарплату, премии — знаешь, что получится? Космическая цифра. Целесообразно ли это?
— Какие премии? — прищурился Безбородько. Ноздри его шевельнулись, словно он почуял опасность. — Ты о чем это?
— Да все о том же, о хозяйствовании. Вот, скажем, я директор какого-нибудь комбината или завода, как твой отец. Что я делаю? Организую выпуск новой продукции улучшенного качества? Но это потребует обновления оборудования. Да и самому придется перестраиваться. Гораздо проще — давай на-гора старую продукцию, перевыполняй план. Тебе и знамена за первые места, и премии. А возьмет ли покупатель эту продукцию — плевать.
— Но при чем тут мой отец?
— А при том. Я за его паршивые телевизоры охотно взялся бы…
— Теперь они для тебя паршивые, а когда-то кормили.
Вон что! Выходит, Батура обязан всю жизнь благодарить папашу Валентина за то, что тот после школы взял его на завод и, как любил говорить, дал путевку в жизнь. Но ведь он, Андрей, работал не хуже других. И учился вместе со всеми. Впрочем, хватит об этом.
— У тебя ко мне дело?
— Я по поручению Маргариты, — загадочная ухмылка опять шевельнулась в уголках губ Безбородько. Он молча вынул из кармана и положил на стол белый незаклеенный конверт.
Батура хлопнул обеими руками по карманам, желая закурить. Валентин подал сигарету. Затянувшись, Андрей придвинул к себе конверт. В нем оказалась записка.
«Андрей, это ты должен был сделать первый шаг. Но я не дождалась. Пришлось этот шаг сделать самой. Что ж, считай, что у меня больше мужества. Нас уже ничто не связывает. И как ни обидно, нам не о чем жалеть. Умоляю, объясни отцу, я не умею. М. Др.».
Итак, Маргарита опередила его. И не жалеет ни о чем. Так-таки ни о чем? Впрочем, он знал, что не оправдал ее надежд. Она ждала от него чего-то большего. Что он станет знаменитостью? Но Андрей был равнодушен к славе, не спешил выдвинуться. Маргарита бросилась на поиски иных идеалов. Бедненькая королева Марго!.. Знаешь ли ты хоть, чего искать?
Еще раз взглянул на записку. «М. Др.» Прежде она подписывалась — «твоя Маргарита», «вечно твоя»… И ему нравилось это. Нравилось даже то, что его Марго — дочь известного генерала Дробышева, героя войны, и что генерал смотрел на него как на сына и гордился им. Теперь Андрей должен объяснить ему причину их разрыва. То есть объявить себя недостойным Марго, чему тот, разумеется, не поверит. Если бы он стал обвинять Маргариту, отец скорее поверил бы. Но Андрей этого не сделает…
В конечном счете он и сам в чем-то виноват. Да, виноват. И он даже трус! Первый шаг сделала она… И прислала этого неприятного посредника.
— Телефон, Андрей! Ал-ло! — Валентин поднял трубку и тотчас прикрыл ее рукой. — Из приемной редактора, просят зайти.
Андрей никак не мог понять, чего от него хотят. Он был в другом мире.
— Он куда-то вышел… Позвоните позднее. — Кинув трубку на рычаг, Валентин добавил: — Я ухожу, Андрей. Не грусти. Сам знаешь, как бывает.
— Слушай, Валентин, оставь мне пару сигарет. И еще — ты меня не жалей.
— Брось свою гордость, сейчас это ни к чему.
— Она тебе мешает? Или вредила кому-нибудь?
— Кроме тебя — никому. При твоих способностях ты мог бы сделать больше.
— Не надо меня учить. Поздно уже… И вообще — поздно. Тебя давно ждет Софья.
— Конечно, пойду к Софье.
Батура тяжелыми шагами мерил кабинет. Почему от него все чего-то ждут? Почему все считают, что Андрей Батура должен делать больше, чем они сами? Разве недостаточно того, что свое дело он делает на совесть, как завещал отец. Его отец…
Он вспомнил, как с братом Михаилом они, держась за руки, медленно шагали за машиной. Мама вся в черном. Бледная и застывшая. Она не плакала, и они тоже не плакали. Молча прошли через весь город к кладбищу. Встречные присоединялись к ним на всем пути. Провожали долгими взглядами, полными печали. Несколько лет после войны отец носил у самого сердца маленький осколок мины. Сперва их было два. Один вытащили, а дальше оперировать боялись. Ему нельзя было волноваться. Нельзя было переутомляться физически… Нельзя было… Но как человеку смириться с этими «нельзя», тем более секретарю приграничного райкома!
