Нравилось Батуре своей тишиной и открытостью и Заречье. Городок полукругом огибала река. На той стороне ее лежала широкая пойма с озерами, плавнями, камышом. В ясную погоду далеко за лугами маячила синяя стена леса. А с другой стороны к самому Заречью подступала лесная чаща. Летом чистый воздух, яркое солнце, четкие краски привлекали сюда немало народу — на песчаных берегах реки появлялись палатки, шалаши, стойбища автомобилей. А зимой здесь выделялись трубы большого молочного завода и сыроварен (должно быть, потому эту местность называли «долиной сыров») да обросшие инеем телеантенны на новеньких двухэтажных кирпичных домах. И было куда спокойнее.
Правда, и в зимнюю пору, и теперь, поздней осенью, здесь околачивалось немало приезжих — городок привлекал своей стариной. Вызывало интерес и здание бывшей гимназии, в котором помещалась Вторая железнодорожная школа. Оно представляло собой эллипс, словно зажатый между двумя продолговатыми прямоугольниками и увенчанный фигурной башенкой, так что, если смотреть откуда-нибудь сверху, здание напоминало птицу с раскинутыми в полете крыльями. В эллипсовидной части его находился актовый зал, где когда-то установили подмостки для сцены. Высокие венецианские окна, белые колонны вдоль стен как бы раздвигали пространство над головой, высоко поднимали потолок. Старинные бронзовые люстры лили мягкий свет. Все это содержалось в отличном состоянии, во всем чувствовалась рука хозяина, каким много лет, по свидетельству всезнающих зареченцев, и был Маковей.
Поговорить о Маковее, высказать свое отношение к тому, что случилось с ним, готов был едва ли не каждый. И все нахваливали его как преподавателя физики — а иначе почему же его воспитанники идут в технические вузы? А кроме того, Маковей, как выяснилось, играет почти на всех музыкальных инструментах, он создал в школе струнный оркестр и хор, которыми сам же и руководил. И разве это не факт — несколько девочек-хористок приняты в столичные хоры, — вот увидите!! — скоро они приобретут популярность…
Словом, приехав в Заречье к обеду и остаток дня проведя на улицах городка, потолкавшись среди местного люда, Батура уже мог садиться за очерк о Маковее. А между тем стало известно кое-что и о нем самом — вернее, о цели его приезда. Потому что назавтра утром, когда он подошел к приметному зданию школы, его уже ждала здесь группа пожилых людей.
— Мы тут собрались не только по своей охоте. В сборе весь родительский комитет…
— Хотим, чтоб вы знали, что лучшего физика, чем Маковей, в нашем городке нет…
— Я уже третьего внука учу, — наседал моложавый, статный мужчина — как оказалось, прославленный мастер цеха молокозавода, председатель родительского комитета. — Что ж получается: сначала Маковею предлагают место заведующего районо, а когда он не соглашается — потому что он человек конкретного дела, — его и с директорского кресла — долой и вообще из школы?..
— А вы проверьте в районо, куда пошли деньги за металлолом, на которые Маковей собирался построить теплицы, чтобы детишки и зимой получали в школьной столовой свежие помидоры, огурцы, зеленый лук. Точнее, куда их направил прежний заврайоно Дидух. И спросите, почему это Дидух проходил только свидетелем в деле о расхищении общественных средств…
— С должности его, конечно, сняли. А что дальше? Поехал в Подольск, в управление железной дороги, и вернулся оттуда довольный. А через день вызвали туда и Маковея. Он вернулся домой и на работу не вышел.
— Хотели поставить Маковея вместо Дидуха, а теперь получается: Дидуха вместо Маковея. Ну, не смешно ли?
— Потому что местные организации занимались должностью заведующего районо отдельно, а в Подольске — тоже отдельно — должностью директора школы…
Маковей! Андрею захотелось прежде всего взглянуть на него — как он чувствует себя в этой ситуации?
Перед ним предстал рослый, плечистый, с поределыми уже волосами человек, в глазах которого светилась деликатность. Он скупо рассказывал о себе, больше отвечал на вопросы. Чуть иронически, порой со смущенной улыбкой.
Да, он, Маковей, знает о коллективном письме учителей в газету. Как бывший директор и коллега, он обязан был удержать их от этого письма, но, верьте честному слову, у него не хватило мужества. Никакой он не герой, обыкновенный человек, не лишенный известной доли честолюбия. А впрочем, и некоторой доли твердости: если бы не это, никакого скандала не было бы. А он не хотел подавать заявление об уходе по собственному желанию или по состоянию здоровья. Сам не чувствовал в себе такого «собственного желания». Не знал и вины за собой. Кто-то считал, что нужно отстранить его от работы, — пожалуйста, обоснуйте причину. Конечно, сделать это нелегко. Школа славилась на весь район. Вот посмотрите — они награждены за два прошлых года грамотами, почетными вымпелами, а двое учителей — медалями.
