— А я и не знал, София, что у вас такая адская работа, — услышала совсем рядом приятный знакомый голос. Подняла глаза — у окошечка стоял директор книжного магазина Яков Алексеевич. — Добрый вечер, Соня. Одессу заказать можно? — Худощавое удлиненное лицо его светилось доброжелательством. На лбу разгладились глубокие морщины, возле губ, в тугих, глубоких бороздках, вздрагивала улыбка.
— Одессу? Только для вас персонально, Яков Алексеевич! — блеснула ему карим глазом. — Вот тут запишите номер телефона… — подала бланк. Следила, как он долго и неуклюже выписывал одесский телефон, как губы растягивались в светлой улыбке, которую он не в силах был погасить…
— Сыну звоню! Что-то давно не давал о себе знать, мы волнуемся.
А сам смотрит на нее, а не на бланк, который нужно заполнить, с удивлением замечает, какая она особенная, приподнятая, и какие руки у нее — маняще-плавные, и в глазах золотые блестки мерцают, и в голосе столько неги…
Хоть он рассказывал про сына, который учится в финансово-экономическом техникуме, но сам услышал что-то странное внутри, что внезапно шевельнулось в нем… София поняла этот глубокий взгляд и, выйдя после работы на улицу и подставив лицо теплым весенним лучам, совсем не удивилась, что Яков Алексеевич попался ей на дороге.
Впервые она присмотрелась к нему по-иному и осталась довольна: высокого роста, худощавый, слегка сутулится. На плечах красиво лежало хорошо сшитое пальто с черным каракулем. Под ондатровой шапкой глядели на нее светловато-серые глаза, отчего строгое, сухое лицо казалось моложавым. В зубах сигаретка, и это ему удобно, он старается скрыть за нею дрожь улыбки на губах.
— Я кое-что прихватил с собой. На ужин. — Глубокий сухой кашель курильщика. — Если вы не возражаете, конечно.
С ним поужинать? Нет, она не возражала. Но… Он не приглашает ни в кафе, ни в ресторан, он держит этот ужин у себя в портфеле. Значит, она должна пригласить к себе. Ведь она — женщина-одиночка. Какое ей дело до соседок, которые по целым дням греют плечи на скамейках и обшаривают глазами каждого, кто пройдет мимо них… А Юрик ее уже пришел из школы, разогрел обед, поел и теперь сидит за книжками или малюет цветными карандашами женские фигуры в альбоме, под которыми еще неумелыми пальцами подписывает: «Моя мама»…
— Конечно… Не возражаю, — наконец проговорила она тихо. В небе плыли журавлиные стаи. Птицы летят к своим заветным жилищам, чтобы свить гнезда и выкормить детей. И чтобы новые журавлиные стаи следующей весной рассекли крыльями небо… «Летим с нами! Ну, что же ты?» — слышалось в их курлыканье.
Солнце поднималось все выше и нежило землю теплом и травами. А сердце Софьи нет-нет и съежится морозно, потому что знала — краденое тепло грело ее. Не верила, будто жена ему чужая, будто дома его не понимают, будто только возле нее, только с нею чувствует себя Яков Алексеевич человеком… Но пусть все остается так, как есть… Ничего больше ей не нужно от него… Нет, нет, все прекрасно! Она — счастливая женщина, потому что рядом — осчастливленный ею мужчина. Он не бросал попусту слов про грусть в глазах… Как те веселые молодые строители… Был по обыкновению приветлив и молчалив.
Так повелось уже, что Яков Алексеевич приходил «с ужином» раз в неделю, среди белого дня, когда она работала во вторую смену, — по праздникам и обычным выходным приходить не мог — обязан быть дома и свидетельствовать этим семейное благополучие. Приходя, обязательно приносил бутылку сухого вина. Она накрывала на стол. Готовила к его приходу жареное мясо или рыбу, салаты из парниковых, еще слишком дорогих овощей. Добывала в ресторане изысканные закуски — икру, крабов, паштеты… Садилась напротив него, упершись руками в подбородок, смотрела, как он все весьма охотно запихивал в себя, щедро запивая вином; как возбужденно размахивает руками, подкрепляя свой оживленный рассказ…
Она любовно смотрела на него, иногда отпивала из своего бокала маленький глоток, думая о том, чтобы ему хватило на весь вечер одной бутылки. К закускам не прикасалась… Все остатки этой трапезы бережно прятала холодильник — для Юрика…
Но однажды Яков Алексеевич не пришел. Она заволновалась. Возвращаясь с работы, зашла в книжный магазин. Ведь ей так нужно было повидаться с ним! У нее два выходных дня, она предложит устроить прогулку за город и там, среди первозданной природы, может быть в горах, хочет посоветоваться с ним…
Двое и трое юношей перелистывали сборники стихов. Старуха в пенсне и с растрепанными волосами нетерпеливо постукивала палкой в ожидании продавца. София присела на стул возле столика с картотекой новых поступлений. Из дверцы во внутренние комнаты наконец появилась статная молодая женщина с крутыми бедрами и вызывающе высокой грудью. Лицо бледное, почти бескровное, с темнеющими рябинками; светлые глаза, подведенные синевой, возбужденно блеснули в сторону Софии. Продавщица разговаривала с женщиной в пенсне, но взглядом ощупывала лицо Софии. Когда продавщица говорила, заметно вздернутая верхняя губа ее открывала верхний ряд белых, редко поставленных узких зубов.
— Вы что хотели? — голос у женщины глуховато утомленный.