— Каждый должен делать свое дело на совесть, — отвечал Константин Батура на упреки жены. — Значит, нужно к каждому делу свое сердце приложить. Так-то! — Говорил это смеясь, поглаживая головы своих мальчиков.
Он упал у всех на глазах — на совещании председателей колхозов…
— Что тут у вас творится, Андрей? — Секретарша редактора, пухлая блондинка, игриво обвела глазами комнату, отгоняя от лица табачный дым. — Вас зовет Григорий Александрович.
— Меня? А что там?..
— Не знаю. — Она сложила губы бантиком, всем видом показывая, что хотя и знает все, но, соблюдая служебный долг, не станет говорить лишнего. — Какое-то важное задание.
Редактор сидел лицом к двери за старинным дубовым столом, рядом с которым стоял темный шкаф, повернутый всем содержимым к свету. За раздвижными стеклами были довольно просторно расположены награды, газеты и памятные подарки разных лет — выцветшие и еще новые грамоты, серебряные и хрустальные кубки, узенький кусок рельса с гравировкой на отшлифованном срезе…
Едва Батура открыл редакторскую дверь, Веремейко оторвался от развернутого письма с приколотым конвертом, положил его перед собой и, вздохнув, стал приглаживать непослушную шевелюру из тоненьких, как бы наэлектризованных волосиков. Редакционные насмешники утверждали, что это не волосики, а мини-антенны, которые вот уже добрый десяток лет помогают Веремейко ориентироваться в обстановке.
Веремейко ничем не выказал своего недовольства тем, что на звонок секретарши отозвался не сам Батура, а вроде бы посторонний, хотя и свой сотрудник. Но конечно же он заподозрил, что Батура был на месте: с чего бы это Безбородько торчать в его кабинете в отсутствие хозяина? Наверное, он как раз думал сейчас об этом, разглядывая Батуру.
— Что-нибудь срочное, Григорий Александрович? — поинтересовался Андрей, присев к столу.
— В нашем деле, Андрей Константинович, ничто не терпит отлагательства, — неопределенно ответил Веремейко. — И вы хорошо знаете, что в любую минуту надо быть готовым…
— Куда-нибудь ехать? — подхватил Батура, уловив упрек в последних словах редактора и стараясь поскорее перейти к делу.
— В Заречье. Денька на три. Вот вам письмо. Учителя Второй железнодорожной школы пишут: их директора без всяких на то оснований заменили другим лицом. Присмотритесь на месте и не спешите с выводами. Школа подведомственна Подольской железной дороге, так что… Кому же разбираться, как не нам, транспортной газете?
— Прямо завтра и выезжать? — поинтересовался Батура, вспомнив о предстоящем свидании.
— А разве вас здесь что-нибудь держит?
— Просто все это как-то неожиданно.
— Ну, значит, договорились. Поезжайте.
— Андрей, ты отдохнул бы перед командировкой.
Это мать проснулась. Она лежит в комнате на широком диване. Ей нездоровится. Теперь лучше, но нужен покой, и Андрей по вечерам, а иногда и по ночам работает на кухне. Неудобно все же. Маленький кухонный стол, зажатый с боков высокими шкафами, завален бумагами, книгами, которые должны находиться под рукой. Когда он забывал о неудобстве и резко менял положение затекшей ноги, то ударял коленом о банки с соленьями, которыми мать еще с лета заполнила нижние полки шкафов. Надо было не обращать внимания и на ритмичный стук капель, падающих из крана. А если обмотать кран полотенцем, так, чтобы конец его касался раковины, наступит полная тишина.
Для Андрея не было ничего дороже этой тишины. В ней оживали, начинали двигаться, продолжали неоконченный спор герои его новой пьесы — люди, которых он хорошо знал и вот свел вместе. Работа уже подходила к концу, и все чаще Батура ловил себя на мысли, что многие из них будут узнаны, и тогда ему достанется на орехи — особенно, пожалуй, от Безбородько-старшего.
Задумавшись, он не сразу расслышал голос матери.
— Мама, вы что-то спрашивали?
— Я спрашиваю, не был ли ты у Дробышевых? Днем опять звонил сват. Интересовался тобой: почему не заходишь?
— Вы думаете, нужно?
— Любит он тебя. Горько старому генералу…
— Вы же видите, времени нет.
— А после командировки, думаешь, будет?
Андрей садится у постели матери. Собираясь оставить ее одну на целых три дня, он не хотел бы сегодня уходить из дому.