Вы спрашиваете, в чем дело? А в том, что с полгода назад сняли с работы заведующего Зареченским районо Дидуха Николая Петровича. Ему, видите ли, нужно достойное место — как-никак деятель районного масштаба. Вот и назначили директором Второй средней школы. А поскольку Маковей добровольно не подал заявления, его освободили… за неспособность обеспечить руководство учебным процессом и так далее и тому подобное. Правда, оставили в той же школе рядовым учителем. Но произошло непредвиденное: Дидух выразил горячее желание, чтоб он, Маковей, совсем ушел из Второй школы. Почему? Этого Дидух не объяснял. Люди же говорили о слишком большой амбиции бывшего заврайоно. Но Маковей не собирался покидать школу, да еще по собственному желанию.
Так появилось письмо тринадцати учителей в редакцию газеты…
Вернувшись из Заречья и даже не заходя в редакцию, чтобы не терять времени, Батура отправился в Подольск, в управление дороги. Только после этого появился на работе и засел за статью.
Он был всецело занят поисками истины и потому не придал значения тому, что Веремейко контролирует каждый его шаг. Наконец, когда статья была готова и предложена к засылке в набор, Батура стал оглядываться вокруг себя. И вдруг почувствовал, что редактор, судя по всему, ожидал от него не тех выводов. Веремейко был раздражен, куда-то звонил, что-то выяснял. Наконец вызвал Батуру для прямого разговора и сразу заявил:
— К великому сожалению, Андрей Константинович, ваша статья не будет напечатана. Я советовался в управлении железной дороги и считаю за лучшее не писать об этой истории. Случай неприятный, но не типичный и может вызвать у читателей неправильное представление. Тогда мы не оберемся жалоб…
Батура спокойно и удивленно посмотрел на редактора.
— Непонятно, Григорий Александрович, почему мы должны отмалчиваться. Люди ждут, верят нам. Это — первое. А во-вторых, сами говорите — не оберемся жалоб… Значит, проблема шире.
Веремейко вздохнул. Он был готов к тому, что Батура мирно не отступит. Не поднимая глаз от стола, слегка раздраженно бросил:
— Ну, это ваше особое мнение, для редакции оно не обязательно, — и уколол Андрея беспокойным взглядом. Увядшее лицо его при этих словах вдруг как бы набухло.
— Как сказать! — Батура поднялся и переступил с ноги на ногу, словно взвешивая свои мысли.
Он знал — переубедить Григория Александровича не просто. Знал, что Веремейко никогда не улыбается и недолюбливает страницы юмора, тем более фельетоны, из-за них постоянно спорили с ним сотрудники. Иногда он, прижатый коллегами, подписывал «Веселую страничку» в воскресный номер, затем до полуночи оставался в кабинете, читал и перечитывал каждую строку юморесок, басен, сатирических скетчей. Ему чудился то некий подтекст, то намек, он начинал черкать, перечеркивать, ставить знаки вопроса, звонить, ругаться, пока выпускающий в типографии не пригрозит, что сейчас он уйдет домой. А назавтра наблюдательная и добрая вахтерша «баба Настя» с усмешкой сообщала каждому по секрету: «Вот работает, сердечный! Всю ночь сидел. Вы, наверно, уже третий сон досматривали, когда он из кабинета вышел. Сколько здесь перебывало народу, а такого я еще не видела!»
— Не беспокойтесь, на работу директор школы будет устроен. — Веремейко бросил на бумаги карандаш, который все время вертел в руках, и откинулся на спинку кресла.
— Не понимаю, как он будет устроен? — Батура почувствовал, что его начинает раздражать дипломатия редактора. — Устроен — значит, не восстановлен, не оправдан морально? Значит, кому-то хочется такого решения дела? И вы согласились с этим?
— Прошу учесть: пока что я отвечаю за газету. — Голос Веремейко звучал резко.
— Не думаю, что только вы, Григорий Александрович. И я отвечаю, как заведующий отделом нашей газеты. И все мы. Простите…
— Ну ладно. Я полагаю, разговор закончен, спорить не о чем.
— В таком случае у меня остается право предложить статью другой газете.
Батура вышел из кабинета. В приемной Светлана посмотрела на него с беспокойством. Видимо, слышала громкую перепалку.
— Андрей, не ссорьтесь с главным. Сам Лозовой просил его не раздувать дело Маковея. Там личные отношения. Вы понимаете, жена бывшего заведующего районо Дидуха — врач… когда-то спасла жизнь начальнику управления дороги… Недавно она приходила к нему…
Батура молча выслушал и удалился.
В кабинете телефон разрывался от звонков. Андрей снял и тут же положил трубку. Но телефон зазвонил опять. В сердцах схватил трубку.
Режиссер из Дворца культуры просил его приехать, помочь подыскать исполнительницу главной роли, иначе спектакль сорвется.
— Нет, — ответил коротко, — я не смогу. Сегодня у меня другой спектакль, извините, Яков Ефимович…
Дома он попытался приняться за работу, но сообщение Светланы не выходило из головы. Значит, Веремейко не хочет портить отношения с Лозовым, Лозовой, по их масштабам, не самая большая шишка — и все-таки начальник управления Подольской железной дороги… А чего стоят эти Дидухи! У таких наверняка найдутся и другие заступники… Веремейко все учел, и ход его мыслей был понятен Батуре. Но как решилась на такой шаг жена Дидуха, врач, вся жизнь которого должна быть примером бескорыстия?