— Я хотела… Пожалуйста, попросите Якова Алексеевича… — София почувствовала на щеках краску. Ей показалось, что глаза женщины с бескровным лицом и бескровными жадными губами потемнели; верхняя губа ее болезненно дернулась и тут же вскинулась в кривую усмешку.
— А его нет! — в голосе пробиваются нотки насмешки.
— Я очень вас прошу… Очень!.. — Глаза Софии затуманились, лицо пылало.
Продавщица сразу не решилась, потом, качая бедрами, направилась к внутренней двери.
— Там какая-то дама просит вас, Яков… Должно быть, та самая!
В глаза Софии ударила жаркая темень. Ее тут знают?!
Яков Алексеевич, высокий, с гладко причесанными седеющими волосами, в очках (таким она никогда его не видела!), в синем рабочем халате, стоит перед нею, внимательный, улыбающийся, учтиво склонил голову к плечу, слушает ее. Ее слова взволнованно срываются с губ, застревают в горле, липнут к нёбу… Ничего особенного не произошло. Это минутная растерянность… Но в ее годы…
Лицо Якова Алексеевича закаменело в улыбке, взгляд стал водянистым, заострились плечи. Если бы знать… Ведь он тут просиживает по целым дням — прибыла новая партия книг, составляет картотеку, помощников нет, приходится все самому… А вообще, как ей живется? Ах, да!.. Курортный сезон еще не кончился, работы много… У них точно так же… Устал от всего — хоть бы скорее в отпуск…
Лето кончалось. Где-то в горах оживали холодные ветровеи и тайком золотили кроны тополей. Дрожали по ночам белые березы, а по утрам за свитками тумана где-то курлыкали стаи журавлей…
И даже весной, когда снова терпко запахло почками и среди упругих ветвей радостно галдели воробьи, сердце ее все еще ощущало холодное дуновение осени. И рада была, что томящий запах ландышей не тревожил, что наконец спокойствие навсегда пришло к ней. И все суетилась, хлопотала возле Юрика, а он уже кончал седьмой класс, сделался стройненьким, темноволосым, невероятно красивым, немного похожим на нее, немного на отца… Сжималось сердце, когда слышала его ломкий басок, когда видела, как по-девичьи лоснятся его нежные, в мягком светлом пушке щеки. Учился только на «отлично». Какая-нибудь четверка становилась для него трагедией. Тогда просиживал до полуночи, до бесчувствия, лишь бы опять принести маме пятерку. Откуда такое честолюбие? Удивлялась и гордилась. И уже о себе не заботилась. Донашивала старенькие платьишки, подгоняла давно изношенные юбки и кофты. Юрику нужны были лучшие костюмчики, рубашечки, куртки. И пальто, и лыжи, и коньки, и путевка в пионерский лагерь или в туристическую поездку.
И уже не печалилась, что легонькая сетка морщинок паутинкой сплелась вокруг глаз. И что иней густо покрыл черные кудри. Не скрывала седины. Носила строгую прическу — туго затянутый узелок волос на затылке. Рассмеялась, узнав, что теперь это самая модная прическа в Европе — прическа русских балерин. А в зале переговорного пункта по-прежнему спокойно звучал ее сочный малиновый голос:
— Заказ сто два, Москва, пройдите в первую кабину! Вильнюс, ваш абонент не отвечает. Подойдите к кассиру… Киев… Мурманск… Тюмень… — Не обращала внимания на любопытные взгляды. Сердито отстраняла букетики синих пролесков или сна. Ей не нужно ничье внимание. Теперь она была уверена, что мужчины никогда не страдают от любви к женщинам — ищут в них развлечений, забытья, удобств. А для женщины любовь — всегда страдание!.. Не хочет больше София страданий…
Теперь даже себе признаться стыдно, как она страдала, как хотела возвратить Якова Алексеевича. После того разговора в магазине она постигла его настоящую суть. Стало вдвойне больно — оттого, что была обманута в любви и оттого, что, понимая это, не могла выбросить ее из сердца. Все готова была простить… Не попрекнула бы! Слова не сказала бы — лишь бы снова пришел. Хотела сберечь хоть каплю того, что имела, ту кроху тепла, которая виделась счастьем…
Осмелилась было еще раз-другой зайти в магазин. С холодным, ледяным лицом покупала ненужные ей книжки. Видела издали Якова Алексеевича, и он видел ее, приветливо, даже дружески кивал ей головой, один раз и руку пожал… Потом запретила себе эти посещения. Разве он не понимает, чего хочет София? Нет, жалостью любовь не вернуть!
А весны все равно приходили. А солнце сверкало ярко, как всегда, и ослепительно играло в стеклах окон. Снова пьянило цветение сирени, черемухи, тополей, роз…
Как ни странно это, но после того, как проводили на пенсию добрую и неразговорчивую Надежду Степановну, на ее место начальником отделения связи поставили мужчину — Валерия Ивановича Моторного (давно известно, что в сферах связи доминируют женщины, но бывают и исключения). Фамилия нового начальника должна была обозначать (по давней народной традиции) его энергичный характер. Однако жизнь и здесь готовила исключение: Моторный был спокойным и даже флегматичным. С хозяйством своим не спешил знакомиться. Не любил высиживать все рабочие часы — были у него еще какие-то дела, и он то и дело исчезал. Это устраивало сотрудниц, они успевали и в магазин сбегать или в парикмахерскую, и свою работу выполнить. Зато когда Моторный появлялся в отделении, все стихали и встречали его с надлежащим почтением.